© А.Н. Красильников, 2002

Часть первая

Глава первая

1

Давно он не видел такого широкого небосвода, не разорванного по краям силуэтами домов, лесов, гор и прочих творений природы либо рук человеческих. Со всех сторон его окружили стенки перевёрнутой полой чаши чистейшей голубизны с маленькой круглой прорехой наверху, похожей на яичный желток, откуда исходили свет и жар. Под ногами один песок, белёсый, блестящий иногда кристалликами кварца и очень горячий. Водная гладь, мелькнувшая между лысых холмов с чудом зацепившимися за их края пучками занесённых ветром трав, подёрнута лёгкой изумрудной рябью. До холма ещё идти и идти, выдёргивая ноги из зыбучей россыпи, аккуратно обходя торчащие куски металла. Даже здесь, в этом райском уголке, земля щетинилась толстой проволокой, усищами арматуры, ржавыми штырями и скрученными обломками труб. Нет, живи ещё хоть четверть века, хоть четверть тысячелетия и даже дольше, ничего другого тут не увидишь. Не в силах изгадить небесную высь, слепящий солнечный диск и мировой океан, человек обрушит свою злобу и ненависть на красоты природы и постепенно превратит всю Богом данную планету в одну смрадную помойку с небольшими оазисами для избранных. Будут летать межгалактические звездолёты и персональные компактные аэропланы, наручные часы вберут в себя компьютер, телефон, телевизор и ещё невесть что, генная инженерия, ремонтируя клетки, продлит на века жизнь мозга и тела, но под ногами всё так же будет сплошная грязь, использованная тара и ненужные вещи.

Вокруг никого. Лишь птичий базар, перемещающийся с одного песчаного хребта на другой. Но и он далеко. Только одинокие чайки кружат над водой, высматривая пропитание.

Он не был здесь семнадцать лет, но ничего не изменилось в знакомом пейзаже. Перекроилась карта мира, исчезли апартеид и ленинизм, появились компьютеры, факсы и сотовые телефоны, всю землю опутал незримой паутиной интернет, наступило новое тысячелетие, а вырытый несколько десятилетий назад и заполненный прозрачной водой песчаный карьер нисколько не утратил свой облик и словно не заметил случившихся перемен. Те же отмели, те же дюны, тот же птичий гомон, то же ощущение центра мироздания, та же картина опоясывающего горизонта, та же раскалённая сковородка под ногами и то же жалящее лучами светило над головой.

Помимо мусора попадаются и крупные голыши, обломки твёрдых пород, причудливые окаменелости. В некоторых – вкрапление бирюзовых блёсток, иногда – следы чьих-то лап и клешней. И вся цветовая гамма как на ладони.

Земснаряд продолжает намывать песок. Кто управляет им – Бог весть, этого никогда не видно. Вдруг что-то начинает урчать, потом журчать, сверху вниз устремляется пенистый поток, потом всё внезапно затихает, словно в чертогах Черномора. Кому это нужно теперь? Впрочем, видно вдалеке, как гружёные составы увозят по одноколейке сероватые пирамиды. Значит, теплится ещё какая-то жизнь на стройках, значит, бетон не тащат пока из Новой Зеландии, как сливочное масло, или с Кубы, как картофель.

Он должен был добраться сюда. Хотя бы один раз. Именно это место вырисовывалось отчётливей всех в дымке воспоминаний детства, юношества. Исколесив полсвета, он часто видел его во сне и не мог не взглянуть наяву. Хотя и понимал: вернуться – значит потерпеть полный крах, значит признать конец чудесного плавания по иным далям. Любимое место, став символом нелюбимой эпохи, и манило и пугало. Посетить его мимоходом нельзя, сюда можно прийти только насовсем, а та, другая жизнь, как дикий скакун: если сбросит, то навсегда, больше не даст себя оседлать. Хорошо, когда есть где утешиться, но лучше не испытывать чувств, требующих утешения.

Впереди последний холм. Подножье, похоже, сдалось залётным семенам и усеяно разнотравьем. Даже цветы какие-то растут. Верно: и ромашки тут, и фиалки.

За холмом раньше была небольшая излучина. Неужели земснаряд её не уничтожил? Откуда же тогда сосёт он свою пульпу? Да, цела. Ну и чудеса!

Ещё совсем недавно он одним росчерком пера мог остановить, вышвырнуть отсюда вон бессмысленную дедовскую машину и прибрать к рукам эти просторы. К своим рукам, к которым и так прилипло немало, в сто, тысячу раз больше. Но то ли забыл, то ли не решился… Сейчас уже всё равно.

Теперь можно бросить велосипед, нет-нет да и бьющий педалями по ногам, можно скинуть с себя всё, абсолютно всё, плюхнуться навзничь в песок и принять в бледную плоть несмываемую бронзовую краску. Полежишь так дня два-три – станешь ходячим памятником.

Очень хочется пить, но позволять себе такие слабости нельзя. Лишь перед обратной дорогой. Иначе вся бутылка уйдёт в считанные минуты. Терпеть, терпеть и не думать о жажде!

Кажется, маленькая точка на воде движется именно сюда. Для рыбы или нутрии великовата. Опытный глаз ищет вокруг следы присутствия подобного себе существа. Так и есть: метрах в двухстах валяется велосипед. Складной, дорожный, без верхней рамы. И лежат какие-то тряпки, а из-под них торчат носки не то вьетнамок, не то сандалий – поди разбери на таком расстоянии.

Нужно подождать, пока точка превратится хотя бы в пятно, и будет понятно, кто осмелился нарушить его одиночество. Планы он менять, конечно, не будет, но и место под солнцем выбрать не спешит.

Да, ничто не изменилось с тех пор. Плывёт, несомненно, девица. Вдруг опять хорошенькая? Нужно подойти ближе. Это только большое видится на расстоянии, а красивое – лишь вблизи.

Он продолжает свой путь. Уже без велосипеда в руках. И без футболки. Они остались на песке. И вот вода у самых ног. Он присаживается на корточки и пробует её рукой. Тёплая. Ласковая. Чистая. Видно дно, ракушек, снующих мальков. Это явно лишнее: значит, скоро жди здесь рыбаков.

Девица приближается к берегу. Она может отклониться правее, в сторону своей поклажи. Но её почему-то тянет прямо на него. Место тут глубокое, встать на ноги до последнего гребка не удастся.

И вот она выходит. Между ними метров двадцать, не больше. Юная, загорелая, особенно руки, плечи и ноги.

Господи, неужели она?! Нет, такого быть не может. Небо, солнце, вода, песок не меняются годами, веками, эпохами, а человек обязательно постареет за семнадцать лет.

– Здравствуйте, – слышится над головой.

– Люба? – неуверенно спрашивает он, понимая глупость вопроса.

– Вы, наверное, знаете мою маму? – удивляется девица. Она не торопится вытереться и одеться. Впрочем, в такую жару это совсем не обязательно, а последний стыдливый покров был при ней и в воде.

Вот в чём загадка! Она похожа на мать и понимает это. Семнадцать лет назад так выглядела другая девушка, а сейчас перед ним её дочь. Не дочь даже, а точная копия.

– Меня Мирра зовут. Я в Московском живу. И на улице Московской.

Всё правильно – она. Почти соседка. А познакомились в шести километрах от дома.

– Вадим Сергеевич. Между прочим, у меня дача тоже в Московском и тоже на Московской.

И посёлок и улицу давно переименовали, но особым шиком у местных считается пользоваться старой топонимикой. Так в России принято почти везде. Коренные вятские никогда не назовут свой город Кировом. И для истинного москвича Немецкая, на которой родился Пушкин, связанная с историей Петра, никогда не будет носить имя ветеринара, случайно убитого в уличной драке.

Девушка удивлена:

– Почему же я вас раньше не встречала?

– Наверняка встречала, только внимания на старика не обратила.

– Да будет вам! Какой же вы старик? Мне вообще солидные мужчины больше нравятся, – кокетливо отвечает она напрашивающемуся на комплимент незнакомцу. – Наверное, вы недавно дачу купили? У нас теперь часто продают.

– Я здесь с самого рождения. Но давно не приезжал. Целых семнадцать лет некогда было отдохнуть.

– Семнадцать лет! – восклицает она. – Тогда понятно. Мне только шестнадцать на Троицу исполнилось.

А не скажешь. Выглядит намного старше. На девятнадцать уж точно. Впрочем, в сорок пять такая разница не кажется существенной.

– Как поживает мама? – не задать такой вопрос невежливо, раз открылось, что они знакомы.

– Хорошо. Недавно уехала на юг. В отпуск. Я одна осталась.

– Значит, и отец вместе с ней?

– Отец нас давно бросил. Я его совсем не помню. Бабушка только изредка заезжает. Она в Москве живёт.

– Учишься или работаешь? – с дочерью старой знакомой незачем церемониться: обращаться к ней, конечно же, надо на ты.

– В одиннадцатый класс перешла. Скука жуткая!

Откровенный ребёнок. Во всём. И стоять перед ним в одних трусиках не стесняется. Впрочем, мы всё-таки Европа, а не Азия. Хорошо, что молодёжь это понимает. Да и он ведёт себя как европеец и не очень-то разглядывает её тело. Оно ведь, как у матери. Он его наизусть помнит.

2

Она давно мечтала о такой романтической встрече.

Не знала только, с кем она произойдёт. Обычно ей рисовался в воображении высокий статный джентльмен лет тридцати – тридцати пяти, пытающийся подъехать к пляжу на «Мерседесе» и застревающий в песках. Одному ему машину не вытолкнуть, рядом ни души. Он начинает звонить по сотовому в сервис, но не может объяснить дороги: сам здесь в первый раз. И тут появляется она. Притаскивает две доски, оставленные рыбаками в камышах: ему бы ввек не найти. Подкладывает под колёса. Он садится за руль, она толкает машину. С десятого, нет, с двадцатого раза «Мерс» сдвигается с места. Они на радостях лезут вместе в воду. И там он начинает её целовать.

Всё прошлое лето рвалась она на пляж, но лишь в середине июля распогодилось настолько, что можно было на что-то рассчитывать. Ни единого погожего денёчка не пропустила. Увы, ни одна рыбка не клюнула. И даже рядом не проплыла.

Этой весной она стала встречаться с мальчиком. Он ей нравится, он умный, обходительный, с ним хорошо и спокойно, и всё же солидный мужчина не выходит из головы.

Днём кавалеру не до неё. Решает задачки, готовится к поступлению в институт. Свидания у них по вечерам. Прогулки в лес. Как у старушек: на сон грядущий, чтобы пилюлю лишнюю не принимать. Она, конечно, всё понимает: у человека судьба решается. Из Толика может получиться хороший муж. Но под венец ей ещё рановато. Жизнью хочется насладиться. Сполна насладиться. Пока есть ещё свободное время. Пока никому ничем не обязана. Вот и тянет опять на пустынный пляж, где можно ни души за день не встретить. Зато если встретишь – совсем другая картина, чем в толчее у соседнего озера, где друг через друга перешагиваешь, чтобы до воды добраться.

Уже целую неделю стоит жара, иногда приманивающая сюда людей. За год она поумнела и понимает, что на «Мерседесе» и метра по здешнему песку не проедешь. Коль и найдётся такой сорвиголова, то застрянет на дальних подступах к карьеру. Тут и джипу не пройти. Высматривать нужно дорогой маунтинбайк. И не придумывать заранее никаких сюжетов. А он пусть будет просто симпатичный, не молодой, но и не очень старый, главное, из другого мира, куда самой ей просто так не попасть. Есть же этот другой мир, где люди не так едят, не так пьют, не так одеваются, не так говорят и даже любят не так, как окружающая её серость. Толик обязательно в этот мир прорвётся и её с собой возьмёт. Но ему ещё надо в университет поступить, выучиться, себе дорогу проторить. Сколько же ждать придётся? Годы! Да она уже через несколько месяцев с ума сойдёт, если ни разу не побывает, хотя бы недолго, в том заманчивом зазеркалье, которое показывают каждый день по телику, расписывают во всех красках в книгах и журналах! Тогда уж лучше совсем не жить. Войти в воду и не выходить. Хоть рыбкам удовольствие доставить.

Но, кажется, сегодня её терпение и упорство вознаграждены. Это несомненно он. И велик классный. И сам такой энергичный, подтянутый. С виду не меньше сорока. Это даже лучше. Наверняка, положения хорошего достиг, хозяин, а не менеджер какой-нибудь. Позволить себе в четверг в середине дня не спеша вышагивать по дикому пляжу может либо хозяин, либо бездельник. На бездельника явно не похож: выправка не та. Бездельника издалека видно: разгильдяйская у него походка. А тут – пружинистая, уверенная, сосредоточенная.

Надо действовать. Лучше заговорить первой. С чего начать? Да чего тут мудрить! Поздороваться, а после ответа представиться, адрес свой сразу назвать. Мужчины, хоть и наивные существа, такие намёки хорошо понимают.

– Здравствуйте.

– Люба?

Ну и дела! За мать её принял. Она действительно на неё очень похожа. И всё-таки не очень приятно, когда тебя путают с женщиной, которая старше на двадцать лет.

– Вы, наверное, знаете мою маму?

Молчит. Может, ещё на кого-нибудь подумал.

– Меня Мирра зовут. Я в Московском живу. И на улице Московской.

– Вадим Сергеевич. Между прочим, у меня дача тоже в Московском и тоже на Московской.

Похоже, клюнул. Уже проводить собрался. Как же он там отвертится? Не надо ставить его в глупое положение. Мужчины такого не прощают. Расставим сразу все точки над i:

– Почему же я вас раньше не встречала?

– Наверняка встречала, только внимания на старика не обратила. Прекрасно! Теперь можно выдать главную тираду:

– Да будет вам! Какой же вы старик? Мне вообще солидные мужчины больше нравятся.

Но надо вернуться и к главному вопросу, не давая сменить тему:

– Наверное, вы недавно дачу купили? У нас теперь часто продают.

Мяч на его стороне. Пусть отбивается.

– Я здесь с самого рождения. Но давно не приезжал. Целых семнадцать лет некогда было отдохнуть.

Ничего себе поворотик!

– Семнадцать лет! Тогда понятно. Мне только шестнадцать на Троицу исполнилось.

Значит, действительно с мамой спутал. Небось, за ней в молодости приударял.

– Как поживает мама?

Так и есть. Иначе зачем бы спрашивал.

– Хорошо. Недавно уехала на юг. В отпуск. Я одна осталась.

Теперь-то поймёт, наконец, куда она клонит?

– Значит, и отец вместе с ней?

Всё ясно: мать не может забыть. Выясняет, есть ли кто у неё.

– Отец нас давно бросил. Я его совсем не помню. Бабушка только изредка заезжает. Она в Москве живёт.

Нет, нет никого во всём доме. Заходи когда захочешь. Делай что хочешь.

– Учишься или работаешь?

Ну ты даёшь! Про отметки ещё спроси.

– В одиннадцатый класс перешла. Скука жуткая!

Вот так! Нечего больше об этой дурацкой школе говорить.

Молчит. И смотрит куда-то в сторону. Может, смущается.

– Ничего, что я в таком виде?

Наконец на грудь взгляд уронил. Но недолгий. Неужели не нравится?

– Я уже привык. Там, где мы обычно отдыхаем, все женщины ходят topless.

Значит, из загранки не вылезает. Ценный кадр! И каким ветром его сюда задуло? Что ж, наглеть так наглеть!

– А загораю я вообще-то без трусиков. Купаться в них приходится: вдруг какой-нибудь маньяк пройдёт по берегу и утащит, пока я в воде.

– Сегодня можешь не бояться: я покараулю.

Класс! Надо сразу же ловить на слове.

– Вот спасибо. Держите.

Раз, два и готово! Сначала нужно их отжать, потом сложить. И протянуть с улыбкой, на ладошке. Ну а дальше – снова в воду. Пусть сам теперь решает, что делать.

3

Девятнадцать было той девушке, когда они расстались. Собственно, и расставанием это трудно назвать: кончилось лето, он вернулся в Москву, закрутился, завертелся, а потом как закружила его карусель: перестройка, гласность, демократизация, выборы, путч, приватизация… И пошло-поехало. Какая там дача!

Нет, без дачи не обошлось. Но этим словом назывался дворец, с прислугой, правительственной связью, огромным садом, высоченным забором, охраной. Там романы заводить не с кем. Там и мать родную забудешь.

Теперь он снова здесь. Очередной зигзаг судьбы оказался круче обычного. Раньше его тоже сбрасывали с парохода. Но он выплывал, догонял и залезал опять на борт как ни в чём не бывало. Не утонул и сейчас. Только быстроходное судно уже далеко. Приходится причаливать к старому берегу.

Дожил, что оказался в отпуске. Не в краткосрочном, среди коллег и соратников, в центре всеобщего внимания, с ежедневными докладами помощников и совещаниями, коллективными развлечениями и приездами разных делегаций, а в самом заурядном, обывательском. В старом родительском доме, где уже не понятно, кто хозяин.

Раньше ему здесь нравилось, было очень интересно. Он долго испытывал тягу к этому странному местечку, где спокойно уживались учёные и торговки, отставники-офицеры и водопроводчики, писатели и безработные алкоголики, где о людях судили не по званиям и профессиям (их редко кто знал), тем более не по доходам, а по умению ладить с соседями, воспитывать детей, чинить изгородь, ухаживать за зеленью между дорогой и участком, не отлынивать от всеобщей добровольной повинности сдавать сухое сено местному колхозу. Хочешь не хочешь, а десять килограммов накоси, профессор ты или лауреат. И ведь косили! Те из школьных товарищей, кто имел свои дачи, жили, как правило, в кругу равных себе по социальному положению, за большим общим забором, со сторожем и широченными воротами, куда не только автомобили чужие не пропускали, но и пешему не пройти. Он же оказался в чудно́м посёлке, где селились все кому не лень. Большинство жило здесь постоянно и косо смотрело на летние наезды из столицы благополучных с виду людей, пользовавшихся невиданной по тем временам роскошью иметь две жилплощади. Понятия о справедливости были тогда совсем пещерными: если у соседа на шкуру больше, чем у меня, значит, он плохой человек. Взрослые, особенно женщины, не отказывали себе в удовольствии поворчать на тему избыточных привилегий. Чаще всего это происходило в часовых очередях за продуктами в местном подобии гастронома с неизменным портретом вождя мирового пролетариата в окружении липучек, усеянных навсегда завязшими на их коварной поверхности мухами. Всегда находилась баба, начинавшая причитать: «Понаехали из Москвы, вот и стой теперь за молоком до вечера. Надо им совсем запретить в наш магазин ходить». Переждав длительный гул одобрения, какая-нибудь невоздержанная гражданка интеллигентного вида обязательно подливала масла в огонь: «А вы тогда в наши не ездите. Там тоже очереди большие из-за приезжих». Тут и возникало противостояние стенка на стенку. К домовладельцам присоединялись дачники, то есть сезонные арендаторы, на которых неплохо наживались постоянные жители, их же и ненавидевшие. Общий контингент москвичей имел летом изрядное преимущество над местными. Кончалось тем, что от тех и от других доставалось нерадивой власти: ведь по её вине прилавки пусты и за всем приходится мотаться в столицу. То ли дело при прежних правителях: в любом магазине мясо лежало. В толпе ни разу не обходилось без провокатора, уточнявшего: по карточкам. Начинали выяснять, сколько лет длилась карточная система, кто её ввёл и кто отменил. Более смелые, достигшие почтенного возраста и имевшие моральное право на такую крамолу, вспоминали, что при царе и продуктов на всех хватало, и деньги у каждого водились, и карточек никто отродясь не видал. Тут все смолкали, потому что упоминать в ответ Гришку Распутина, Ленский расстрел и Кровавое воскресенье вроде бы не к месту, а других аргументов ни у кого обычно не находилось.

Стоя с мамой в очереди, можно было изучить новейшую историю без всякого учебника.

Но самым колоритным местом считалась керосиновая лавка, как называли по старинке поселковый хозяйственный магазин.

В правом дальнем углу, не защищённый никакими средствами противопожарной безопасности, стоял огромный открытый чан, откуда мерным литровым черпаком (был ещё и пол-литровый), приговаривая вслух количество налитого, продавец наполнял канистры и прочие ёмкости покупателей. Две стены, отделённые от посетителей углообразным прилавком, снизу доверху ломились от разного товара. Вперемежку со скобяными изделиями стояли и электроутюги, и транзисторные радиоприёмники, и изысканный фарфор, и дорогой хрусталь. Красивая подарочная чашка упаковывалась теми же руками, которые только что разливали керосин.