Ведомый своей попутчицей, он поднялся на Ивановскую горку и вскоре очутился в крошечном приделе, где сразу приметил ящичек для пожертвований на благоустройство храма сего. Народа впереди было немного, очевидно, одни прихожане. Только что закончилась литургия, и они заботливо разливали освящённую воду в принесённые загодя банки и бидоны, обсуждая обычные мирские дела. Всё тут дышало домашним уютом и спокойствием. Появление незнакомцев не осталось незамеченным. Говорившие вдруг почему-то перешли на шёпот и стали сворачивать свои беседы. Незваная гостья мгновенно оценила обстановку и тут же попыталась разрядить её:

– Простите нас, мы только что с митинга.

– С какого митинга? – насторожённо полюбопытствовала крупная женщина в пёстром платке.

Казалось бы, вся Москва знала о манифестации, но у этих людей один из важнейших обрядов христианства занимал всё сознание без остатка, не оставляя места мирскому суемудрию. Первым это понял Ланской и поспешил встрять в диалог:

– Против безбожной власти.

Одна из прихожанок, помоложе и поприветливее, отреагировала мгновенно:

– Ой, молодцы какие! Только у вас посуды никакой нет. Куда же вам водички-то налить?

– Не беспокойтесь, – виновато ответил Александр, – мы как-нибудь обойдёмся.

– Нет, так не годится. Сегодня праздник. Большой праздник. Вы сами-то крещёные? – поинтересовался седобородый старик, видимо, приходский староста.

– Конечно! – в один голос заверили вошедшие.

– Значит, и ваш праздник тоже, – заключил староста. – Мы вас с пустыми руками не отпустим.

Приняв их, очевидно, за мужа и жену, гостеприимная община налила одну литровую банку на двоих:

– Это от всех напастей и болезней. И если дом освящать надумаете.

Ланскому пришлось подыграть добрым дарителям. Он с поклоном принял сосуд, как подобает главе семейства. Его мнимая половина тем временем произнесла:

– Спаси, Господи.

Уходя, Александр пошарил в кармане, извлёк оттуда первую попавшуюся купюру, оказавшуюся десятирублёвой, и опустил в прорезь ящичка. Его напарница хотела сделать то же, но он ей шепнул:

– Не надо. Они приняли нас за супругов. Пусть так и думают.

На улице, осеняя себя крестным знамением у порога церкви, Ланской явственно почувствовал, что в его жизни произошло что-то важное, обязывающее, будто неведомая сила накрепко притянула его к стоявшему рядом нежному и доверчивому созданию, имя которого он до сих пор не знал.

3

Не успел Крутилин ступить на порог своего дома, как перед ним вырос сын, находившийся в явно дурном настроении.

– Каким ветром принесло? – неприветливо поинтересовался Толик.

– Раньше ты был рад моим неурочным визитам, – ответил ему отец. Он сразу догадался, что дело тут не чисто. – Какая шлея под хвост попала?

Восемнадцатилетний Анатолий готовился к поступлению в университет. Годом раньше он недобрал балла для зачисления на государственный кошт, получив четвёрки за сочинение и математику. Несколько товарищей по несчастью, несмотря на такой исход экзаменов, стали студентами с помощью родительского кошелька, способного оплачивать их образование. Крутилины и мыслить не смели обучать ребёнка за деньги. Глава семейства, служивший верой и правдой в одном из муниципальных департаментов, зарабатывал сущие гроши, а его учительствующая супруга и того меньше. Толику, надеявшемуся на чудо, объяснили горькую правду: не на кого ему рассчитывать, кроме самого себя. Прокормить родители худо-бедно могут, прикрыть наготу самым дешёвым образом – тоже, но учить за свой счёт – абсолютно исключено. Нет у них тайных вкладов, левых доходов, богатых родственников и излишков недвижимости для сдачи внаём. За дачу в зимний период много не выручишь, а перебираться туда на круглый год и таскаться в переполненных электричках на работу ради двухсот пятидесяти долларов месячного дохода от московской квартиры они не согласны.

Юноша умом всё понимал и не требовал таких жертв. Но внутри что-то надломилось: впервые принял он удар судьбы, разящий без промаха по самому больному месту. Толик не видел себя вне студенчества, он стремился в эту среду с её буднями и праздниками всеми силами разума и души и, потерпев неудачу, причинявшую чуть ли не физическую боль, стал винить в случившемся не собственную нерадивость, не строгих экзаменаторов, не бедствующих отца с матерью, а некую абстрактную систему, выталкивающую ему подобных за борт жизни в клокочущий волнами тревог, кишащий акулами океан действительности. Он часто слышал воспоминания взрослых о других временах, когда учёба не стоила ни рубля, когда не пускали за границу, сажали за крамольные книги и писателей и читателей, но не разводили по шеренгам в зависимости от семейной мощны: одних – в свет учения, других – во тьму необразованности. Кроме того, грозила армия навевающими ужас «горячими» точками, дедовщиной, Чечнёй, психопатами-сослуживцами, разряжающими автоматы в рядом стоящих и ударяющимися затем в бега, мужеложествующими унтер-офицерами, недокормом и прочими кошмарами.

Уже в сентябре Толю определили на службу. Нашлось тёплое местечко в дочерней фирме крупного концерна, присосавшегося к исправно фонтанирующей нефтяной скважине. Для одних из недр земли била чёрная жижа, для других – чистое золото. Первые ходили чумазыми и пропахшими бензином, вторые лоснились от дорогой косметики и благоухали лучшими европейскими духами и одеколонами. Первые делали всё своими руками, вторые нуждались в девочках-служанках и мальчиках на побегушках. Зная, какая ему уготована роль, юный Крутилин было возмутился, но отец спокойно разъяснил ему один из непоколебимых веками законов российской карьеры: способному человеку важно зацепиться за любое место в солидной организации, хоть дворником. Внутри всегда предпочитают двигать своих, и на приличную должность легче угодить из примелькавшихся и отмеченных талантами сотрудников, чем из аутсайдеров.

Восхождение по иерархической лестнице Крутилина-младшего длилось недолго. Его действительно заметили, и уже через два месяца он сидел за компьютером, а к Рождеству стал даже начальником группы. С этого момента вклад сына в семейный бюджет превысил совокупную зарплату обоих родителей. Но в мае Толик объявил, что не желает больше тратить время впустую, что ему нужно освежать в памяти школьные знания, затуманенные безграмотностью коллег по работе, что он увольняется, перебирается за город и начинает интенсивно готовиться ко второму штурму Воробьёвых гор. Все эти аргументы весомо подкреплялись заначкой в тысячу долларов, составленной из премиальных выплат и свидетельствовавшей не только о продуманности финансовых последствий дезертирства, но и об аскетизме ярого ревнителя наук и его неподверженности мирским соблазнам.

Отговаривать Анатолия было бесполезно. Сошлись на компромиссе: он оформляет отпуск за свой счёт на время призыва, плавно переходящее в период экзаменов (с первым на работе моментально согласились, признав такое решение мудрым, о втором завгруппой решил до поры до времени умолчать), и исчезает из Москвы сразу после дня рождения. Впрочем, само совершеннолетие отмечалось уже на даче, где виновник торжества остался вдвоём с бабушкой. Веря в свою силу воли, он планировал безвылазно сидеть за учебниками. Так и происходило в первые две недели. Но потом не ко времени вызывающе ему улыбнулась расцветшая за зиму Мирра.

Девочка и раньше нравилась Толику. Он находил несомненный шарм в её угловатости, вечной припухлости верхней губы и независимом поведении. Она словно бросала вызов природе, сотворившей её не по идеальному лекалу женского совершенства, но не убившей проклятый Евин ген сознания собственной исключительности. Не привыкшая сдаваться ни в чём, девушка научилась затушёвывать шероховатости своего внешнего облика тем особым внутренним светом, который изливается из глубин естества, высвечивая выигрышные детали и затеняя остальные. Толик и Мирра сызмальства вместе играли в невинные детские игры. Разница в два года дала себя знать, когда ему стукнуло шестнадцать. Горизонты вмиг расширились, он, всегда выглядевший старше своих лет, стал вхож в компанию более взрослых ребят, где познакомился с голенастыми и грудастыми девицами весьма фривольного поведения, и на их фоне старая подружка осталась в сознании партнёршей по пинг-понгу и бадминтону. Сейчас же в её дерзкой улыбке он увидел претензию на более серьёзную игру, для которой она, теперь уже тоже достигшая шестнадцати, вполне созрела.

К удивлению, Толя не обнаружил соперников, хотя посёлок жил полной жизнью круглый год, и школа, куда ещё ходила его пассия, кишела претендентами на её благосклонность. Но сверстники не привлекали юную сердцеедку. Существа, заикавшись отвечавшие у доски, казались ей абсолютно бесполыми, мужчинами представлялись лишь солидные и самостоятельные особи противоположного пола, а нравились из них лишь те, кто не утратил при всей респектабельности способности к безрассудству.

В маленьком посёлке ничто ни от кого не утаишь. У Извековых быстро стало известно: молодой Крутилин за зиму так преуспел в крупной фирме, что стал кормильцем неудачника-отца и несчастной матери и, шагая такими темпами, годам к двадцати пяти превратится в миллионера и усвистит в Америку. Иного продолжения удачливой судьбы молва не ведала, уже имея аналогичные примеры перед глазами (двое соседей по улице отправили своих отпрысков за океан и морально готовились кончать свой век на чужбине). А где два – там и три.

Роковая улыбка затормозила темп Толиных занятий. Будучи по природе рационалистом, он счёл более экономным со всех точек зрения форсировать события. Подкараулить Мирру оказалось несложно. Тут же было назначено свидание, затем второе, и прогулки под луной вскоре сделались составной частью режима дня. Теперь учёба не страдала: делу – время, потехе – час. Правда, ночные рейды в лесные гущи кончались щекочущим эротическим возбуждением, нараставшим с неотвратимостью девятого вала. Но более опытный кавалер умело удерживал его до поры до времени, давая понять своей барышне, что процесс идёт в нужном направлении, плод зреет, а срывать его приятней полностью спелым: тогда он приносит большее наслаждение. Таким образом он предполагал дотянуть до отъезда Мирры на юг, откуда та планировала вернуться к концу его вступительных экзаменов. А там – либо пан, либо пропал.

Отъезд намечался на первые числа июля. И вдруг всё мигом изменилось. Взбалмошная девчонка распаковала уже собранный чемодан и осталась дома.

– У меня нет хвоста, – недобрым голосом огрызнулся Анатолий. – У меня есть только жёсткий график, в который внеочередной родительский день не вписывается.

Крутилин понимал состояние человека, только что сдававшего непростой письменный экзамен по математике и до сих пор не знавшего результата (хотя сам Толик в своей пятёрке не сомневался):

– Хорошо, я сейчас уйду.

– Куда?

– К дяде Алику. Пообещал заглянуть к нему сразу после ужина.

– Ужин будет через десять минут. Бабушка уже пошла его разогревать. На том диалог прервался. Леонид отправился к матери на кухню, а Толя побрёл в летний душ: эта процедура предшествовала каждому приёму пищи.

За столом они встретились вновь. Но разговор явно не клеился.

– Всё же ты не в своей тарелке, сынок, – заключил Крутилин.

– Это субъективное суждение.

– Суждение отца о собственном ребёнке всегда объективно. Даже когда оно субъективно. Таков вот силлогизм.

– Кто автор?

– Да любой. Самому неграмотному человеку сие становится абсолютно понятным с появлением родительского инстинкта. И ты когда-нибудь поймёшь.

– Не пришлось бы понять очень скоро, – вставила своё слово Надежда Кузьминична, намекая на известное обстоятельство.