– Батюшки! Вот так хозяин! – срывается у Поли. Она бежит в переднюю. Потом в спальню.

Барыня сидит, как каменная. Не шелохнется… Точно прислушивается к чему-то, расширив удивленные глаза…

Что-то уходит из души, оставляя за собой кровавый след… Уходит медленно, но безвозвратно… И хотелось бы крикнуть: «Подожди!» Но чувствуется, что все бесполезно…

Уходит Любовь…

Это случилось за день до нового спектакля.

А наутро, перед генеральной репетицией, Садовников звонит к невесте. Он пьян, и пугливо шарахается Поля, которой он бросил на плечи шубу.

Верочка в гостиной играет на ковре с котенком. Она до странности боится почему-то Садовникова… Увидев его красное лицо и воспаленные глаза, она испуганно вскрикивает.

В непонятном, казалось бы, бешенстве артист пнул ее ногой…

– Барин… Барин… Да что вы? Побойтесь Бога! – вопит нянька…

Девочка падает на ковер, закатив глаза, в нервном припадке.

Вбегает Надежда Васильевна.

– Что?.. Что здесь такое?.. Верочка!..

Садовников стоит среди комнаты подбоченясь и хрипло смеется.

– Шуму-то… шуму-то сколько из-за какого-то щенка!..

– Ка-кого щен-ка?

Надежда Васильевна хватается за стул, чтобы не упасть.

– Да из-за твоего… ублюдка…

Она выпрямляется, как развернувшаяся пружина.

– Вон! – говорит она, почти шепотом, почти потеряв голос, но жестом королевы указывая на дверь.

– Что т-т-ак-кое?

– Вон! – вдруг бешено кричит она, словно проснувшись. И, как дикая кошка, прыгает к нему на грудь…

– Проклятый… проклятый… уйди… задушу…

– Ппо-слу-шай… Надя, – бормочет он, испуганный ее исказившимся лицом, ее безумными глазами.

– Вон!.. Вон сию минуту… Нянька… Поля… Хозяина кликните… будочника… Вывести этого мерзавца!..

Она хватает на руки Верочку.

– Да ты с ума сошла?

Хмель соскочил с него. Он с кулаками кидается на любовницу.

Она ждет, держа ребенка у груди, глядя на него с ненавистью, стиснув зубы.

С визгом Ненила и Поля бросаются между ними.

Садовников запнулся о ковер и грузно падает.

С истерическим криком Надежда Васильевна выбегает из гостиной.

В театре переполох. На стене висит анонс, что, по внезапной болезни гастролера, трагедия Шекспира заменяется любимой пьесой публики Лев Гурыч Синичкин. Дочь Синичкина Лизу играет дублерша Нероновой. Большая часть публики вернула билеты в кассу.

На самом деле Садовников пьет, бушует и безобразничает в трактире.

А Неронова больна. У нее жестокая мигрень. Поля прибегает за кулисы. Барыня головы поднять не может с подушки. Просит Мосолова зайти к ней вечером, после спектакля. С прыгающими глазами она по секрету передает всем, что барыня прогнала жениха…

«Может ли это быть?..» – спрашивает себя Мосолов, гримируясь перед зеркалом в уборной. Руки его трясутся.

Он входит в полутемную спальню Надежды Васильевны еще со следами грима на лице, с большими, сверкающими от черного карандаша глазами. Он подходит к постели и опускается на колени.

Надежда Васильевна протягивает ему слабую, влажную руку. Она раздета. Голова ее завязана полотенцем. Пахнет уксусом.

– Спасибо, Сашенька, что пришли, – слабо, печально говорит она.

Он покорно целует ее руку.

– Приказывайте, богиня моя!.. Я слушаю…

– Сашенька, голубчик… теперь я ваша… на всю жизнь…

– Надежда Васильевна!!!

– Вы добрый человек… знаю… Вы будете Верочке настоящим отцом… Полно… не плачьте!

Она гладит его по голове, как ребенка. Он поднимает на нее сияющие прекрасные глаза. Потом страстно прижимается щекой к ее груди.

– Счастлив… Проснуться боюсь… Надежда Васильевна, ударьте меня!.. Не верю… Ей-ей, не верю…

– Так вы меня любите, Сашенька?..

– Боже мой!!!

– Не обманите меня только, голубчик!.. Об одном прошу… Я сама не лгу… И все прощу, кроме обмана… Если разлюбите…

– Я никогда не разлюблю вас!

– …если измените…

– Я никогда не изменю вам… Что пред вами все другое!..

– …все-таки придите и скажите смело, честно… Уважать вас буду за правду… Не упрекну… Нет заплачу… Только не лгите… Не топчите в грязь моей души…

Она плачет. И он клянется любить ее вечно и неизменно. Беречь Верочку, как свое дитя. Усыпать розами путь ее жизни.

Весь следующий день она лежит, запершись у себя. Мигрень прошла. Осталась слабость. Она вздрагивает от каждого стука. Прислушивается к каждому звонку в доме.

Мосолов до репетиции, рано утром, трезвый и жизнерадостный, мечется по городу, что-то устраивает. И таинственно и лукаво смеются его глаза.

В три часа раздается звонок.

– Поля… Поля, – задыхаясь от ужаса, кричит Надежда Васильевна. – Не пускать его!.. Не пускать!..

Лицо ее исказилось. Она вся дрожит. Она запирается на ключ. И, сжавшись в комок на постели, слушает, слушает всеми нервами.

– Надежда Васильевна… Наденька… Это я… Мосолов… Отоприте…

Она с криком падает на его грудь. С ней истерика.

Сидя на стуле, у ее постели, он ждет, когда она успокоится. Он кладет ее голову к себе на плечо. Гладит по щеке. И ей хорошо от этой ласки.

– Наденька… я все устроил…

– Неужели?..

– Послезавтра, в полковой церкви… после ранней обедни… Свидетели есть… Оглашение завтра…

– Из театра свидетели?

– Зачем?.. Двое купцов, мои приятели… Один доктор… да еще знакомый… Все улажено…

Проспавшись, наконец, после пятидневного дебоша, Садовников, весь распухший и страшный, звонит утром у подъезда Нероновой…

Поля отпирает дверь и хочет хихикнуть. Но уж очень грозен взгляд из-под набухших век. Да тяжел волосатый кулак актера.

– Доложи барыне… Жду! – мрачно изрекает трагик и грузно опускается на затрещавший под ним диван.

Ждет он довольно долго.

Наконец отворяется дверь, и выходит Мосолов.

На нем красивый восточный халат, белая шелковая рубашка, сафьяновые туфли, шитые золотом, с загнутыми носками. Совсем как на сцене. В руках у него настоящая турецкая трубка – подношение поклонников.

Он останавливается на пороге, кланяется гостю и выжидательно улыбается.

Садовников глядит стеклянными глазами на соперника. Он даже забыл встать.

– Вы… к жене?..

Миг молчания.

– Прошу извинить… Она больна… И принять вас не может…

Трагик встает. Кровь кидается ему в лицо. Он ударяет кулаком по столу с такой силой, что лампа, покачнувшись, падает и разбивается вдребезги…

И со странной, зловещей тоской слышит этот жалобный звук притаившаяся за дверью Надежда Васильевна… «Разбилась… как счастье мое…» – проносится где-то в подсознании. И тонет опять в трепете тревоги.

– Какого черта вы тут делаете? – гремит мощный голос. И стекла слабо звенят в маленькой комнате. – К дьяволу!.. Где Надя?.. Я к Наде пришел…

Он двинулся было к двери. Но Мосолов загораживает ее своей изящной фигурой.

– Прежде всего, она вам – не Надя, а Надежда Васильевна Мосолова. Мы вчера обвенчались с ней!.. А… вы этого не знали?.. Вы, значит, не были в театре? А теперь, так как жена моя больна, и принять вас не может, то… прошу мне передать…

Он смолкает внезапно.

Трагик, пошатнувшись, хватается за край стола. Бархатная скатерть сползает. С глухим стуком падает на ковер бронзовая пепельница.

Садовников опускается в кресло, облокачивается на стол и прячет лицо в руках.

«Неужели плачет?..» – испуганно думает Мосолов, глядя на широкие плечи и упрямый затылок. Как беспомощен, как жалок сейчас этот большой человек!

«Боже, Боже… что я сделала? – рыдающими звуками шепчет за дверью Надежда Васильевна. – Сама… своими руками… Поддержи меня, Владычица!.. Ведь для Верочки… для нее одной…»

Как тихо в гостиной!.. Мосолов еле дышит. Угас блеск его глаз.

Садовников поднимает голову и тупо глядит перед собой.

Потом встает, оглядывается, не поднимая головы, с трудом ворочая шеей, как бык, готовый ринуться в бой. Взгляд его падает на загнутые носки красных сафьяновых туфель.

Он смотрит на Мосолова, словно видит его в первый раз. Мутен и тяжел этот взгляд.

«Пропил я мое счастье, – мелькают обрывки мыслей во вдруг опустевшей голове. – Неужто из-за Верки?..»

Он чего-то ищет глазами. Потом идет к двери медленно, тяжко, как медведь, ступая на всю пятку.

Мосолов подает ему шапку. Только тут Садовников приходит в себя. Угрюмо глядит он опять в смущенное и все-таки жизнерадостное лицо.

– Н-ну!.. Совет да любовь!.. Дай ей Бог не скаяться… Меня она побоялась, что счастья ей не дам… В вас поверила… А вы-то… Э-эх!..

Он махнул рукой.

Дверь этого дома закрылась за ним навсегда.

Рядом в комнате, спрятавшись за занавес, Надежда Васильевна глядит на него, когда он идет под окном тяжелыми шагами, повесив голову. Весь такой крупный, могучий, созданный для власти!..

Она не замечает градом бегущих слез.

Она должна была так поступить. Должна была отгородиться от него высокой стеной… Такой высокой, чтоб из-за нее не услышать его мольбы о прощении. Такой, глухой стеной, за которой замрет беззвучно ее собственная тоска по нем, ее жгучие сожаления о потерянном… В тот роковой день разрыва с Садовниковым, не поняла ли она мгновенно, какое жестокое будущее готовит его ревность к прошлому не только ей самой, но, главное, ее Верочке?.. Себе обиду простить она могла. Ребенку – нет…

«Он замучил бы нас обеих… А Саша – ангел… Конечно, ревность – такой ад… Кто не страдал сам, не поймет… Смерть легче… За что же клясть его теперь?.. Ах, если б только мне забыть его!.. Если б когда-нибудь забыть его ласку…»

Она рыдает, спрятав лицо в занавеси окна.

Мягкие руки обхватывают ее сзади. И кудрявая голова прижимается к ее плечу.

– Наденька… Милая…

– Оставь!.. Оставь меня! – жалобно кричит она. Убегает в спальню и запирается на ключ.

Он смотрит ей вслед, закусив губы. Глаза его уже не смеются.

Наконец назначен Венецианский купец, которого так долго репетировали… Садовников – Шейлок. Неронова должна играть Порцию. Но, имея в виду все происшедшее, деликатный антрепренер извещает ее письмом, что роль передана другой артистке. Мосолов, играющий Грациано, тоже освобожден от роли.

Антрепренер вздохнул свободно за все эти ужасные дни. Гастролер явился на репетицию трезвый, мрачный, но вполне корректный. Он сразу взял настоящий тон, и все подтянулись.

В утро генеральной репетиции Надежда Васильевна лихорадочно одевается и выходит.

– Куда ты, Надя? – спрашивает ее муж.

– Я играю завтра… До свиданья, Саша!.. Боюсь опоздать.

– Играешь?.. Ты?.. Ведь ты же отказалась…

– И глупо… Дело прежде всего… Наконец… мне будет легче так… Не держи меня, Сашенька, ради Бога!..

– Я пойду с тобой, – говорит он, и глаза его темнеют.

– Как хочешь, – устало бросает она. – Но, по-моему, раз ты идешь туда, почему бы тебе и не играть?

– Я роли не знаю, – капризно отвечает он.

– Выучишь… Ах, Саша, Саша!..

Она подходит. Кладет ему руки на плечи. Смотрит матерински нежным взглядом в его огорченное лицо. Потом целует его веки с длинными загнутыми ресницами. И глубокий вздох срывается у нее.

«Неужели пришла?» – в один голос удивляются актеры, услыхав за кулисами голос Надежды Васильевны. И все с жестоким любопытством оглядываются на Садовникова.

Он не докончил фразы. Побледнел. Пристально смотрит за кулису, откуда несется ее взволнованный, короткий смех.

Вошла. И точно обожгла взглядом лицо Садовникова. На него первого, на него одного посмотрела… И тотчас отвернулась. И все без слов поняли, что она его не разлюбила, что она несчастна.

Мосолов слишком весел. Всем неловко от его веселья.

Шейлок и Порция до последнего акта трагедии не встречаются. Но Грациано – Мосолов – должен с первого же акта играть с Шейлоком. Все следят за ними. Они коротко, но вежливо раскланиваются издали, как незнакомые люди, встретившиеся в одной гостиной.

Порция и Нерисса выходят на авансцену.

Надежда Васильевна читает свою роль однозвучно, словно затверженный урок:

«Мозг может изобретать законы для крови, но горячая натура перепрыгивает через холодное правило…

Впрочем, такое рассуждение некстати теперь, когда мне предстоит выбрать себе мужа…»

И вдруг этот однозвучный голос начинает вибрировать:

«Увы!.. К чему я говорю – «выбрать»? Я не имею права ни избрать того, кого сама желала бы… ни отказать тому, кто мне не нравится…»

Спазм на миг перехватывает ее горло. Все встрепенулись, переглядываются… Смотрят на Садовникова. У него дрогнули веки. Ресницы опустились… Мосолов, чуть-чуть сощурившись, с застывшей улыбкой стоит у кулисы и глядит на жену.

«Не жестоко ли, Нерисса, что я никого не могу выбрать и никому не смею отказать?»

Этот страстный крик Порции отдается в душе у всех.

Глаза Мосолова темнеют. Напряженная улыбка похожа на гримасу. Он вспоминает. Через знойный бред его исступленной страсти выступают сейчас перед ним отдельные факты, о которых он почти не помнил, – впечатления, которые таились в подсознании. Вспоминает, что жена отдалась ему с покорностью и плакала в его объятиях. Но не ответила ни на один его поцелуй.

В душе его борются бешенство и стыд. Ревность и жалость…

«Пальцем не трону теперь», – думает он, слушая ее крепнувший голос, с облегчением чувствуя, что она уже овладела собой. «Пусть этот… уедет… Тогда только… Может быть, забудет… привыкнет… полюбит… Ах, зачем я не подождал?.. Моя бедная Наденька, как я тебя замучил моей любовью!.. Как я должен быть противен тебе!.. А ты и виду не показала…»

Садовников ведет репетицию с необыкновенным подъемом. Все взвинчены. Все старательно играют. Закулисная драма отодвинулась.

Надежда Васильевна сидит на сцене в стороне и слушает, опустив голову. Она чувствует, что муж следит за нею. Только изредка метнет она горячий взгляд на трагика и опять опустит ресницы на побледневшие, осунувшиеся щеки. Но ее пальцы, которыми она тихонько хрустит, выдают ее муку.

Мосолов становится все веселее в антрактах. И опять создается какая-то жуткая, напряженная атмосфера. Чего-то ждут…

Наконец пятый акт. Сцена суда. Надежда Васильевна встает, медленно идет на авансцену. Медленно поднимает голову и встречает взгляд Садовникова. Не протягивая руки, он ей кланяется почтительно, низко, чуть не в пояс… «Прости меня, если можешь!..» – говорят этот взгляд и поклон.

Она бледнеет. Нервически задергался угол рта. Она молча кивает ему головой.

«Шейлоком вас зовут?» – нетвердо звучит ее голос. А глаза глядят зорко в его глаза.

И он отвечает, не отводя покорного взора:

«Меня зовут Шейлоком…»

Они ведут всю сцену нервно, она особенно, с захватывающим темпераментом, так что все артисты аплодируют им. Но странно неподвижны и пронзительно зорки всякий раз, встречаясь, их взгляды, как будто каждый из них ищет заглянуть в душу другого. Как будто каждый спрашивает:

«Неужели конец?»

Надежда Васильевна лежит на широкой двуспальной кровати, отвернувшись к стене. Она притворяется спящей, вдруг она слышит рыдание.

Как ужаленная, вскидывается она. Садится на постели.

– Саша… голубчик… О чем?..

– Оставь… оставь!.. Ты меня не любишь…

Она молчит, скорбная, опустив голову.

Лампадка горит высоко у образа, и в этом неверном свете Надежда Васильевна в белом ночном чепчике, из-под которого черной змейкой спадает коса, кажется Мосолову совсем юной… и такой слабой, такой беспомощной… какой-то чужой… Неутолимая страсть хватает его за горло, туманит зрение. С отчаянием рыдает он, прижавшись к ее худенькой груди.

Устало гладит она его кудри, не отстраняясь, но и не идя навстречу его порыву. Ей хочется умереть в эту минуту. Неужели можно разлюбить? Опять когда-нибудь быть свободной? Спокойной? Счастливой?.. Она любила Хованского. Любила Муратова. И разлука с одним и смерть другого глубоко ранили ее душу… Но одного только Садовникова любила она без критики, без протеста, непосредственно. Всем существом своим любила – душой и телом нераздельно… В нем одном встретила она огромную силу духа. С ним одним мечтала пройти жизнь рука в руку. Разве повторяется такое чувство в жизни?.. И что может она обещать Саше? Чем его утешить?

– Я видел, как ты смотрела на него нынче… Никогда ты не будешь так смотреть на меня…

– Я не изменю тебе, Саша…

– Ах, знаю!.. Разве я этого боюсь?.. Если бы ты могла изменять и лгать, я не любил бы тебя так безумно… Ведь ты единственная… Нет, и не было другой, как ты…

– Не плачь, Саша… Вот он скоро уедет… Я буду много работать… Забуду… Привыкну к тебе…

– Ты не любишь меня?

– Люблю, Сашенька… только… по-иному… Мне тебя жаль… Мне хорошо с тобой. Тепло… Ну, пожалей меня!.. Будь мне… братом… пока… – голос ее срывается.

Скрипнув зубами, схватившись за волосы, он отпрянул от нее и падает ничком. Она видит, что он дрожит, как в ознобе… Она молчит, задерживая дыхание.

Вдруг он срывается с постели, хватает подушку, убегает из комнаты, хлопнув дверью так, что стекла задрожали.

Босые пятки протопали. Потом затихли на ковре.

Она долго прислушивается…

Уснул в гостиной, на диване, должно быть… Какое счастье!.. Не надо притворяться… Не надо жалеть… Не надо ласкать…

Она в тоске раскидывает руки. И льются невольные слезы, которые комком подкатывали весь день к горлу.

О, одиночество!.. Зачем отреклась она от этой радости? Зачем связала свою жизнь с другою жизнью? Кто возвратит ей теперь утраченное навеки право – плакать о потерянном, мечтать о невозвратном?!

Последняя гастроль. Садовникова проходит в какой-то праздничной обстановке. И эта ли повышенная атмосфера зрительного зала, или же все пережитое им самим за эти дни так взвинчивает нервы гастролера? Но он великолепен в этой роли – с начала до конца.

Он дает жуткий образ страстного, непримиримого Шейлока, ненависть которого к христианам не знает предела. Но он умеет скрывать свои чувства, пока это ему выгодно. Плечи его сутулы. Набухшие веки смиренно опущены. Походка крадущаяся. Медова его речь, и лицемерна его улыбка. И только беглые взгляды, которые он кидает на Антонио, и отвращение, когда он отказывается пить и есть с христианами, выдают его истинные чувства.

Картина меняется, когда его должник Антонио становится банкротом. Шейлок, по условию, должен взамен уплаты вырезать фунт мяса из тела своего кредитора. Напрасно жених Порции – Бассанио – предлагает Шейлоку внести всю сумму за своего друга, даже втрое уплатить по векселю… Напрасно дож на суде пытается запугать еврея законами и смягчить его просьбами. Шейлок стоит на своем. Ему не нужны деньги. Ему нужна кровь его врага. Он вырежет сердце Антонио. Он громко взывает к справедливости… Чего же стоит Венецианская республика, если она не уважает право чужестранцев, ведущих с нею торговлю?