Книга первая
Актриса

 
Со всех сторон протянуты к нам руки,
Со всех сторон слышна жестокая мольба,
И на кресте извечном страстной муки
Распять нас могут все, как римляне – раба.
…………………….
О, если бы порвать кошмар наш упоенный,
Отдаться лишь любви, как нежащей волне!
И бросить наше «нет!..» желаний тьме бездонной,
И бросить наше «да!..» лазурной вышине!
 

Н. Львова (Старая сказка).

Время – конец тридцатых годов. Место – Москва.

В казенном театре идет трагедия Шиллера Коварство и любовь… Фердинанда играет знаменитый Мочалов. Леди Мильфорд – Львова-Синецкая, Миллера – Щепкин, Луизу Миллер – Надежда Васильевна Репина.

Только что закончилась эффектная сцена четвертого акта: объяснение скромной мещаночки с ее блистательной соперницей. Репина с небывалым подъемом провела эту сцену. Весь театр аплодирует своей любимице.

Она выходит за кулисы. Как бьется сердце!.. Как ослабели ноги!.. Она видит вдали стул. Идет и садится. Глухо доносится сюда со сцены голос Синецкой… Это монолог леди Мильфорд… Репина закрывает глаза.

Она добилась признания и славы. Но какой ценой? Боже мой!.. Если так волнуешься, играя уже не в новой пьесе, с заранее обеспеченным успехом, то чего стоит актрисе каждая новая роль? Перебои сердца. Бессонница, уносящая жизнь и разрушающая до времени организм… «За кулисами сгораешь, как в огне. И через десять лет я уже буду старухой», – грустно думает она.

Вот она уже двенадцать лет на сцене. В юности мечтала о драме и трагедии. А что играла?.. Пошлые водевили, оперетки, легкую комедию… Душу отводила только в опере… И вот теперь, под тридцать лет, когда расшатаны нервы, когда ушли силы, ей дают роль Луизы Миллер… Горькая ирония!.. Всюду-всюду на дороге ей стоит Орлова…

Даже Офелию отдали ей… Еще бы!.. С такими связями…

Ах, если бы взять долгий-долгий отпуск!.. Нет… хотя бы на месяц, как берут его Мочалов и Щепкин!.. Пожить где-нибудь в деревне, среди природы, или в мирном провинциальном городке, далеко от этих дрязг, закулисных сплетен и интриг, от штрафов и выговоров начальства!.. Не плакать от зависти… Не болеть от обиды…

Но разве возможно такое бегство? Исчезнуть со сцены хотя бы на месяц – значит потерять все роли, которые зубами выцарапала у режиссера. Уехать – значит, без борьбы уступить свое место Орловой, Пановой, Сабуровой 2-й… Нет!.. Надо держаться теперь, когда добилась, наконец, своего места на сцене…

Но эта усталость… Эта боль в сердце…

Кто-то идет… Камеристка леди Мильфорд и ее камердинер.

Внимательно следит Репина за высокой, плотной фигурой в ливрее и в седом парике с косичкой. Оба стоят у декорации в ожидании выхода.

Вот иногда какая случайность выдвигает актера… Почти накануне спектакля заболел артист, всегда играющий камердинера леди Мильфорд. И роль неожиданно поручили молодому Садовникову. Дали всего одну репетицию. Положим, он уже обыгрался в провинции, не новичок… Но кто знал вчера Садовникова? А нынче весь театр аплодировал ему за его сцену с леди Мильфорд. И действительно, что он сделал из этой, казалось, бесцветной роли!.. Сам Мочалов пожал ему руку. «Он некрасив, – думает Репина. – Но глаза умные. И тонкая улыбка… Если не затрут, пойдет далеко. В нем чувствуется сила…»

Ушли. Пора в уборную… Торопливо бегут навстречу статисты, изображающие челядь леди Мильфорд. Скоро конец акта.

Чье это лицо там, из полумрака, глядит бледным пятном? Лицо молодой женщины. Но какая зловещая мимика! Трагически сдвинулись черные брови. Страстной скорбью дышат линии рта. Черные, удлиненной формы, широко расставленные глаза глядят вверх куда-то… Это неподвижный взгляд человека, внезапно сознающего неизбежность гибели… Репина вглядывается, вытянув шею… Странно!.. Вот именно так должна бы, после объяснения с соперницей, глядеть несчастная, обреченная Луиза Миллер.

Странно!.. Луиза исчезла сейчас со сцены с уходом Репиной, но каким-то чудом ожила здесь, за мрачными, пыльными кулисами, воплощенная другой женщиной… Что это? Личная скорбь? Или чувство, пережитое только что всеми зрителями и навеянное ее собственной игрой?.. Если снять с этой головы черную вязаную косыночку и надеть на нее чепчик Луизы, чье сердце не дрогнет при виде этого лица? Но как ярко надо чувствовать, чтобы так перевоплощаться! Нет… Одного чувства мало. Нужен талант… Кто же эта женщина?..

«Я уже где-то видела это лицо. Видела не раз… Ситцевое платье. На плечах шаль. Простая… Как попала она сюда?.. Как она слушает!.. Во всем театре, наверно, никто не слушает с таким трепетом, с таким напряжением… Ах, вспомнила!.. Ведь это Надежда, наша костюмерша…»

На мгновение артистка чувствует разочарование. Но опять наперебой бегут мысли: «Ну, так что ж, что она – мещанка?.. Мы-то кто все, кончающие в Театральной школе?.. Дед Мочалова был из крестьян… Щепкин тоже был крепостным…»

«Она еще совсем молоденькая, – думает Репина с завистью. – И кто скажет? Быть может, это тоже талант-самородок? Если я поработаю над ним?.. Если я выдвину ее потом, когда-нибудь, на свои роли? Назло Орловой… Назло всем?..»

Голоса на сцене смолкли. Аплодисменты. Шум… С пятнами на лице, с раздувающимися ноздрями выходит Синецкая за кулисы.

– Мочалова!.. Мочалова! – несутся требовательные, исступленные крики. Стучат ногами, стучат стульями.

– Павел Степаныч… Павел… Да где он?.. Что он с нами делает? – кричит помощник режиссера, пробегая к уборным.

– Мочалова!.. Мочалова-а-а!..

Неторопливо, сосредоточенно, почти мрачно глядя себе под ноги, заложив одну руку за спину, другую за жилет, проходит Мочалов мимо девушки в черной косынке. Все расступаются невольно перед королем сцены.

– Давай зана-ве-ес! – вопит чей-то голос.

Точно стены рухнули, и посыпались камни. Такой могучий звук разорвал миг внезапно наставшей тишины.

– Браво… Браво… Браво-о-о! – несутся ликующие, восторженные вопли.

Принято аплодировать после каждой удачной сцены или фразы и, прерывая ход действия, выражать непосредственно одобрение артисту. Это варварский обычай, который осуждают любители театра. Вызывают же актеров обыкновенно по окончании пьесы.

Вызывая Мочалова теперь, после четвертого акта, публика нарушает все установившиеся традиции. Но это уже демонстрация, и все театралы это понимают. В первый раз в роли Фердинанда Москва видела петербургскую знаменитость, изящного В. А. Каратыгина. Дамы в ложах сошли с ума от его внешности. Партер рукоплескал его искусству. Рецензенты превознесли до небес пластичность его движений, изысканную красоту его игры. Но Репиной, исполнявшей роль Луизы, казалось, что холодом веет на нее от певучей декламации гастролера, от его торжественных жестов. Это была умная, тонкая игра. Но это было искусство… Как сравнить того светского щеголя фон Вальтера с бурным, безумным Фердинандом-Мочаловым? Он весь порыв. Весь вдохновение… Он увлекает на сцене других своим стихийным темпераментом, своим вдохновенным самозабвением.

У него нет роста. Нет манер… И… о, ужас!.. Он на днях, играя эту роль, явился к леди Мильфорд в расстегнутом мундире… Как злорадно использовали его враги этот промах! И начальство, конечно, поспешило дать ему головомойку… Нынче публика своей демонстрацией протестует против этих нападок.

И сколько за эти годы гениальный самородок, вышедший из низов, претерпел обид и унижений за отсутствие манер и светского лоска! Как легко выдвинулся хотя б этот молодой Самарин, так блистательно играющий изящного Чацкого! Ему не выпадет на долю травля, которую вынес Мочалов. И чего стоило ему при его внешних данных достигнуть положения, признания, славы?.. Что мудреного, если он пьет теперь? Что мудреного, если он угрюм, желчен, разочарован?.. Да, не розами усеян твой путь, гениальный артист! И вознаграждает ли тебя восторженная любовь твоей публики за все незримые страдания и тернии твоего пути?

Приблизительно так думает Репина, прислушиваясь к рукоплесканиям.

Прижав руки к груди и почти плача от счастья, слушает эти клики девушка в черной косыночке. Она благоговейно любит Мочалова!.. Любит его невысокую, сильную фигуру; его живописную голову с черными кудрями; его бледное лицо; его большие скорбные глаза и эту трагическую морщинку между бровей, не исчезающую никогда… Любит его гибкий, богатый теноровый голос, то нежный и страстный, то полный громовых раскатов, то падающий до шепота, который слышен во всех углах театра, – голос, способный выразить всю гамму человеческих чувств…

Вот уже больше года, как она служит здесь портнихой в костюмерной. И каждый вечер она стоит за кулисами, слушает всеми нервами и плачет от блаженства. Она всех знает в театре. Ей нравится красивый, стройный Самарин, с его певучим, немного слабым голосом и барскими манерами. Он так пленителен в Лаэрте и в Кассио!.. Ей нравится в комедиях и водевилях молодой, худенький Шумский с его некрасивым, но умным лицом. Когда он играет Добчинского, Надежда хохочет до слез… Любит она и грубый юмор комиков Степанова и Орлова, и Живокини с его гуттаперчевым лицом… Как бы ни было тяжело на душе, а вспомнишь его ужимки, и нельзя удержаться от смеха… Она преклоняется перед Щепкиным. И в Петербурге, слышала она, нет такого Городничего в Ревизоре. Сосницкий куда хуже!..

Орлова решительно не нравится портнихе. Она не любит ее манерности, ее искусственного пафоса. Вот Репина ее любимица! Она точно не играет. Точно живет на сцене… И сейчас Надежда волновалась, слушая объяснение Луизы с леди Мильфорд.

Мочалов идет обратно. Но по-прежнему мрачно его лицо. По-прежнему сутулятся его плечи… Статисты и актеры, большие и маленькие, расступаются перед ним, глядят ему вслед с восхищением, а больше с завистью. Девушка в черной косыночке хотела бы устами прикоснуться к краю его расшитого кафтана… За кулисами обо всем говорят, все знают… Он так несчастлив в своей семье, так одинок! Жена у него необразованная, сварливая. Она не ценит его таланта, не понимает его стремлений. Не с кем отвести ему душу…

Точно кто толкнул Мочалова в эту минуту. Он поднимает голову. Видит красивое девичье личико, большие, темные глаза. Они полны благоговейной любви. Они молятся…

Он невольно останавливается…

Как хорошо встретить такие глаза в этом жестоком мире, полном лжи, лести, предательства, клеветы!.. Встретить такое яркое, такое непосредственное чувство!..

– Кто ты?.. Как тебя звать? – шепотом спрашивает он, подходя и пристально всматриваясь своими орлиными глазами.

И она отвечает, не опуская ресниц, глядя на него, как верующий на образ:

– Я – Надежда Шубейкина, Павел Степаныч… Служу здесь в костюмерной…

– А…

Мгновение молча они смотрят в зрачки друг другу.

Никто из них не забыл этого мгновения.

А Репина уже тут как тут. Стоит за спиной Мочалова и глаз не сводит с Надежды.

Мочалов, рассеянно кивнув портнихе на прощанье, идет дальше, в уборную. Длинные, сверкающие, горячие глаза провожают его.

«Удивительные глаза!.. – думает Репина. – Они все говорят без слов…»

– А я тебя не узнала, милая, – ласково говорит она девушке, внимательно разглядывая это смуглое, немного широкое в скулах и суженное к подбородку, неправильное, но оригинальное лицо.

– Наденька Шубейкина!.. – фамильярно восклицает Садовников. Он подходит и чувственно улыбается. – Это московская испаночка… Взгляните, Надежда Васильевна, какая у нее кожа! Совсем матовая… Всех нас тут она с ума свела. А сама – Несмеяна и Недотрога-царевна… Между прочим, вас обожает… Плачет в три ручья, когда вы играете… Ага! Уже нахмурилась!.. Мимика-то какая!.. Любой артистке впору… Ну… ну… не буду, Наденька…

– Ты замужем?.. Сколько тебе лет?

– Восемнадцать минуло, сударыня. Я сирота и девица…

– А с кем живешь, красавица? – подхватывает Садовников, кладя ей руку на плечо.

Она гневно отстраняется. Рабочие сзади хихикают.

Строго смотрит Надежда в смеющиеся глаза актера.

– Вот она какова!.. Словно еж колется…

– Я живу с дедушкой, сударыня… У меня брат и сестра на руках. Своим трудом всех кормлю.

«А голос хорош. Грудной, гибкий…» – думает Репина.

– Эх, красавица! Цены себе не знаешь! – небрежно смеется Садовников.

Опять кто-то ржет сзади. Репина придвигается внезапно.

– Театр любишь? – срывается у нее быстро, шепотом.

– Люблю, – так же тихо и страстно звучит ответ.

Узкая рука Репиной в кольцах ложится на плечо девушки.

– Грамоте знаешь?

– Знаю, сударыня…

– Завтра, в десять утра, будь у меня.

Надежда благоговейно целует узкую ручку.

Задумчиво идет Репина в свою уборную. А Надежда застенчиво опускает голову и скрывается во мраке кулис. Сзади она слышит смех рабочих.

– Ишь, ты! Голыми руками ее теперь не достанешь!

– Сам Павел Степанович… Куда уж нам, мужикам?

– Уж верно, что еж… колючая… ха!.. ха!..

– В барыни метит…

У лестницы ее уже ждет Садовников. Он все еще в гриме и в пудреном парике. Весело смеются красивые глаза.

– А ко мне когда придешь, Наденька?

Он цепко хватает ее руку, хочет привлечь к груди.

– Не троньте, сударь! Стыдно…

– Чего стыдно, деточка?.. Ты мне нравишься…

Сердце ее так и заколотилось под его дерзкой рукой.

– Пустите… пустите… О, Господи!.. За что такой срам?

Она вырвалась. Бежит вниз.

Он смотрит ей вслед, тяжело дыша.

И никто из этих четырех лиц, случайно встретившихся в полумраке кулис, не сознает, что сама судьба в этот вечер скрестила их пути.

Всенощная близится к концу. Хор запел Слава в вышних Богу. Церковь переполнена молящимися. Душно. Пахнет ладаном, смазанными сапогами, овчиной, потом.

Надежда Шубейкина молится, стоя на коленях в уголку, перед темным ликом Богоматери, озаренным копеечными свечами. По лицу Надежды бегут слезы. Она их не замечает. Глаза ее в экстазе устремлены на образ.

Неделю назад она пришла к Репиной и прочла ей заданную как пробный урок басню Два голубя… Прочла монолог из Орлеанской девы. Она знает его наизусть, и Репина изумилась ее памяти… Когда шла, думала, что охрипнет от страха, забудет слова, Ноги подкашивались… А начала читать, увлеклась. Страх исчез. Голос задрожал, но окреп… Сама не знала, что у нее такой голос. В первый раз читала громко. А когда кончила, Репина поцеловала ее в голову и сказала: «Учись, Надя!.. У тебя талант… Я сделаю из тебя актрису…»

Вся жизнь Надежды сейчас кажется ей дремучим лесом, в котором ей суждено было идти темной, узкой тропой. Но вдали сверкнул свет…

И она пойдет через лес к огню, что ее манит. Упорно будет искать свой путь. Пусть в клочьях будет ее одежда! Пусть кровью покроются израненные ноги!.. Она выйдет на свет из дремучего леса… Не в себя она верит, а в чудо.

Лицо ее так вдохновенно, так необычно в эту минуту, что даже ко всему равнодушные старухи-шептуньи, приживалки в салопах с чужого плеча невольно оглядываются. А богатый купец Парамонов, первый человек в своем приходе, не спускает глаз с Надежды. Щеки его под седой бородой начинают гореть.

Всенощная кончилась.

Надежда выходит последней, положив земные поклоны перед иконостасом. Она низко надвигает на брови темный платочек. Крепче кутается в шаль. Ее коротенькая кофта на заячьем меху так плохо греет… Она спешит домой.

– Красавица… А, красавица… постойте-ка! – вдруг слышит она вдогонку сиплый голос. Она останавливается, удивленная.

Путаясь в полах медвежьей шубы и задыхаясь от бега, ее нагоняет Парамонов.

Надежда знает его. Все лавки в их квартале принадлежат ему. У него толстая жена, которая в церкви стоит на первом месте, взрослые дети, дочь-невеста.

Раза два он ласково заговаривал на улице и в лавке с Надеждой. Предлагал даже кредит открыть. Но девушка благодарила и отказывалась.

– Куда вы так бежите, красавица?.. Вас не догонишь…

Надежда кланяется и стоит перед ним, не поднимая ресниц.

– Как здоровье дедушки? Не видать его в церкви.

– Опять хворает. Кашель одолел…

Парамонов сладко смеется.

– А сапожки моему Пете он хорошо сшил… хорошо… Я ему двугривенный накинуть готов. Вы загляните ко мне в контору…

– Покорно благодарю… только некогда мне, Сила Матвеич, – звучит сухой ответ. – Работы много. Я Васеньку дошлю…

– Ох, красавица!.. Что мне ваш Васенька?.. Вот я бы вам хороший заказец передал бы… Воздухи хочет моя Анна Пафнутьевна в церкву пожертвовать. Так вот-с золотом вышить по бархату… Зайдете?

– Заказов много… Не скоро приготовлю…

– Та-ак… та-ак… не скоро… Ух, гордячка!

Он пробует поймать ее руку под шалью. Но ее тонкие брови гневно сдвигаются. И богатый купец робеет.

– Ну… а о чем вы плакали нонче?.. О чем молиться изволили?

Она поднимает на него строгие глаза.

– Этого вам не скажу…

Парамонова в дрожь кидает. Он хватает руку Надежды и прижимает ее к своей жирной груди.

– Что за глаза, Бож-же ты мой! Кабы ты, девушка, захотела… жизни не пожалел бы… озолотил бы тебя, – шепчет он, задыхаясь.

Она вырывает руку.

– Стыдитесь! Женатый человек… У вас дочь невеста…

– Хе!.. хе!.. Сердитая… Что ж из того, что дочь невеста? Сердце-то мое еще не угомонилось… То есть, до чего ты меня пленила, Надежда Васильевна…

Она бежит без оглядки.

После морозного воздуха еще душнее в их квартире. Это подвал старого барского дома, который дедушка снимает у богатой барыни, живущей лето и зиму в имении. Первая каморка – кухня с русской печью. Во второй – мастерская сапожника. Здесь же спят дедушка и Васенька. Замерзшие окна подвала – вровень с землей. Глухо кашляет дедушка, лежа на нарах и прикрывшись овчинным полушубком. Васенька, водя пальцем по книге, читает вслух Евангелие. Сальная свеча нагорела. Пахнет кожей, овчиной, кислой капустой, бедностью…

Боже, Боже!.. Как далек еще от нее тот день, когда она выведет их всех из этой ямы на солнце, на воздух! Но этот день придет. Она это знает. В этом смысл всей жизни.

Мастерская в два окна служит и столовой. В третьей, совсем крошечной каморке живет Надежда с сестренкой Настей.

Она рано встает, чтобы при свечах вышивать по тюлю. Золотом вышивать можно только днем, а то грозит слепота. Но солнце зимой светит здесь всего каких-нибудь два часа… Утром, пока темно, Надежда идет на рынок, готовит обед, стирает, убирает комнаты. А когда ползут сумерки, она несет работу в купеческие и господские дома. Если спешный заказ, она до полуночи, при двух сальных свечах, вышивает шелками цветы по тюлю для бального шарфа… И незаметно среди этих трудов, забот и лишений уходит ее молодость.

Мать ее умерла от чахотки, когда Надежда была еще девочкой. Отец-сапожник «сгорел от вина»… Дети остались на руках дедушки. И Надя, с семи лет учившаяся шитью и вышиванию золотом, с двенадцати лет уже кормит семью.

Недавно она получила совершенно случайно место в театре. Днем она приходит на примерку, шьет и переделывает костюмы. День проходит в беспросветном труде из-за куска хлеба, без знакомых, без подруг и развлечений.

Но наступает вечер, и начинается сказка. Загораются огни рампы. Сверкает на костюмах мишура галунов, и стразы кажутся алмазами. Бритые лица актеров становятся прекрасными и значительными. Как важны их жесты! Как торжественно звучат голоса! И слова-то какие новые!.. Так не говорят ни в золотошвейной, ни в сапожном заведении. Даже за кулисами таких речей не слышно.

Вот выходит из уборной прекрасная графиня с неземным взглядом. Через мгновение на сцене звучит ее нежный голос. Надежда слушает, и сердце ее стучит. Неужели это та самая пожилая уже актриса, которая с перекошенным от злобы лицом кричала на нее нынче на примерке за то, что она обузила ей костюм?

– Счастье твое, что ты не крепостная, – визжала она, – а то избила бы я тебя своими руками…

Да, да… это, конечно, она. Но Боже мой! Какое колдовство преобразило это обыденное лицо? Какая сила зажгла нежностью этот крикливый голос?