Тетрадь 2. 19 февраля – 13 июля 1906 года

С 4 марта по 13 июля 1906 г

Поездка с Художественным театром за границу⁸⁷

4 марта [19 февраля 1906 г.]. Воскресенье

Берлин

Не взяла с собой дневника… Боялась здесь [читать. – зачеркнуто] писать, чтобы не прочли как-нибудь…

И вот сегодня – скучно смертельно…

Хочется вылить из души все, что накопилось за это [2 недели. – зачеркнуто] время… И не с кем поговорить откровенно, некому [рассказать. – зачеркнуто] передать все то, что волнуется внутри и как-то мешает быть спокойной. И опять берусь за тетрадку…

Странно я чувствую себя последнее время: когда поразмыслю хорошенько, так прямо жуть берет: что-то разбудоражилось внутри, раздвоилось, какая-то дикая нелепая путаница. Мне страшно!

Неужели?! Нет, этого быть не может… Даже страшно выговорить: «Я люблю его не так сильно, как раньше…»⁸⁸

Может быть – просто новые впечатления отодвинули это на задний план?

Нет, что-то внутри меня протестует против этого. Не то, не то…

Так отчего же это? Что это значит?

Свадебное шествие… Ярко освещенная пестрая вереница придворных карет. Музыка… Развевающиеся знамена, флаги… Зелень, цветы…

Мощная красивая фигура Эйтеля⁸⁹… Смелое, вдохновенное лицо… Поднятая в руке сабля…

Нет, не то…

Это была просто изумительная по красоте и яркости картина. И он, этот красавец-принц, только дополнение в этой картине.

Не то, не то…

Так отчего же, отчего???…

Роюсь, копаюсь внутри и ничего не могу сообразить…

Или это, быть может, просто утомление, чувство как-то притупилось, перестало быть таким острым и нервным?!..

Это, пожалуй, вернее…

Я устала мучиться, устала страдать от каждого лишнего слова, лишнего взгляда, обращенного к кому-нибудь, кроме меня… Да, да, вероятно, так… Это не может быть охлаждением.

Вспоминаю первое представление «Федора»: «Архангельский собор»⁹⁰… Звон колоколов, тихое похоронное пение… Толпимся за кулисами перед выходом. Откуда-то какой-то фантастический красный свет… На душе как-то торжественно и празднично… Вдруг чувствую на своем плече чье-то тихое прикосновение. Скорее почувствовала, чем поняла… Даже не обернулась… Это он поправил мне локон – нежно, заботливо, как любящая мать… Потом то же тихое, тихое прикосновение сзади…

Ведь ничего в этом необыкновенного, но то, что почувствовала я тогда, – невозможно передать… Всколыхнулась какая-то волна внутри, подступило что-то к самому горлу, и вдруг опять – спокойствие… тихо, невозмутимо на душе, и такое полное довольство, такая удовлетворенность…

Значит, что-то есть, значит, не все [пропало]…

Да, очевидно, это переутомление…

И потом, когда успокоюсь, все пойдет по-старому…

Я часто думаю о будущем годе. И почему-то мне представляется, что «это будет». Обязательно.

И вот сейчас так ясно, так определенно представилось это…

Боже мой! Как долго я жду… [этого. – вымарано] бесконечно!

Надо бы писать много, много, да сидит Лидия Михайловна⁹¹ за столом, поет и мешает.

Кончаю поневоле.

19/6 [марта 1906 г.]

Опять… Я какая-то «звезда». «Звезда» в жизни человека, и человека серьезного, умного, интересного. «Я не могу говорить об этом человеческими словами, потому что самое большее, что я могу сказать, – это „я вас люблю“. – А этого мало…» Так что же, что же это? Боже мой! И жаль его, мучительно жаль!!

27/14 марта [1906 г.]. Четверг Дрезден (I день – понедельник)

Уже в Дрездене… Живем с Кореневой. Все почти время проводим вдвоем… Весело, беспечно, радостно… На душе хорошо, покойно… Ничто не волнует… Я не записала в дневник очень важной вещи. Это было еще в Берлине: Нина Николаевна⁹² велела Маруське⁹³ передать мне, что меня очень портят мои башмаки: от них у меня и ноги безобразные, и фигура, и походка – нелепые, и еще что-то… И затем со злым смехом прибавила: «Василий Иванович первое время очень увлекался ею, но как только увидел ее башмаки – все как рукой сняло…»

На меня это сообщение подействовало как-то странно: двое суток я хохотала как сумасшедшая… «А счастье было так возможно, так близко…»

Да, вот что бывает на свете: слишком большие башмаки – не по ноге – сломили жизнь, рушили счастье, разбили надежды…

А мне смешно…

И нет боли, нет тоски и страданий…

Последние дни – как-то особенно хорошо: такое довольство, такая полная удовлетворенность…

Иногда кажется, что чаша может переполниться, и от радости, от счастья – грудь разорвется…

Что-то будет дальше?

Боже, Боже, не оставляй меня!

Иногда, когда я оглянусь, когда вдумаюсь – насколько я оторвана от своих, от дома, от тепла и ласки, – меня охватывает какой-то безотчетный страх… Жуть берет…

А потом – впечатления громоздятся одно на другое… одна радость сменяется другой… и все забывается, и дом, и семья, и он… да, да – чувство заметно ослабело, отодвинулось куда-то. Безусловно, это на время… А что будет будущей зимой?

И когда я думаю о том, что будет, – у меня перед глазами какой-то туман, что-то расплывчатое, нелепое, несуразное…

И даже не думается как-то.

Живу вполне настоящим…

Вот теперь, например…

Приехали в Дрезден…

Милый, уютный, красивый городок. Как-то тепло, хорошо почувствовала себя здесь сразу… Точно что-то родное, близкое душе…

Вошли в комнатку – и всколыхнулось все внутри…

Какая-то волна радости, тихого теплого восторга разлилась по всему существу… Окна раскрыты… Последние, догорающие лучи солнца скользят красивыми, яркими полосами… Воздух теплый, весенний, ароматный врывается смело и дерзко, колышет нежные кисейные занавески, приподнимает скатерть на столе… Тишина, уют, покой… Зеленые, едва распускающиеся веточки тянутся в окна… Чирикают пичужки… Где-то раздался веселый детский смех… два-три тоненьких голоска перекликнулись… и опять все – тихо… опять тот же келейный покой… Только звона колокольного не хватает…

А на душе… Боже мой…

И не разобраться! И радость, и восторг; и волненье, и полная тихая удовлетворенность – все это слилось вместе, во что-то огромное, широкое, и заколыхнуло совсем… Вспомнился Берлин. Первый день в Берлине… Какая противоположность! Замерзшие, дрожащие от холода, свернувшиеся в клубки фигуры на постелях⁹⁴… На душе тот же холод, тот же озноб… Тоска… Бесконечные думы о Москве, о своих. А в голове все время гвоздем сидит: зачем, зачем я поехала?! Зачем?!

И теперь, здесь, первый день…

[И все время вертится фраза. – зачеркнуто]: «Вся душа ее раскрылась навстречу солнцу…» Откуда у меня эта фраза – не знаю…

Но она очень верно определяет мое настроение: действительно, что-то внутри меня раздвинулось, что-то, запрятанное раньше в глубокие, глубокие недра, теперь поднялось и тянется вон, вон – «навстречу солнцу», свету, счастью…

И я люблю его, я его не разлюбила… нет… Но это чувство уже не мучает меня… Слишком мне хорошо… Я ничего больше не хочу… Довольно и того, что переживаю, а то действительно чаша может переполниться…

Люблю, нелюбима – и счастлива, счастлива! Да! Могу сказать это ясно и определенно…

Мне хорошо… легко… ясно…

На душе тишина, покой, радость и волнение…

«Вся душа ее раскрылась навстречу солнцу».

30/17 марта [1906 г.]

[Дрезден]

Сейчас из театра… Овации… Венки… речи… буря восторга⁹⁵… Но не обалдеваешь от этого, как в Берлине… Привыкла, видно. Жалко уезжать из Дрездена. Жалко и галереи, и того, что много здесь интересного – недосмотренного, но, кажется, больше всего жаль новых знакомств. Сейчас в театре прощалась с «мальчиками» Ольги Леонардовны⁹⁶. Может быть, именно в силу того, что это ее друзья – они мне страшно симпатичны; хотелось бы пожить здесь, проводить время вместе…

«Коля⁹⁷» (так его зовет Ольга Леонардовна) попрощался уже на целый год. «Через год встретимся в Москве…»

Где там…

Разве после нескольких разговоров через год узнаешь друг друга?

Да и Бог весть – встретимся ли?!

Как жаль этого всего…

Эти случайные, мимолетные, интересные встречи…

И потом забудешь о них, не останется ничего… ничего!..

А так – студент… спортсмен…

Долго я не забуду этого вечера…

Тихая теплая комната…

Ласково, уютно…

Несколько человек…

Все больше студенты…

Славные, милые.

И он сам – интересный, серьезный, умный…

Бетховен, Григ, Шуберт…

А на столе сопит нескладный, нелепый самовар.

Тишина на улице…

Самая окраина города…

Там дальше – пустырь и горы виднеются – туманные, неясные, высокие…

Жаль всего этого…

Жаль бесконечно.

31/18 [марта] или 1 [апреля] / 19 [марта 1906 г.]. Суббота⁹⁸

[Дрезден]

Завтра адью, Дрезден…

Дальше… «Все дальше, все дальше».

Что-то ждет там… Опять новые и новые впечатления… Опять [новая. – зачеркнуто] другая жизнь…

В Лейпциге должна увидеть Спиридонова⁹⁹. Очень хочется… Задумчивые глаза… Милое лицо…

1 [апреля] / 19 [марта 1906 г.]. Воскресенье

Лейпциг

10‐й час вечера.

Лежу на каком-то бархатном диванчике. Во всю комнату ковер…

Электрическая лампочка горит… Светло, уютно, хорошо…

Комнатка похожа на келью: маленькая, со сводами, с крошечным окошком…

Отдыхаю.

Утомилась страшно…

Приехали в 4 часа, а сейчас только попали домой: все ходили по городу. Городок славный: ясный, простой, приветливый… Но зато – народец…

Боже мой, какой ужас.

Столько времени ходили по городу, и ни одного интеллигентного лица. Какие-то противные, пестрые мещанские фигуры…

Физики¹⁰⁰ до того тупые и пошлые, что буквально противно смотреть! Слава богу, что сегодня день изумительный: впечатление как-то сгладилось. Действительно, погода на редкость: воздух совсем весенний, теплый, мягкий… Солнышко… весело, весело смотреть [хорошо под его лучами, успокоительно, приятно. – вымарано].

Были с Кореневой на самой окраине города в каком-то большом саду – тихо там… хорошо… Птички поют.

Оттуда возвращались – звонили в церкви, вероятно, русской.

Звон особенный – жалобный, дребезжащий… [Словом. – вымарано] настроения масса…

Всякие скверные впечатления сгладились…

Ехали сегодня очень хорошо: сидели в вагоне с Иваном Михайловичем¹⁰¹ и сотрудника[ми]. Пели почти всю дорогу.

Ивану Михайловичу, кажется, понравился мой голос: слышала мельком, он что-то говорил Кореневой. Василия Ивановича [Качалова] еще нет. Вероятно, приедет завтра.

Милый мой, любовь моя! Бесконечно… беззаветно – любимый!! Если бы только знал – до чего… до какой степени ты дорог мне!!!

3 [апреля / 21 марта 1906 г.]

[Лейпциг]

Василий Иванович приедет только завтра на спектакль – и уедет опять¹⁰². Нина Николаевна [Литовцева] опасно больна: будет операция¹⁰³. Ужасно! На меня это так подействовало, что и ожидать было невозможно. Всю перебудоражило. Что-то теперь там – в Дрездене??

4 [апреля / 22 марта 1906 г.]

[Лейпциг]

Сейчас только встретились. Василий Иванович прямо с поезда. Поднимались с ним вместе по [подвесной машине], опять все разбудоражилось внутри, да как! Не знаю, что с собой делать.

7 [апреля / 25 марта 1906 г.]

Прага

Третий день уже в Праге…

Милые чехи встретили нас необыкновенно тепло и радушно. Устроили чай – парадный, так что почти прямо с поезда – отправились все туда. Было оживленно, мило, просто и сердечно; никто не ожидал такого приема¹⁰⁴. Вчера «в честь русских гостей» был спектакль – и здесь опять то же внимание, то же радушие. Больше уже нигде, вероятно, не будет такой встречи. Но зато сам город не произвел хорошего впечатления – разбросанный, грязный, нелепый – он так неприятен после Берлина или Дрездена, что вдруг страшно потянуло туда! – свет, блеск, шум, чистота… Хорошо! Нет, видно избаловались мы сильно!.. Только вчера ночью было хорошо: мы с Георгием Сергеевичем¹⁰⁵ отправились после спектакля – гулять – в старую часть города. Это действительно было что-то изумительное: старинные, местами полуразвалившиеся постройки… какие-то крепкие зубчатые стены, башни с остроконечными шпицами <так!>, горы вдали – темные, таинственные, загадочные… А ночь! Господи, какая ночь! Небо синее, синее… Звезды – крупные, сплетаются в чудную серебряную сеть… Нежный, мягкий голубой [свет. – зачеркнуто] колорит кругом… Длинные, причудливые черные тени… А внизу где-то глубоко шумит вода… Плещется тихо, красиво, точно плачет о чем-то…

А кругом – все точно застыло… Гордые неприступные башни, высокие зубчатые стены спят мертвым, непробудным сном… Мрачные, величавые, красивые – они подавляют своей спокойной мертвенностью… Там где-то, бесконечно далеко, копошатся люди, жизнь идет, [бьется] быстрым темпом [около двух строк вымарано] – а тут стоишь среди этой гордой величавой тишины, окруженная царственным покоем, и чувствуешь себя оторванной от мира, от жизни, сама как бы превращаешься в какую-то мертвую статую…

8 [апреля] / 26 [марта 1906 г.]

Вербное воскресенье (26‐е).

Чиликают <так!> птички за окном…

Воздух нежный, мягкий, теплый – врывается широкой, дерзкой волной… Солнечно, ярко…

А на душе скверно: подтачивает что-то медленно, исподтишка… Не по себе… Тоскливо… Хочется ласки, привета!

Сегодня случайно услышала орган – и вдруг страшно потянуло в церковь. Так захотелось отойти, отдохнуть, успокоиться… Истомилась…

Иногда вдруг, ни с того ни с сего – такая слабость – руки не могу поднять… Шевельнуться трудно… И нервы истрепались… Ох, как тяжело! Вот уже несколько дней что-то нелепое со мной творится… И домой тянет… А что там, что – дальше? И когда я тихонько стараюсь заглянуть туда, в это туманное, неясное будущее, – жуть берет… Выйдет ли что? Быть может, останутся одни все те же мечты, надежды, грезы…

Иногда хочется, чтобы скорее летело время, только бы прояснилось что-нибудь…

А моя любовь?? Так и останется чахлой, больной, тяжелой?! Без ответного отклика…

Ах, Боже мой! Как хочется ласки, как хочется, хоть немного, – счастья! Именно теперь, когда кругом все ликует, когда в самом воздухе – какая-то нега, истома, тепло [слово вымарано], теперь, когда каждый листочек, каждая былинка тянутся к солнцу – хочется раскрыть и свою душу, развернуть ее во всю ширь, навстречу весне, ласке, любви…

Испытать хоть немного, ну, самую чуточку – счастья – настоящего, огромного, опьяняющего… Так тяжело быть одинокой!

Скорее бы домой… Скорее бы! Сегодня верба… Весело, шумно, оживленно… Толпы народа по улицам… Суета… Жизнь кипит ключом… В самом воздухе чувствуется что-то необыкновенное – небывалое, торжественное…

А здесь?!..

Мертво, тихо, грязно, буднично…

Люди чужие, не умные.

Нет, не то, не то я пишу…

Просто мне тяжело…

Больно и тоскливо от одиночества!

Сегодня должен приехать Василий Иванович. Меня это не радует, ничуть: даже не совсем приятно… Родной мой! Любимый!

Господи, как мне нехорошо…

Голова болит, кружится… Холодно… Боже мой, только бы не расхвораться! Страшно это: лежать одной в сером, холодном номере… Кругом облезлые, [заплесневелые] стены… Тихо, жутко…

А там, за окном, – шум, жизнь…

Страшно!

10 [апреля / 28 марта 1906 г.]. Вторник

Вена

(II день.)

Ничего! Все это так и нужно…

Ведь ничего зря не делается…

Очевидно, и эти страданья – для чего-то и кого-то необходимы.

Может быть – на лучшее будущее…

Сейчас нервы начинают успокаиваться…

Но вчера… Боже мой, что это было…

Лишнее какое-нибудь слово, фраза – могли переполнить чашу и заставить постыдно разреветься – да еще как – на улице!

Ужасно! Такое отношение!

Приехали на вокзал – все разбежались, оставили нас одних.

Спасибо [Цирису] – пошел с нами.

Комнату искать было поздно; решили оставаться на бульваре… Уселись… Глаза слипаются, что-то нависает на веки, делает их тяжелыми… Глава клонится набок…

Того и гляди заснешь… Мысли путаются… Обида, досада, злоба на людей – безжалостных, равнодушных – начали притупляться, запрятались куда-то вглубь тяжелым, больным комком. Спать, спать!! Но спать нельзя… Не позволено… Да и холодно… Спина застыла совсем. Руками трудно шевельнуть. Собрали последние силы – встали – пошли – ходили долго… Ноги двигаются по инерции… но заплетаются. Шаги неровные, несуразные.

«Berghof» – зашли туда. Направо – маленькая освещенная комнатка – «Wartesaal»¹⁰⁶. Тихо прокрались – сели на диванчик… Чу! Чьи-то шаги. Испугались, вскочили – и вон, на улицу… Опять шагаем… Где-то калитка… Входим – парк. Хорошо… Какие-то памятники, цветы. Сели на скамейку. Нет, очень холодно, из-под низу – несет сыростью. Того и гляди – подхватишь что-нибудь очень несуразное. Встали и снова в путь.

Мочи нет больше. Ноги не идут… Озноб по всему телу, глаза слипаются… Пойти в Hotel. Зашагали… В один, другой – «besetzt»¹⁰⁷.

Наконец нашли.

Дорого, да уж разве можно разбираться. Идти еще немыслимо. Легли, едва раздевшись, и в один момент – как убитые.

Встали сегодня с тяжелой головой, свинцовыми веками. А на душе злоба, обида на этих людей, которые заставляют столько переживать!

Хорошо, что нашли уютную, дешевую комнатку.

Это подействовало благотворно.

Теперь разобрались уже…

Чистенько… Солнышко светит прямо в окно. В соседней комнате – канарейка поет.

В ожидании кофе (вместо обеда) уселась на диванчик пописáть. Сейчас пойду на почту, вероятно, есть письм[а].

Быть может, Жанна [Коонен] здесь…

И хочется очень ее повидать, и страшно показаться. По общему голосу – выгляжу я ужасно, да и сама вижу – не та песня, что раньше!

Э! Все равно!

Хотя еще целая жизнь впереди. Надо бы и поберечься… Ну да Бог даст – как-нибудь обойдемся.

Если бы для Василия Ивановича было [бы. – зачеркнуто] нужно это – тогда дело другое… Лелеяла бы себя и холила вовсю. А может быть… Может быть, еще есть надежда.

Вчера, когда мы уезжали утром, я два раза говорила с ним на лестнице – так просто, несколько ничего не значащих фраз, но было как-то хорошо, и потом… Всю дорогу я ехала под этим впечатлением, храня там, далеко, глубоко внутри какую-то большую радость. Перед тем как идти на вокзал, мы с Кореневой зашли вниз, в ресторан, – пить кофе… Там сидели и Василий Иванович с Ниной Николаевной [Литовцевой]. Они кончили раньше нас. Нина Николаевна куда-то ушла, а Василий Иванович стал медленно одеваться и, потихоньку натягивая перчатки, подошел к нашему столику. Остановился. Я сидела боком и нарочно смотрела в окно. Потом вдруг инстинктивно, бессознательно обернула голову и посмотрела ему прямо в глаза: долго, пристально. Он выдержал этот взгляд и чуть-чуть улыбнулся. Мне стало вдруг так хорошо… На душе так прояснилось…

Губы невольно раздвинулись, и глаза снова обратились на него.

Не знаю, что было в этих переглядываниях, улыбках, и было ли что-нибудь, но мне стало весело, так весело, так радостно, как никогда… И теперь, когда я вспоминаю об этом, мне хорошо. Все обиды, всё забывается!

Как он мне дорог!

Как бесконечно дорог!

12 [апреля / 30 марта 1906 г.]. Четверг

[Вена]

Страстная неделя

?¹⁰⁸ [После большого знака вопроса – жирные крест и галка.]

Тогда да – уйти из жизни! Больше ничего! Ничего нет! Ничего не осталось.

Вечность… Тьма… Замогильный холод…

Боже! Боже! Есть ли исход?? Есть ли? Помоги мне!

А может быть, надежда… Может быть, не все еще потеряно?!

Когда же, когда же конец этим мукам??!

Когда??

13 [апреля / 31 марта 1906 г.]

[Вена]

Была в нескольких церквах…

Сколько настроения… Тихо… грустно… хорошо…

Орган играет… пенье… Теплятся [лампадка. – зачеркнуто] свечи… Много молящихся… Цветы, зелень. В воздухе что-то торжественное, праздничное… Отдохнула как-то… Нервы поуспокоились… Яснее стало на душе…

А потом опять тоска… Защемило что-то внутри, – и такая тупая, ноющая боль, так бесконечно, безвыходно тяжело, что не знаешь, куда деваться. Шагала по улицам совершенно бесцельно, нелепо, и хотелось плакать или застонать так, чтобы весь мир услышал этот вопль и отозвался на него!!!

Завтра заутреня…

Что-то будет? Жутко… Вдруг так же ужасно, так же тоскливо.

Тяжело! Отчаяние!

19/[6 апреля 1906 г.]

[Вена]

Да! Тяжелая была заутреня…

Больно вспоминать о ней…

Тяжко было на сердце…

Боже мой! Пришла из церкви –