Ну, теперь о гимназии. Последнее время весело. 17‐го на Софьины именины были все учителя. Хаханов не ухаживал за мной, скорее даже я взяла на себя его роль и усиленно угощала его. Верка объяснилась ему в любви, и он, смеясь, сказал ей, что отвечает взаимностью. Вообще, дурили. [Котарев? Козырев?] – душка, и я начинаю бегать за ним. Право, у него пресимпатичное лицо. Настроение у меня последнее время – антик! – пою… пою… и пою…

6 октября [1904 г.]. Среда

9 ¼ вечера.

Тяжело жить. Вчера возвратилась из театра⁶⁷, и такое тяжелое, гнетущее чувство тоски, ужаса, жалости… к маме (она все хворает последнее время) [отводить] душу, что я не выдержала и разревелась. Кроткий лик Богоматери успокоил меня, но все-таки тяжело! Я вижу, как мама день ото дня все слабеет, слабеет, а косвенной причиной ее болезни являюсь я… ужасно тяжело! Бедная мама! Вчера, когда я улеглась в постель, – в голове мелькнула ужасная мысль – вдруг мама умрет!?!!!? Что со мной будет! Сердце билось, клокотало… еле справилась с ним.

Да, тяжко! 4‐го был у Жанны [Коонен] вечер. Было весело! Одержала победу над «блаженными»: морским кадетом и, кажется, Шестовым, он весь почти вечер ухаживал за мной. Говорила по душе с Бориской Сусловым⁶⁸. Он сказал, что ничуть не изменился по своим чувствам ко мне, что после меня ему уже ни одна барышня понравиться не может и пр. Это льстит мне, и только кажется – хотя чем черт не шутит! – он стал очень и очень ничего! Нет, «все кончено»! Вчера видела в театре одного студента – и без ума снился всю ночь! Вероятно, еврей – черный, темно-карие дивной красоты глаза, такие блестящие, что когда он смотрит, то как будто жжет тебя, как-то неприятно даже; несколько острый прямой нос – во всем лице и фигуре выражение мощи, силы. Вчера, когда возвращались из театра, он обогнал нас. Где бы видеть его? Я думаю пойти на студенческий бал – там познакомлюсь. Ах, какой красавец. Костя вчера, да и третьего дня, намекал на свою любовь ко мне – блаженный! Не знаю просто, когда я только окончу гимназию! – эти уроки, уроки так надоели! Не приведи Бог! Зубрю каждый день почти до 9 часов. Ничего не поспеваю больше делать. Ужасно!

Сегодня был Стива! Он опять что-то повадился. Вот уже 3 дня подряд ходит, бесит меня, да и только. Нет, не люблю я его, а в сюртуке прямо видеть не могу! – ужасно противный. В тужурке – «сладкий» мальчик, ничего не говорю!

Пишу ужасную ерунду.

Пора спать. Адью!

14 октября [1904 г.]. Среда

В гимназии восторг! За Хахановым бегаю вовсю! – И он… благоволит ко мне… Стивку иногда люблю, а иногда ненавижу… Он опять давно не был. Данилов навещает часто, был вчера – говорит, что отныне ненавидит Цветкову. Вероятно, врет. На душе у меня как-то празднично… радостно, покойно, хорошо, какое-то странное чувство умиротворения, довольства… Не знаю, с чего это… Студент, который произвел на меня в театре такое странное впечатление, беспокоит теперь мало… Иногда только снится во сне… Маме, слава богу, лучше. Была у доктора. Все ее болезни – на нервной почве. Ну да ничего. Все, все хорошо, я довольна безумно. Сейчас сидит Костя… он очень и очень поглядывает на меня. Обещал билет или на субботу, или на воскресенье в Художественный или к Коршу⁶⁹.

24 октября [1904 г.]. Воскресенье

Гадко, гадко до чертиков!

Стивка, кажется, окончательно разлюбил меня! Меня это бесит: мне вновь хочется его поклонения. Гадко это! В воскресенье назначу ему свидание и буду твердить уверения в любви. Тьфу! Какая мерзость.

Вчера был вечер у [Зотовых]⁷⁰. Довольно-таки поскучали. Сейчас надо идти к Жанне [Коонен], у нее будут Грей и Данилов: последний ухаживает за мной, но мне – плюнуть и растереть.

27 октября [1904 г.]. Среда

Вечер.

Ужасная вещь! Я изволновалась сегодня до черта! В гимназии узнала – горькую истину! Вчера были мы – я, Жорж и Стивка у Корша на «Красной мантии»⁷¹. Возвращаясь оттуда, Стивка сказал мне, что ему необходимо переговорить, и просил назначить день: «Я измучился, исстрадался, прости меня», – были его последние слова. Сегодня в гимназии на вопрос Верки⁷², как я и что со Стивкой, я чистосердечно передала ей это. «Чудак он», – рассмеялась она и покраснела. «А что такое?» – спрашиваю я. – «Не могу сказать, я дала клятву ему не говорить». – «Говори, или мы с тобой заклятые враги». – «Пусть [Птица] скажет, я не могу». Оказывается, что он сказал Верке, что ненавидит меня, клялся, что любит ее, и просил подать ему хоть маленькую надежду. Я страшно взволновалась, но скрыла это смехом и сказала, что все это ерунда. Попросила Верку вызвать его по телефону к 4 часам к Грушиному дому. Сердце так и колотилось, когда я шла на это, «последнее», как мне казалось, свидание, потому что я была уже вполне уверена, что его желание переговорить со мной сводится к тому, чтобы все порвать. Мысленно я уже представляла себе, как кротко и ясно посмотрю я на него, когда он скажет горькую правду – «я не люблю тебя больше», как тихо, чуть слышно я скажу одно – «прости» и уйду… сначала пойду медленно, шаг за шагом, а потом все скорее, скорее, чтобы ветер, снег обвеяли мое лицо, освежили горячую голову, а потом домой… Зубрить педагогику. Но мои приготовления пропали даром. Так как он очень спешил в Охотничий клуб на репетицию⁷³, то мы [засели в] извозчик[а], накрылись пологом и поехали. «Аля, прежде всего, прости меня», – начал он и стал говорить о своей любви ко мне, о безумной ревности… «Когда ты только мило улыбнешься моему товарищу – я бешусь, я себя не помню; моя страсть, моя любовь к тебе обратились в болезнь… именно я болезненно, но безумно, безумно люблю тебя… прости, я жалкий человек, я не только с Гладковой⁷⁴, я и с Лосевой⁷⁵ вел себя так же. Прости…» – и он целовал, целовал мои руки. «Произноси свой приговор…»

«Ну что ж», – только и отвечаю я, а заветного слова «прощаю» так и не сказала. Оттуда опять приехала на извозчике… слава богу, все благополучно, никого не встретила. Ну вот, теперь я спокойна… а то гордость и самолюбие не дали бы мне покоя.

13 ноября [1904 г.]. Суббота

Вечер.

«Ангел улетел»! – Прощай, моя крошка, киска моя! Светлым ангелом стал ты… Молись о нас.

Как тяжело, тяжело… дух смерти вьется в каждом уголке… так жутко, страшно… Чернушка моя⁷⁶…

17 ноября [1904 г.]. Среда

Десятый час.

Настроение скверное; слава богу еще, что погода стала лучше, а то удручающая темень, туман подавляюще действуют. [Над словом «подавляюще» стоит цифра II.]

Жду не дождусь 28-го – «Грузинский вечер»⁷⁷; там будет Солюс⁷⁸; в понедельник в театре мы все последнее действие сидели вместе, и я увлеклась им не на шутку… Хаханов не то заболел, не то уехал куда-то, неизвестно, в гимназию не ходит, и благодаря этому там бывает иной раз скучновато… ну а вообще, без гимназии я пропащий человек.

В субботу, кажется, иду к Онофриевым⁷⁹, будет, наверное, интересно…

С мамой все ругаюсь… просто немыслимые, ненормальные отношения создаются между нами вследствие полнейшего непонимания друг друга.

27 ноября [1904 г.]. Суббота

Я была у него… я была у Хаханова!?! Глупо, пошло, нехорошо? – Нет. Неприлично? – да, с точки зрения иных, но я смотрю на это трезво и не нахожу ничего… неприличного. Он долго был болен… целую неделю; многие из наших ходили его навещать; я, чуть ли не единственная, – побоялась идти к нему… а душой скорбела за него, вероятно, больше всех остальных. Наконец он пришел в класс… худой, бледный, глаза его несколько раз обращались ко мне… с намеком, как мне показалось…

Я не выдержала… решила после урока идти к нему… явилась страстная, непреодолимая потребность видеть его, говорить с ним… Одной идти было страшно (проклятая трусость!) и неловко. Я позвала Гольдину⁸⁰ и Онофриеву; отправились втроем… когда мы поднялись на лестницу и остановились у его двери, сердце у меня колотилось, прыгало… в висках стучало… страшно, страшно вдруг сделалось. Наконец вошли в гостиную… начали кашлять, думая, что он лежит, и уже решив заранее говорить через дверь… И вдруг, о ужас! – он сам перед нами… тихий, кроткий, с тихим голосом, томным, мягким выражением глаз… какой-то… «присмиревший». Он пригласил нас сесть… угощал конфетами… разговор был общий о гимназии, ученицах, сочинениях и прочем. Я сидела как в тумане, дико озираясь по сторонам, смутно понимая, самой себе не веря, что я… у него…

Сидели около часа. Когда стали прощаться, я просила его не говорить никому из нашего класса о моем посещении: «Отчего? Трусите?» – в глазах его была насмешка; я вспыхнула: «Это я-то трушу? – хорошо же вы меня знаете», ко мне уже вернулось обычное самообладание и нахальство⁸¹. «Не трушу, а только не желаю, чтобы об этом кто-либо знал…»

«Почему вы не хотите сказать? Вы должны сказать!» – «Должна? Вот еще новости! Это касается только меня». – «Нет, это касается нас обоих, – и он многозначительно, в упор посмотрел на меня; – если не хотите сказать сейчас, то скажете на „Грузинском вечере“». – «Ничего подобного».

Во время этого разговора он держал мою руку в своей… мне было неловко и в то же время безумно хорошо…

Я пришла домой как очумелая⁸²… Завтра «Грузинский вечер».

2 декабря [1904 г.]

Ужасно! – мама, Жорж [Коонен] и Грей знают все… Откуда? – Шпионство?

___

Умер дядя⁸³! Одно несчастье за другим, прямо такая тоска, хоть давись, топись, только прерви проклятую нить страданий.

___

О «Грузинском [вечере]» скажу несколько слов: было весело; концерт чрезвычайно удался, танцы еще более. Мы сидели в «артистической» – Хаханов подошел здороваться и дал афишу, на этот раз зеленую. Стивка почти не подходил ко мне и не разговаривал со мной. Весь вечер была с Солюсом.

7 декабря [1904 г.]

Finita! Кончено! Прости, любовь… сегодня кончилось все… все то прекрасное, поэтичное, что было до сих пор в моей жизни. Он сказал: «Лучше нам кончить все… теперь…» и плакал… он еще любит… а я? – мне тяжело, но скоро, думаю, забудется: я любила болезненно, ненормально, и порой это чувство граничило с безумством… простите, жаркие поцелуи, прогулки вдвоем, светлые мечты, надежды. «У меня есть просьба к тебе, – сказал он, – если ты теперь полюбишь – полюби честного, хорошего человека»…

Да, конечно, после тебя, мой милый, я если и полюблю, то только хорошего, благородного человека. Да полюблю [ли] еще я – способна ли я любить?

Тяжело…

Что же будет?!

Что мне осталось?

Страдание ужасное, непосильное…

Стива, без тебя мне не жить!

Не могу! Ах, Господи, дай силы перенести все это.

18 декабря [1904 г.]

Я люблю его, Стиву! Люблю безумно! – Говорила об этом ему; он все шутит; говорит, что любит, а когда я спросила его об его отношениях к Лене Зотовой⁸⁴, то сказал, что увлекается ею… как я… Хахановым. На мой вопрос, кого из нас он предпочтет – меня или ее, ответил, что подумает! Ну да я почти не сомневаюсь в том, что победа будет на моей стороне… в противном случае это будет [черт] знает что… Маме он сказал, что мы разошлись; она плачет, не осушая глаз, и это причиняет мне еще большие мучения.

Кругом недовольство… и все из‐за меня – ужасно!

___

Я стала мечтательницей.

Еще так недавно, да, впрочем, и теперь, я смеюсь над нелепыми мечтами и грезами, а сама… сегодня, например [в постели. – вымарано], лежа на постели, сжимала в объятиях подушку и даже, кажется, целовала ее, воображая, что это он… Глупо? – нет, по-моему. – Жизнь кажется мне слишком скверной, и потому необходимо, хотя немного, идеализировать ее… делать из нее подслащенную пилюлю… Ведь верно? – по-моему, так.

В гимназии второй день не учимся ввиду страшного мороза. Отчасти это хорошо, отчасти и скверно, потому что за отличное поведение Хаханов поставил мне I, и нужно было бы попросить зачеркнуть ее.

Дома скука порядочная!

Главное, изводят слезы – мамы…

[Задняя сторона обложки тетради]: Аля. Качалов. Качалов. Качалов⁸⁵. [Нрзб.]⁸⁶