За кулисами

Независимо от того, в какой степени соответствовали действительности содержащиеся в прошениях Воейковой сведения, сами они уникальны не только своим объемом, но и языком, лексическим богатством, стилистическими и риторическими приемами. Используемая при этом аргументация – просительница взывает к дворянской чести, благопристойности, долгу по отношению к детям, святости брака, родительским чувствам – примечательна с точки зрения системы ценностей российского дворянства в конце столетия. Не менее интересны и подкрепленные многочисленными ссылками на законодательные акты апелляции к законности, правосудию, демонстрирующие правосознание автора прошений. Наконец, как уже упоминалось, прошения Воейковой приоткрывают завесу над механизмами принятия решений, патрон-клиентскими связями и – более широко – над взаимоотношениями в дворянской среде екатерининской России.

При первом знакомстве с прошениями Воейковой возникает вопрос, писала ли она их сама, продиктовала или заплатила кому-то, кто облек в такую форму рассказ о ее злоключениях. Однако в конце второго прошения Воейкова утверждает, что написала прошения сама, поскольку никто не хотел браться за эту работу, да и заплатить ей было нечем. Действительно, если бы прошения составлял опытный чиновник, он конечно же сделал бы их более краткими и стройными, не допустив многочисленных повторов и отступлений. Как упоминает сама Воейкова, кабинет-секретарь императрицы А. В. Храповицкий предлагал ей свести свое обращение на высочайшее имя лишь к жалобе на последнее решение Сената, что вполне соответствовало установленному порядку. Однако просительница, хоть и сократила первоначальный текст вдвое, все же сочла необходимым вновь рассказать всю историю с самого начала. Скорее всего, кто-то Воейковой все же помогал, хотя бы в подборе многочисленных законодательных актов, на которые она ссылается и даже цитирует. Возможно, это был один из ее братьев, имевших опыт работы в судебных учреждениях. Но главным автором была все же она сама. Ее авторство подтверждается и акцентом на судьбе не просто одного из обиженных подданных, но именно женщины, матери, что, вероятно, по ее мнению, должно было подействовать на императрицу. Впрочем, образ «слабого пола» присутствует и в ее письме С. И. Шешковскому, где она пишет, что не всякий мужчина вынес бы страдания, выпавшие на ее долю.

Объем прошений Воейковой, как уже сказано, обусловлен прежде всего бесконечными и на первый взгляд совершенно излишними повторами одних и тех же аргументов, рассуждений, патетических восклицаний и эпизодов. Может показаться, что все это – излитый на бумагу своего рода путаный поток сознания. Однако при внимательном чтении в прошениях обнаруживается определенная логика. Рисуемая Воейковой картина постепенно, медленно пополняется все новыми деталями. Так, к примеру, упомянув в самом начале первого прошения, что отец ее мужа жаловался на сына в Военную коллегию, она снова и снова использует этот факт в качестве доказательства своей правоты и вдруг добавляет, что и у нее самой есть письмо от свекра с подобными обвинениями. Назвав в первых строчках своего прошения имя главной виновницы всех своих несчастий – любовницы мужа княгини Несвицкой, чья алчность якобы довела его до разорения, – и вновь и вновь повторяя это ненавистное имя едва ли не в каждом предложении, она лишь через несколько страниц упоминает о бедственном материальном положении княгини до знакомства с Воейковым, ссылаясь при этом на информацию Государственного заемного банка. Неожиданно в тексте прошения появляется имя бывшего генерал-прокурора А. И. Глебова, причем просительница проявляет осведомленность не только о его опале, но и о родственных связях. Далеко не на первой странице Воейкова сообщает, что консультировалась по своему делу в Святейшем Синоде.

Интересны и используемые ею лексические приемы. Так, упомянув, что муж обвинил ее в том, что она затеяла с ним тяжбу вопреки «гласу природы», она затем берет это выражение на вооружение и несколько раз использует его в качестве аргумента в свою пользу, подчеркивая тем самым ничтожность доводов мужа. О московском главнокомандующем П. Д. Еропкине, из-за родства с Федором Воейковым отказавшемся расследовать ее дело, она, несмотря на это, неизменно отзывается уважительно и всякий раз называет его по имени-отчеству, а рязанского генерал-губернатора И. В. Гудовича, которого откровенно считает своим врагом, по имени не называет ни разу^[21]. Вместе с тем в пространных текстах прошений почти отсутствует лексика религиозного характера и какие-либо цитаты или отсылки к Священному Писанию. Воейкова апеллирует исключительно к гражданским законам. Напротив, в письмах к Вяземскому и Шешковскому, написанных уже после вынесения ей приговора, мы находим многочисленные призывы к христианскому милосердию и признание собственных прегрешений.

Не менее интересны и документы дела 2749, в совокупности позволяющие, как уже сказано, реконструировать механизм принятия решений и формы коммуникации по подобным делам в России последней четверти XVIII столетия. Окружавшие Воейкову люди были связаны между собой множеством формальных и неформальных связей – родственных, служебных и просто приятельских, которые образовывали плотную сеть, соединявшую воедино дворянскую элиту России второй половины XVIII в. Постоянный обмен разного рода услугами, по сути, являлся одним из средств поддержания стабильности данного социального слоя. Отвергнутая мужем Воейкова, с одной стороны, оказывается как бы выпавшей из этой сети, и тогда в действие вступают сугубо денежные отношения. Причем публикуемое письмо родственника Несвицкой В. П. Чагина И. А. Глебову показывает, что в окружении А. А. Безбородко действительно существовала налаженная система извлечения материальной выгоды от близости к влиятельному вельможе. И скорее всего Безбородко был в этом отношении далеко не одинок. С другой стороны, есть основания полагать, что в деле Воейковых были и иные, не названные участники, которые, в частности, информировали Александру Игнатьевну обо всех его поворотах. Так, просительница проявляет удивительную осведомленность и о содержании прошения, которое ее супруг подал в Сенат, и о содержании направленного туда же письма Гудовича, и о финансовых делах мужа, с которым уже несколько лет живет в разлуке, и о судьбе дворового, отданного им в качестве платы за оказание протекции. И даже уже находясь в Рязани, она узнает о том, как именно выполнил данное ему поручение П. Д. Еропкин.

Небезынтересно также сопоставить аргументацию прошений Воейковой и решившего ее судьбу приказа А. А. Вяземского. В первом случае перед нами предстает лишенная дома женщина, гонимая, отвергнутая, страдающая от обид, клеветы, притеснений, разлуки с детьми; она апеллирует к женским ценностям, но при этом спасение ищет в правосудии, причем в правосудии гражданском: доказывает свою правоту ссылками на законы и требует формального суда. Вяземский же в своем приказе утверждает, что законы она толкует неверно, неправильно их понимает. Оказывается, Воейкова ошибочно считала, что гражданские законы одинаково распространяются на мужчин и женщин. В действительности же как жена она была не вправе требовать установления опеки над имениями мужа, чтобы законным порядком предотвратить их разбазаривание и тем самым защитить себя и своих детей от грозящей им, по ее уверениям, нищеты. На измену мужа она может жаловаться лишь духовным властям и в лучшем случае добиться порицания и увещевания супруга. Не подлежит уголовному преследованию и то, что в наше время называется домашним насилием. Особенно примечателен аргумент Вяземского, что Александра Игнатьевна якобы пыталась присвоить себе по отношению к мужу неподобающую роль матери, а не жены, то есть фактически отступила от той гендерной роли, которая уготована ей в обществе. В письме же к Еропкину генерал-прокурор прямо обвиняет Воейкову в незнании «правил добронравия и скромности, пристойной полу ее». Иначе говоря, постоянно подчеркивая свою роль матери и жены, просительница одновременно претендует на равные права с мужчинами, и формально она права, ведь законодательные акты, на которые она ссылается, не делают различения по полу. Но такое толкование закона входит в противоречие с устройством общества, с традиционными представлениями о роли в нем женщины и с тем, что общество мужчин от нее ожидает. Показательно, что в прошениях Воейковой мы практически не встречаем женских имен. Ее история – это история борьбы женщины с миром мужчин. В определенном смысле можно сказать, что своим поведением, своей позицией, скорее всего сама того не сознавая, она бросила вызов сложившемуся порядку и именно за это была наказана. Собственно, ничего неожиданного для историка, занимающегося русским XVIII столетием, в этом нет, но публикуемые документы, как представляется, служат яркой иллюстрацией к гендерному устройству общества этого времени.

Многостраничные прошения, ссылки на законы, претензия на равные права с мужчинами – все это само по себе, несомненно, раздражало высокопоставленных сановников, с которыми сталкивалась Воейкова в своей борьбе за, как она считала, справедливость. Но не менее, вероятно, раздражали их ее настойчивость, неугомонность, готовность идти до конца, создавшие ей репутацию «беспокойной женщины» и также, по-видимому, не соответствовавшие их представлениям о том, как должна вести себя женщина благопристойная. Описывая свои страдания, угрожая самоубийством, она одновременно агрессивно нападает на своих противников, действительно не стесняясь в выражениях и не особенно выбирая эпитеты. Казалось бы, перед нами отстаивающая свои права и человеческое достоинство эмансипированная женщина, своей активной жизненной позицией опередившая время. Но в действительности ее система ценностей может быть понята только в контексте эпохи. Своего мужа она характеризует как абсолютно конченого развратного человека, разбитого параличом горького пьяницу, но разводиться с ним она ни в коем случае не желает и несколько раз повторяет, что не хочет быть «разводной» женой, то есть расценивает это как нечто постыдное. Столь же неприличным она считает и положение содержанки, живущей на выделяемые ей мужем деньги. Несмотря ни на что она хочет воссоединиться с ним, а в Тайной экспедиции (возможно, от растерянности и испуга) говорит, что даже согласна, чтобы вместе с ними жила его любовница. О связях мужа с дворовыми девками, в отличие от всех других его прегрешений, Воейкова упоминает лишь единожды и как бы мельком, очевидно относясь к этому как к чему-то хоть и неприятному, но неизбежному. А ведь законодательство того времени за подобные действия грозило помещикам карами, и вроде можно было бы за это уцепиться и использовать для характеристики мужа как уголовного преступника. Но Александра Игнатьевна, видимо, знала, что данное явление было весьма заурядным и на практике власти наказывали за это крайне редко.

Обращает на себя внимание и то, как Воейкова интерпретирует понятие «любовь». С одной стороны, она постоянно повторяет, что, несмотря ни на что, продолжает любить мужа, который, в свою очередь, «ослеплен» любовью к Несвицкой. Последняя же, по ее мнению, напротив, Воейкова не любит, а движима лишь корыстью. Во втором прошении, рассуждая о том, что муж ее разлюбил, Александра Игнатьевна замечает, что «любви нихто ни от кого сильно себе не присвоивает», то есть заставить любить нельзя, но это, по ее мнению, не является оправданием для нарушения святости супружеского и родительского долга. Подобная интерпретация любви – еще одно свидетельство трансформации, которую претерпело это понятие к концу XVIII в.^[22]

Как уже сказано, Воейкова была сослана в Рязань не как приговоренная судом преступница, но как человек, нарушивший правила приличия и благопристойности, назойливая просительница, осмелившаяся утрудить монаршую особу своими безосновательными обращениями. И если сама она, доказывая свою правоту, ссылалась на многочисленные законодательные акты, то в приговоре, вынесенном ей генерал-прокурором, ни одной ссылки на какой-либо закон, на основании которого он вынес свое решение, нет. Не случайно и документ, подписанный Вяземским, назывался «приказ», а не «приговор». Это была царская опала, подвергнуться которой мог только человек из высшего слоя русского общества того времени, своего рода отеческое (в данном случае материнское) наказание. Само явление опалы известно по меньшей мере с XVI в., но его формы, характерные для XVIII столетия, заслуживают специального изучения. Как носившая внесудебный характер опала сочеталась с настойчивым утверждением Екатериной II законности и правосудия? Как ощущал себя русский дворянин XVIII в., навлекший на себя царский гнев?^[23] Каков был статус опального? Примечательно, к примеру, что в инструкции, данной курьеру, который должен был доставить Воейкову в Рязань, Вяземский проявил заботу о ее здоровье и комфортных условиях путешествия и озаботился и тем, чтобы она сразу получила средства к существованию. Находившийся в опале и фигурирующий в публикуемых документах А. И. Глебов, на чьи имения был наложен секвестр и которому было запрещено приезжать ко двору, подписал аттестат Ф. А. Воейкова, и Сенат его принял; а сосланному по высочайшему повелению в 1775 г. в монастырь П. Ф. Апраксину за казенный счет покупали новые рубашки и следили за его здоровьем^[24]. Иначе говоря, в отличие от осужденного преступника, человек, оказавшийся в опале, не лишается гражданских прав и не исключается из общества, он лишь ограничен в определенных действиях. Он несет наказание, обусловленное, с одной стороны, его привилегированным положением, а с другой – зависимостью от монаршей воли, едва ли не большей, чем у рядового подданного, стоящего много ниже на ступенях социальной лестницы.

Внимательно читая публикуемые документы, можно обнаружить в обращениях Воейковой к властям предержащим некоторые противоречия и определенное лукавство. Так, в письме, основная цель которого – добиться разрешения жить в Москве, к Шешковскому Воейкова пишет, что могла бы жить там со старшей дочерью и зятем, а в письме к Вяземскому характеризует этого же зятя как распутного человека и само замужество дочери описывает как несчастье. Оба письма различаются и по тону, и по тому, как она обращается к своим адресатам, и это показывает, что вышедшие из-под пера Александры Воейковой тексты при всей их запутанности и многословности конечно же не были простодушным потоком сознания, но были вполне продуманы и расчетливы.

В целом публикуемые документы дела 2749 являются ценнейшим источником для продолжения изучения проблем, впервые обозначенных более двадцати лет назад в книге М. Маррезе «Бабье царство», – о положении русской женщины второй половины XVIII в., ее способности отстаивать свои права, агентности, использовании сетей патронажа и др. Вчитываясь в эти документы, мы как бы погружаемся в атмосферу жизни русского дворянства последней четверти XVIII в. с ее эмоциями, взаимоотношениями и миросознанием людей этого времени.