Глава 4

Наступил первый рассвет, встреченный нами в монастырских стенах. И лично я встретил его со смешанными чувствами: то ли радость от того, что беспокойная ночь закончилась, то ли сожаление от недосыпа, густо приправленного желанием послать всех куда подальше, укрыться одеялом с головой и ещё поспать часочков пять.

Если вы никогда не спали в монастыре, тогда вам несказанно повезло. Хуже только постоялые дворы рядом с портом, в которых к шуму пьяной матросни добавляются ещё и насекомые. Здесь пастельной живности не было. Матросов – тоже. Пьяницы, если таковые и были, спали тихо и не отличались от благочестивых монахинь или обслуги из мирян. Хотя последние в монастыре не ночевали. На ночь они уходили в своё село под монастырскими стенами.

«Так что же стало причиной моего недовольства?» – спросите вы.

Огромная любовь местных к молитвам. Когда вас каждые два-три часа будят ударом в колокол, поневоле задумаешься о грешном, бренном и вечном. То есть – о грешном звонаре, который очень даже бренен и явно мечтает обрести вечный покой, в чём очень ему хочется помочь. Но звонарю, уж не знаю, кто тут им подрабатывал, повезло. Я не встречал его ни этой ночью, ни во все последующие дни. Звонарь искусно маскировался, и я его не вычислил. Да и не особо-то и хотел. Тем более, что вскоре даже привык, начав отмерять время по этим сигналам, как и все местные. Где-то к третьей ночи, колокольные удары уже перестали мешать мне дрыхнуть…, прошу прощения, усердно молиться, тревожно всхрапывая на особо важных мыслях о несправедливости и бренности бытия.

Сему благому делу разве что мешал вездесущий холод. Толстенным каменным стенам было всё равно, что на дворе стоял уже июль. Двух жарких месяцев, да и апрель в этих вполне уже южных широтах выдался тёплым, оказалось недостаточно для того, чтобы согреть это выстуженное место. Кое-как ситуацию спасали только настежь распахнутые створки окна, впускавшие тёплый воздух с улицы. Но я с содроганием представлял себе, каково здесь зимой. Зимы на юге Фрайчира, конечно, мягкие. Однако всё же и тут бывало поутру прихватывал ледок. Сам этого я ещё не видел, но слышал от учителя и местных.

Перед утренней мессой к нам забежала Изабель. Она постаралась коротко объяснить трём идиотам их действия на предстоящей общей молитве. Честно постаралась – свидетельствую в том. Это мы таращились на монахиню непонимающими глазами, в которых читалось только одно: – «Нахрена?!». Но в итоге мы с Даей, как более сговорчивые…, прошу прощения, смиренные, запомнили основные действия, пообещав проконтролировать надувшуюся малую, вознамерившуюся устроить какую-то пакость. Лучше бы я и в другие разы был внимательнее… Но об этом позже.

Когда Изабель всё же в достаточной мере убедилась, что мы хоть чего-то поняли, она сама повела нас в местный храм. Там мы, не без интереса, наблюдали за священнодействиями фидеосианской мессы.

– Если наблюдать за этим, как за спектаклем, то вполне даже терпимо, – сказал я девочкам после благого мероприятия, когда мы уже отправились в трапезную.

– Театр абсурда, – согласилась Дая, слегка улыбнувшись.

– Ага, обхохочешься. Прям животики надорвёшь, – буркнула всё ещё дующаяся Злата.

Я придержал сестрёнку за балахон, наклонился к самому уху и шепнул:

– Не будь такой букой. Лучше скажи, чем ты сейчас творишь их в своей реальности и что через них ты, как творец, хочешь себе показать?

Злата замерла с открытым ртом, удивлённо хлопая глазами. Я широко улыбнулся, подмигнул ей и последовал дальше, к заветному порогу храма чревоугодия…, прошу прощения, монастырской трапезной. Дая вряд ли слышала мои слова, но всё поняла по виду подруги и сдавленно захихикала. Злата нагнала нас уже тогда, когда мы выбирали свободное место. Вид её стал ещё мрачнее.

После скудной, по моим меркам, но неожиданно вкусной трапезы мы задумались о том, что же делать дальше. Посовещавшись, девчонки пошли осматривать монастырь, а я, вздохнув, отправился искать пресвитера, который, по слухам, в свободное время любил возиться на монастырском огороде. На мессе мы, конечно, поздоровались с отцом Григорием, и даже перекинулись несколькими словами, но стоило всё же пообщаться с местным старцем поближе.

***

Огород на поверку оказался весьма обширным, с ухоженным садом, грядками и даже с целым цветочным уголком. Тут было как-то очень уютно, что не шло ни в какое сравнение с подавляющей атмосферой самого монастыря. Казалось, будто здесь хозяйствует совершенно другой человек, создавший некий оазис для души. Но особенно ярко выделялся цветник, где цветы росли не только на аккуратных клумбах, но и в небольшой оранжерее для теплолюбивых растений, завозимых сюда откуда-то из южной вестарии, где климат жарче местного – мягкого приморского.

Обширное внутреннее море разделяло континент на две неровные части, напоминая чей-то продолговатый глаз. На востоке и на западе полоски суши заметно сужались, прерываясь в итоге небольшими, но судоходными проливами. Их называли Восточными и Западными воротами. Через них море Спокойствия соединялось с океаном. Но, если вдоль океанского побережья вестарийцы могли совершать лишь каботажные плавания, держась от берега в прямой видимости, то вот во внутреннем море, тёплом, спокойном и усыпанном несчётными островами, судоходство кипело вовсю. Его берега лежали в субтропической области, и климат здесь был наиболее благодатным. Северная же Вестария, напоминавшая слегка кривоватый перевёрнутый полумесяц, верхней своей частью лежала в умеренных широтах, хоть и тоже относительно мягких. А вот вся центральная часть южной Вестарии, по форме больше походившая на треугольник, вытянутый к экватору, была испещрена горами, пустынями и полупустынями. Хотя, своих оазисов там тоже хватало. И лишь на самой южной оконечности царили влажные тропические леса, откуда и развозили по континенту диковинные растения и пёстрых птиц.

Впрочем, я отвлёкся.

Среди всего здешнего великолепия цветов, я и обнаружил невысокого, полного, даже какого-то кругленького старичка в сутане более светлого серого оттенка – знак посвящённого второй, глубокой монашеской ступени. Отсутствующую талию стягивал жёлтый пояс, свидетельствующий о статусе жреца посвящённого круга, куда входили архонты из основной жреческой иерархии и пресвитеры из иерархии монахов – те же жрецы, только редко покидающие монастыри и не претендующие на властную вертикаль святого престола с должностью омпатера во главе. Голову старца, а таких монахов ещё называли именно так, венчала не по возрасту пышная шапка коротких, почти белых волос. Он заботливо, с улыбкой на устах, что-то подправлял на роскошном кусте незнакомых мне крупных цветов.

– Ещё раз доброго дня, патер, – поздоровался я, используя общее для всех фидеосианских жрецов обращение.

Такое дозволялось в отношении всех, кроме омпатера, которого все именуют просто и со вкусом – «всеотец».

Отец Григорий оторвался от своих цветов и взглянул на меня. Через мгновение его круглое лицо просияло вполне дружелюбной и тёплой улыбкой.

– О! Юноша, здравствуй! – протягивая руки, поприветствовал меня пресвитер. – Себастьян, если моя стариковская память меня ещё не подводит?

– Да, – слегка склоняя голову для принятие благословения, подтвердил я. – Вы абсолютно правы.

Старик коснулся моей головы, задержал ладони на пару мгновений, после чего уже без церемоний дружески обнял. Его руки оказались не по-стариковски крепкими, а объятия – весьма искренними. Этот человек вообще производил очень приятное впечатление. Жизнерадостный, добродушный, с лукавыми смешинками, притаившимися в уголках ясных, тёмно-зелёных глаз. В моём расширенном восприятии, он представал искрящимся золотистым фонтаном, исполненным тепла нагретого воздуха, чья сила уносит вверх, даруя ощущение лёгкости и какой-то взбитой пенки с медовым оттенком. Любопытно ещё и то, что, если в храме поверх этого искристого, воздушно-медово-пенного фонтана была наброшена строгая вуаль, то здесь, в саду, в окружении цветов, он оживал ещё больше.

Меня вдруг осенило, что во время мимолётного знакомства в храме, имени своего я ему не называл. Конечно, пресвитер мог его выяснить у той же аббатисы. Но надо же на чём-то строить беседу. Почему бы и не на этом?

– Поражён вашей осведомлённости, – вновь слегка поклонился я. – Моего ведь имени тут ещё почти никто не знает.

– Да какая тут осведомлённость, – отмахнулся старик. – Тут редко что происходит. А уж если происходит, то моментально разносится по всем уголкам. Нужно лишь уметь слушать.

Пресвитер хитро подмигнул мне, и шутливо приложил руку к уху.

– Я тоже люблю слушать, – честно признался я.

– В нашем деле это очень важное качество, – согласился отец Григорий – Слушать, слышать, понимать и говорить – всё это обязан уметь хороший патер, дабы, подобно пастырю, вести свою паству. – он тяжело вздохнул и добавил, – Но, увы, большинство умеет лишь говорить, некоторые – слушать, и лишь единицы – слышать, дабы понимать что к чему в этом мире.

– И что же нужно, чтобы научиться слышать и понимать? – с неподдельным интересом спросил я старика.

– Впустить Бога в сердце, – плавно, как-то даже нараспев ответил пресвитер, и улыбнулся. – Вот смотри, – его рука заботливо коснулась крупного цветка. – Красиво, правда?

Я взглянул на указанный цветок, и охотно согласился.

Цветок и впрямь был восхитителен. Множество лепестков нежно-персикового оттенка раскрывались слой за слоем, словно заманивая в глубину, таящую в себе нечто неведомое, но притягательное и волшебное.

Тихий голос старца вновь зазвучал плавной музыкой.

– Сердце отражает душу. А она похожа на этот цветок. В ней тоже много слоёв. Каждый из них по-своему прекрасен. Но отражает лишь часть целого, лишь часть гармонии. И только в самой сердцевине спрятана истина. Прекрасная, манящая и неуловимая, как божественная суть, но всё же столь желанная…

В голосе отца Григория послышалась лёгкая грусть.

Я молчал. Было интересно, что дальше скажет этот человек.

– Ты спрашивал, как научиться не просто слушать, но слышать и понимать. Вот тут и сокрыт ответ.

Его ладонь плавно описала круг вокруг цветка, потом снова круг поменьше вокруг внутренних лепестков, и далее по спирали дошла до самого центра.

– Любое дело должно выполнять с душой. Таким образом ты вдыхаешь жизнь в него.

Старик снова обвёл цветок рукой, после чего сжал её в кулак, поднёс к губам и резко дунул, раскрывая при этом ладонь, словно что-то выпуская на свободу. Или позволяя ему расшириться в бесконечность – вдруг осенило меня.

– Вот так! – лучезарно улыбнулся он, и хитро взглянул на меня. – Коли душа твоя открыта Богу и делу, то Бог в тебе, а ты в Боге, и вместе вы едины. И всё тогда в тебе гармонично. Сможешь не только слушать, но и слышать, понимать и даже говорить иначе, не так, как пустобрёхи, гордецы или льстецы. А понимаешь, почему?

– Из-за единства с божественной сутью, – предположил я, подпуская в голос чуточку неуверенности.

– Верно, – кивнул пресвитер. – Вот тут сокрыта истина, в самом сердце, – его пухлый палец указал в сердцевину цветка. – Если сравнить этот цветок с нашим сердцем, то тут будут Врата, ведущие в Царствие Небесное. И через них можно и нужно пройти ещё при жизни, обретя Бога в душе, слившись с ним. А найдя и обретя Бога в душе, ты сможешь стать его истинным орудием на земле. Разве не это является настоящим предназначением патера, а? Как ты считаешь, мой юный друг?

– Да, вы правы, – согласно кивнул я, замешкавшись в раздумье.

Интересный взгляд. Это ведь похоже на нашу практику расширения. Вернее, практикуют её не только арнаю, а все маги в Ноостарии. В этом приёме внимание опускается в центр истинного Сердца – в центр груди, где встречаешься с внутренним огнём собственной души, по сути – с самим собой, и в этом сиянии, у арнаю оно белое, у других может быть любого другого цвета, расширяешься в бесконечность, сливаешься с Мирозданием. Можно сказать, что таким образом мы встречаемся с Богом внутри себя, осознавая, что Бог – это мы сами. Тот, у кого это получается глубже и чище всего, становится арнаю – творцом, потому что осознаёт, что всё вокруг творится им постоянно, и принимает эту ответственность вместе с силой и властью.

Закончив обдумывать мысль, я с лёгкой неуверенностью неофита спросил:

– Только вот как пройти весь этот сложный путь от верхних слоёв, – моя рука легко коснулась внешних лепестков того же цветка, – до сердцевины, – пальцы плавно сдвинулись к озвученной области, – и там суметь открыть Врата в Царствие Небесное и посмотреть в глаза Богу?

Отец Григорий взглянул на цветок, помолчал немного и тихо сказал:

– Нужно набраться смелости и решимости заглянуть в самого себя, чтобы встретиться там со всем, что попадётся на этом пути. И с добродетелью, принимая её с искренней радостью, как богатство, и с бесовской злобой, которая ядовитыми каплями собственных помыслов и действий разъедает людскую душу. Пройти, разворачивая каждый из грехов, отказываясь быть в этом месте бесом, и выбирая быть там Богом. Только так можно очиститься и стать ещё богаче благом, капля которого есть даже в самой тёмной душе.

Старик задумался, словно что-то припоминая, но затем встрепенулся и добавил:

– Самому это сделать очень трудно. Слишком велико число прелестей, страхов и гордыни, скрытой в глубинах нашей души. Но коли рядом есть мудрый наставник, то путь этот осилить намного легче.

Проницательный взгляд пресвитера перешёл с цветка на меня, заглядывая в мои глаза и дальше, как мне показалось, в саму душу.

– Впрочем, в конечном итоге всё в руках Господа и того, кто идёт по выбранному пути, от твёрдости его решения и истинности его желаний, – продолжил он спустя короткую паузу.

Я помедлил, ответно глядя в ясные глаза старца. У меня было отчётливое ощущение того, что за мной пристально наблюдают и изучают мельчайшие мои реакции. Хотя, ощущения опасности отсутствовало, а схожесть этого человека со Стефаном, признаться, подкупало. Даже не схожесть. Мне почему-то показалось, что отец Григорий мог бы быть наставником Стефана во времена послушничества тогда ещё далеко не вицероя, а совсем юного подростка. Но спрашивать прямо я не решился.

Осторожно кивнув, я оставил голову чуть опущенной в знак принятого здесь обычая выражать признание и смирение. В слух же сказал:

– Благодарю вас за интересный и необычный рассказ. Ваш ум поистине проницателен, раз способен увидеть Бога и истину в цветке, найти в нём ответ на вопрос, к цветам отношения не имеющему. Я, право, восхищён. С вами очень интересно беседовать.

Подумав ещё, я добавил:

– Я обязательно запомню ваши слова.

– Пожалуйста, друг мой, – коснулся меня рукой пресвитер. – Вижу, тебя тронули мои сравнения.

– Да, – согласился я.

– А ум мой не столь проницателен, как ты его хвалишь, – усмехнулся старик, словно и не слыша моего последнего согласия. – Бывало, я встречал тех, кто куда мудрее меня.

Помолчав немного, он словно спохватился и продолжил:

– А цветы… Я просто их люблю. И, знаешь, порой мне кажется, словно они тоже умеют разговаривать, только не так, как мы, как-то иначе.