– Купите мне чебурек, а? Или два? Плачу от щедрости вашей и сердечной благодарности. Извольте ручку поцеловать. Что?

– Да я ничего…

– Не думайте о моих кишках, Петр… Григорьевич. Я голодать уже давно привык. К тому же лабораторные мыши, которых держали впроголодь…. Впроголодь… Да, впроголодь, так вот, живут они почти вдвое дольше мышек сытых. Но я как-то… отвлекаюсь. Вы правы, хорошее здоровое тело купить в наше время трудновато, хотя, хотя… Хотя, как известно, продается и покупается всё. Проще было бы… как бы выразиться поизящнее… убить нужного человека.

– Как убить?

– Не в физическом смысле, Григорий Петрович…

– Петр Григорьевич, с вашего разрешения.

– Да что вы заладили Петр Григорьевич да Петр Григорьевич, сдался вам Петр Григорьевич! – вдруг вскрикнул сердито Семен Александрович. – Готовьтесь к тому, что вас вскоре будут называть как-то совсем по-другому. Если, конечно, вас заинтересует мое маленькое предложеньице и вы подсуетитесь и найдете себе подходящее хорошее тельце.

Голова Петра Григорьевича, казалось ему, вдруг стала какой-то огромной и гулкой, и каждое слово сумасшедшего старика, что сидел рядом с ним на лавочке у памятника Пушкину, отдавалось в ней перекатывающимся эхом. Стать молодым и здоровым и даже не знать слова «поджелудочная железа»… Вот уж поистине незнание может быть синонимом счастья. Да, но…

Семен Александрович сидел, полузакрыв глаза, и слабо улыбался.

– Позвольте, – вдруг очнулся от своих видений Петр Григорьевич, – но жизнь научила меня осторожности. Может, всё, о чем вы говорили, – это просто хитроумная схема, чтобы развести меня на энную сумму?

Семен Александрович засмеялся. Смеялся он как-то по-куриному, словно кудахтал. Вот-вот начнет хлопать пыльными крыльями и весело кукарекать. А то и яйцо снесет…

– Стреляный воробей всего боится. И правильно делает, между прочим. Все боятся. А я, думаете, не боюсь? Страх ведь основа цивилизации. Вы, конечно… да, вы правы, но я и не думаю просить у вас предоплату, задаток или, тем более, подписывать контракт о намерениях. Заплатит мне не Петр Григорьевич, а уже Иван Иванович, Самуил Яковлевич, Мустафа Магомедович или кем вы там станете после того, как душа ваша в заветной лире или там какой-нибудь чековой книжке перекочует в новое тело. И в цене как-нибудь сойдемся, потому что обе стороны будут заинтересованы в дальнейшем, так сказать, техобслуживании. Вы ведь в своем новом виде не пойдете к психиатру с жалобами, что вам как-то неудобно в новом теле. А я тем более. Вот так, – сказал Семен Александрович, – засим разрешите откланяться, как говорили наши предки.

– Позвольте, но мы даже…

– Всё вы, Петр… да, Григорьевич, всё поняли. У бизнесменов голова должна работать быстро, чтоб понять, где его выгода. А тут как раз такой случай, что выгода совершенно очевидна. А дальше всё решать вам. Переселяться или тихо ждать конца. А если переселяться – в кого. У меня, как ни странно это вам покажется, таких доноров на примете нет. Так что если надумаете, позвоните мне. Пока я еще жив…между прочим…

И исчез. Словно и не было вонючего бомжа, который говорил о самом невероятном предложении. Сумасшедший. Ну конечно же, типичный пример мании величия. Или, может, сверхценной идеи. Так это, кажется, называется в психиатрии. Псих, псих, псих. Стопроцентный псих, тут и думать-то не о чем. Сколько таких непризнанных гениев бродит вокруг. Одних Наполеонов в любой психушке по несколько штук. Так что лучше и не думать… Но думать как раз и было о чем. Как-то очень грустно было расставаться с пусть безумной, но так соблазнительно блеснувшей на мгновенье надеждой. Да, но если он сумасшедший, как мог Гурген давать его телефон и рекомендовать встретиться с психом? Для чего? Он-то бы уж наверняка знал, что этот человек болен. И старый его друг и все-таки врач, а не какая-нибудь доверчивая бабка, что ходит по магам и ясновидящим. Но самое главное было даже не в этом, вдруг ясно понял Петр Григорьевич. Теперь ясно, почему Гурген всячески подчеркивал, что не знает, о чем его знакомец может говорить с Петром Григорьевичем. Да просто потому, что дело это чисто уголовное – статья сто пятая. Не смена голов, конечно, а убийство. О чем, собственно, и идет речь. А трусливый Гурген звука своего голоса боится, не то чтобы вляпаться в статью сто пятую. Но это же, выходит, значит, что Семен Александрович никакой не псих.

М-да. Дело не просто уголовное. И следователи, и прокуроры, и адвокаты, и судьи просто рехнутся в одночасье, если займутся им. Какое же это убийство, улыбнется снисходительно адвокат, если перед вами, уважаемые присяжные заседатели, стоит человек, которого по странной, мягко говоря, версии прокуратуры убили? Жив, здоров и улыбается. Вы видели такие трупы, которые стоят в зале суда и улыбаются? Тут и живые улыбаются нечасто. А, вон оно что – уважаемый прокурор утверждает, что убито не тело, а голова? Так и голова, как вы все видите, на месте. И все свидетели подтверждают этот факт. И отвечает убитый вполне здраво, и все свидетели подтверждают, что это безусловно Иван Иванович, и жена его подтверждает, что это действительно Иван Иванович, за которым она замужем уже семь лет и которого она безумно любит. И знает, так сказать, до последней родинки на левой ягодице. Можете проверить сами, уважаемые присяжные заседатели. Мой подзащитный готов тут же, с разрешения вашей чести, господин федеральный судья, продемонстрировать ее. Ну и так далее…

Петр Григорьевич глубоко вздохнул, достал мобильный и позвонил Косте. Ну хорошо, допустим, он поверит всей этой фантастике. Но в кого переселяться? Пойти на убийство? Он-то знает, что это будет убийство. Самое изощренное убийство, которое только можно представить себе. Ну ладно, отбросим страх разоблачения. Сможет ли он жить с сознанием того, что убил человека? Ну хорошо, он о Боге не думает, что такое грех – точно не знает и знать не очень-то хочет. Но совесть-то у него какая-никакая есть? Самая что ни на есть бэу, старая, перестиранная, в заплатах, но все-таки, черт побери, совесть?

И что решить, и как решиться… К тому же один он такую операцию в своем нынешнем состоянии провести никак не сможет, даже если бы очень захотел. В чем он не был уверен, хотя, с другой стороны… Можно было бы, конечно, уговаривать себя, что жить ему нужно не для себя, боже упаси, а токмо ради процветания отечественной электроники вообще и своей компании в частности. Но он-то знал, что на самом деле преспокойно отдал бы за свое исцеление всю электронику на свете, жили ведь люди и без нее и даже без канцелярских счетов, на своих десяти пальцах считали, если уж очень нужно было. Просто очень не хотелось проваливаться в черную бездонную дыру смерти. До сердечных спазмов не хотелось. Тем более что ни Александром Матросовым, ни Иваном Сусаниным никогда он себя не чувствовал и уж себе-то чаще всего не врал. Значит, надо открыться кому-нибудь. Наверное, есть только один человек, которому он может довериться, – Костя. А как он отнесется к такому предложению? Никакой уверенности, что согласится он быть соучастником – да, соучастником, подельником – чего уж тут крутить – у Петра Григорьевича не было. А что, может быть, пусть Костя и решает. Тем более, как он только что понял, без него он всё равно сделать ничего не сможет. Еле до машины доползает на ватных трясущихся ногах, где уж тут убийство замышлять и тем более осуществить.

Звякнул мобильный.

– Петр Григорьевич, я у «Известий» встал во втором ряду. Идете? Или помочь вам?

– Иду, Костя, иду.

Петр Григорьевич сел в «лексус» и закрыл глаза – все силы словно сразу вытекли из него, и он чувствовал себя пустым и беспомощным. В машине слегка пахло кожей салона, и этот привычный запах на мгновенье отогнал фантасмагорию. Но только на мгновенье.

– Домой, шеф? – спросил Костя, и по его озабоченному тону Петр Григорьевич понял, что Костя заметил его внезапную слабость.

– Нет, Костя. Нам нужно серьезно поговорить. Найди-ка какое-нибудь спокойное местечко.

Душа Петра Григорьевича словно раздвоилась. Одна половинка хотела, да что хотела – жаждала, свирепо жаждала почувствовать радостный прилив сил, страсть борьбы, мечтала поднять его компанию на высоту, никому еще в отечественном ИТ-бизнесе не доступную, чтоб все почтительно замолкали при ее упоминании, хотела любви, ласки, веселого застолья. Чтобы дымком тянуло от мангала с жарящимся шашлыком, и чтобы он разливал гостям хороший коньячок. Хотела веселого молодого пота после хорошей пробежки. Алкала, как говорили когда-то, дождя брызг и ветра на лице и вибрации водных лыж на ногах. Вторая же половина сжалась в холодном тоскливом ужасе перед необходимостью стать убийцей. Да брось, не юродствуй, интеллигентик в первом поколении, напористо наседала первая половина, разве ты тогда не прихлопнул того человека на лестнице? А у него, скорее всего, были родители, которые потеряли сына. А может, жена и дети, которые в тот вечер все ждали и ждали его и так и не дождались. И что-то не помнится, чтобы тогда ты особенно мучился угрызениями совести. Да, слабо оправдывалась первая половинка, но это же была самозащита… Знаем мы эти самозащиты, особенно в благословенном отечественном бизнесе. Любой рейдер на библии поклянется, что захватывал чужое предприятие только для защиты… Даже не своих корыстных интересов, боже упаси, токмо для ради дела…

– Здесь в переулочке можно постоять, – сказал Костя, ловко вогнав машину между стареньким заржавелым «москвичом» и «фордом фокусом». Он выключил двигатель и повернулся к Петру Григорьевичу, глядя на него вопросительно и тревожно.

– Костя, приготовься к самому безумному и самому трудному разговору, в котором ты когда-либо участвовал.

– Слушаю, – сказал Костя, и лицо его стало еще более тревожным.

– Как я тебе уже говорил, рак мой неизлечим, неоперабелен и довольно быстро загонит меня в могилу. И вот появилась надежда – повторяю, надежда – остаться в живых.

– Какое-нибудь новейшее лекарство?

– Если бы… К этой надежде столько всяких «но» подвешено, что я боюсь принимать какое-то решение…

– О чем вы говорите, шеф, если речь идет о вашей жизни, какие могут быть «но»? Какие вообще могут быть «но» в вопросах жизни и смерти?

– Если ты наберешься терпения и выслушаешь меня, ты поймешь, почему я так нерешителен и почему я должен посоветоваться с тобой. Потому что без тебя всё равно я сделать ничего не смог бы.

– Да я всё сделаю, шеф! – с жаром воскликнул Костя.

– Подожди, Костя, подожди, не торопись. Боюсь, что через несколько минут ты уже не будешь таким решительным и уверенным…

С чего начать? Как всё это повторить? Как заставить молодого здорового человека понять, как, почему и зачем может старик так непристойно, так гадко цепляться за жизнь… Молодые ведь куда решительнее, всё у них настолько проще. Смерть для них это вещь абстрактная, к ним никакого отношения не имеющая. Особенно, когда речь идет не о них, а о других. Для них ведь смерть – это то, что случается с другими, но никак не с ними. Поэтому всё у них так просто и однозначно. Петру Григорьевичу вдруг стало холодно.

– Костя, включи, пожалуйста, печку на минутку. Что-то зябко стало.

Костя бросил недоумевающий взгляд на термометр на приборном щитке – двадцать три градуса – и включил печку. Легкий ток теплого воздуха успокоил Петра Григорьевича, и он начал рассказывать. Костя молчал. Ни вопроса, ни восклицания. Словно застыл, оцепенел, пока шеф пересказывал ему разговор с Семеном Александровичем. И даже когда Петр Григорьевич замолчал, он продолжал молча сидеть, держась за руль и ссутулившись. И Петр Григорьевич молчал, понимая, какая борьба сейчас идет в Костиной душе. И жалко, наверняка, ему шефа, как он его называет, и не может он решиться стать соучастником. Человек ведь Костя старомодно-нравственный. А не то был бы уже наверняка как минимум капитаном, купил бы как выгодное вложение на чье-то имя пару квартир и ездил бы на таком самом «лексусе». Он его понимал. Сам столько уж навоевался с сомнениями и страхами. И сказать, что ничем своему шефу в такой ситуации помочь не сможет, Косте, надо думать, нелегко.

Костя медленно повернул голову, взглянул на Петра Григорьевича и глубоко и прерывисто вздохнул. В сразу запавших его глазах стояли слезы. Откажется, с тягостным ужасом понял Петр Григорьевич, как пить дать откажется. Конечно, тяжело ему предавать шефа, ведь привязан он к нему, он был в этом уверен. Но надеяться на другое было с самого начала глупо. Да, конечно, Костя привязан к нему, он это знал, чувствовал. И Костя наверняка чувствовал, что фактически стал ему сыном. Но быть привязанным – одно, а быть соучастником убийства – совсем другое. Ну что ж, будем считать, не удалось ему из могильной ямы выбраться, земля под руками осыпается. Так оно и должно быть. Закон жизни. Из всего уравнения со многими неизвестными одно решение и не думало прятаться за иксами и игреками. Его онкологическому высочеству господину раку бояться некого и прятаться незачем.

– Шеф, я вас только попрошу… – с трудом, словно вдруг он потерял голос, пробормотал Костя.

– Что, Костя?

– Стариков моих не оставьте. Мама совсем в последнее время сдала…

– Конечно, но я что-то не пойму, к чему ты это говоришь?

– Как к чему? Если меня не будет…

Словно фейерверк вдруг яркой гроздью вспыхнул в голове Петра Григорьевича, и он почувствовал, как на глазах навернулись слезы. Да что навернулись, текли они, текли, застилали всё кроме одного: человек рядом с ним предложил ему свою жизнь. Такого благородства, такого самопожертвования он никогда в своей жизни не встречал. И даже представить себе такого не мог. Жив ли он будет или нет – всё равно несколькими словами Костя перевернул ему жизнь. И слезы всё продолжали набухать в его глазах и скатываться тоненькими ручейками. Он с трудом удержался от того, чтобы обнять Костю за шею и прижаться к нему. Отдать свою жизнь…

– Костя, и ты решил, что…

Костя недоуменно смотрел на него. Несколько раз он моргнул, чтобы лучше видеть.

– Конечно, шеф, – медленно и с трудом пробормотал он, – чего тут говорить, копыта отбрасывать кому хочется… Но вы… Вы для меня…

– Ну, Костя, вот уж не думал, что ты такое мог от меня ожидать. Да я… Ладно, Константин Пантелеймонович, ловко ты, однако, одним махом сделал меня твоим вечным должником. Шучу, конечно. Но действительно, неужели ты мог хоть на секундочку подумать, что я хочу вместо своей твою шею под косу подсунуть?

– Но тело-то нужно… И вы сказали, что без меня ничего не сможете. Я сразу понял, о чем вы говорите. Хотя, если честно, ох как не хотелось понимать. Прямо мысли извертелись. Но куда деться? Не так уж трудно было догадаться. А тут вдруг… Но как же тогда? Как же так? В кого же вы переберетесь?

– Об этом и разговор. Но уж во всяком случае, не в тебя.

– Тогда… – Глаза у Кости разом высохли, и голос окреп. И плечи распрямились, и голова поднялась от руля. Тяжело приспосабливаться к плохому, ухмыльнулся про себя Петр Григорьевич, а хорошее воспринимается сразу же, особенно в Костином возрасте.

– Тогда, – продолжал Костя, – тогда надо думать, кого мы выберем.

– Но ведь это, друг мой ненаглядный, убийство, как ни крути. И дело не только в статье сто пятой Уголовного кодекса. И с совестью своей нужно как-то договариваться. Конечно, у некоторых она партнер удобный и сговорчивый, а то и вообще в постоянном неоплаченном отпуске отдыхает, но ведь она и взбрыкнуть ненароком может. Об этом ты подумал? Я-то уж свою голову сломал, а тебе-то эти сомнения к чему?

– Это вы всё верно говорите, конечно. Но я вам вот что скажу, шеф. Хоть мы и штаны носим и вон даже на «лексусах» ездим, всё равно в душе все мы немножко звери. А звери над такими вопросами не задумываются. Хотя они, по-моему, вообще поблагороднее гомо сапиенс будут. Лев ведь подряд всех не дерет. Только для пропитания или для того, чтобы свою шкуру спасти. И плюньте на всякие там интеллигентские штучки-дрючки. Я так считаю, шеф. Может, это я грубо говорю, но зато по делу.

– Наверное, ты прав, хотя… Ладно. В одном-то ты уж безусловно прав – умирать очень не хочется. И себя жалко, и компанию, и вообще… Давай думать, кого мы наметим. Я уж эту ситуацию сто раз в голове перемолол. Мне кажется, что наша жертва должна быть из компании.

– Почему?

– Да потому, что еще заранее я этому человеку все свои акции завещу? Завещаю? Передам, одним словом. И он должен быть как бы в курсе дел компании, и другие его знать должны…

– А на самом деле это вы будете?

– Я ж тебе объясняю…

– Я понимаю, но старик этот, выходит, и правда гений.

– Если всё это не окажется каким-то непонятным фуфлом, он действительно гений. Если и не чистой красоты – помнишь, у Пушкина – как мимолетное виденье, как гений чистой красоты – то гений науки уж точно. Злой ли гений, добрый, это уже другой вопрос. Только вот одно не выходит у меня из головы.

– Что, шеф?

– Как-то он вскользь заметил: пока я жив. Это он о себе. Может, он и сам на ладан дышит? Я это к тому, что времени у нас с тобой мало, и откладывать надолго наше предприятие рискованно. Поехали, Костя, домой. Если честно, устал я от всех этих треволнений ужасно.

– Так от них и здоровый человек давно в нокдауне был бы, а с вашей болезнью и говорить нечего.

Немножко почувствовал себя Петр Григорьевич лучше, даже, можно сказать, некий неожиданный прилив сил испытал. Он набрал номер своего секретаря.

– Анна Николаевна, добрый день, это Петр Григорьевич.

– Слава богу, Петр Григорьевич, я все ждала-ждала, пока вы позвоните. Как вы себя чувствуете?

– Ну, к олимпиаде еще не готов, но, в общем, ничего. Завтра я приеду в офис как всегда, ну, может, чуть позже, а вас я попрошу собрать весь менеджмент часам, скажем, к одиннадцати. В моем кабинете, если он, конечно, еще не занят.

– Как вы можете так шутить, Петр Григорьевич, да мы тут баррикады бы выстроили. А вы – если кабинет не занят.

– Не сомневаюсь, Анна Николаевна. До завтра.

* * *