13

Когда я открыл для себя Руанду, такой страны не существовало. Во всяком случае, для всего остального мира. Одна из беднейших стран на земле, однако ни войн, ни голода, ни природных катаклизмов – ничего такого, что могло бы привлечь внимание средств массовой информации или подвигло бы продюсеров организовать там рок-концерт.

Я прибыл туда в феврале 1993 года. Все было уже предопределено. Как умирающий, который не падает только благодаря нервному напряжению, Руанда жила энергией ненависти. Ненависти противостояния этнического меньшинства – тутси, стройных и утонченных, и хуту, приземистых и коренастых, составлявших 90 % населения страны.

Я начал свою гуманитарную миссию на стороне угнетенного народа тутси. По другую сторону баррикады находилось ополчение хуту, вооруженное ружьями, дубинками и мачете. По всей стране они избивали и убивали граждан, сжигали их жилища – все совершенно безнаказанно. В составе организации «Земля надежды» мы ездили по стране, привозили провизию и медикаменты, но были вынуждены вступать в переговоры перед каждым блокпостом хуту и все равно приходили слишком поздно. И это не считая прочих гуманитарных радостей: накладок с поставками, продуктов с истекшим сроком хранения, бюрократической волокиты.

Конец 1993

Улицы Кигали содрогались от сообщений «Свободного телерадиовещания Тысячи Холмов», которое призывало резать «тараканов». Этот вой преследовал меня повсюду, даже в диспансере, где я спал. Он звучал на улицах, в зданиях, вместе с удушливой жарой проникая сквозь трещины в стенах.

1994

Предпосылки геноцида множатся. В страну ввезено 500 000 мачете. Растет число уличных баррикад. Рэкет, насилие, унижение… Ничто не может сдержать «Власть хуту» – ни правительство страны, ни ООН, приславшая миротворцев, которые ни во что не вмешиваются. И повсюду беспрерывно звучит голос «Радио Тысячи Холмов»: «Когда кровь пролита, ее уже не соберешь. Скоро мы об этом услышим. Народ – вот истинная армия! Народ – это сила!»

Я молюсь утром и вечером. В этой стране, где 90 % жителей – католики, Бог нас покинул. Его уход вписан в красный камень латерит и слышится в голосе диктора этой жуткой радиостанции: «Вот имена предателей: Себукиганда, сын Бутете, который живет в Кидахо; Бенакала, владелец бара… Тутси, мы укоротим вам ноги!»

Апрель 1994

Взорвался самолет президента хуту Жювеналя Хабияримана. Никто не знает, чьих рук это дело. Может, фронта восставших тутси, находящихся в изгнании, а может, экстремистов хуту, решивших, что их президент недостаточно активен. Либо вообще какой-то третьей силы, действовавшей в собственных тайных интересах. В любом случае это послужило сигналом к началу резни. «Вы слушаете «Радио Тысячи Холмов». Я уже выкурил с утра косячок. Приветствую парней на баррикадах… Ни один таракан не должен от вас ускользнуть!»

Чтобы пройти через любую баррикаду, необходимо предъявить документы. Таким образом выявляли всех тутси, затем их убивали, а тела сбрасывали в только что вырытые рвы. За три дня в столице уже насчитывалось несколько тысяч убитых. Хуту быстро организуются. У них своя цель: тысяча убитых каждые двадцать минут!

В Кигали отовсюду слышится звук, который я никогда не смогу забыть: звук мачете, которыми с угрозой и упоением скребут по мостовой. Лезвиями чиркают по камням, прежде чем вонзить в тело, а затем окровавленные клинки с визгом выдергивают из жертвы…

Всех иностранцев эвакуировали, но «Земля надежды» решила остаться. Мы расположились во французско-руанском центре культурного обмена, где размещались французские солдаты. Сюда же приходят и тутси, ища убежища и защиты, но солдаты уже покинули это место, и мне приходится объяснять несчастным, что здесь им никто не поможет и что Бог мертв.

Мне удалось пойти в разведку с последними «голубыми касками» Кигали – ООН отозвала 90 % своих войск, – вот тогда я и увидел горы трупов, перегородивших дороги, и каждой косточкой чувствовал толчки наезжавшего на них автомобиля. У меня перед глазами до сих пор стоят полностью вырезанные поселки с ручьями крови. Я снова вижу беременных женщин со вспоротыми животами и человеческие зародыши, размазанные по стволам деревьев. Вижу изнасилованных молоденьких девочек – чтобы не подхватить СПИД, выбирали исключительно девственниц. Сначала с ними забавлялись ради удовольствия, затем с помощью палок им внутрь загоняли бутылки, которые потом разбивали во влагалище.

Не могу сказать, когда в первый раз у меня проявились болезненные симптомы. Скорее всего, это случилось в конце мая во время операции по очистке территории, когда сжигали гниющие трупы. А может быть, и позже, когда началась операция «Бирюза» – первая масштабная гуманитарная акция, организованная в Руанде под эгидой Франции. Одно несомненно: приступ случился в лагере беженцев, там, где гниение, разложение и болезни продолжили то, что было начато геноцидом.

Сначала отнялась левая рука. Было похоже на инфаркт. Но специалист из «Врачей без границ» вынес свой вердикт: в моем случае симптомы не были вызваны органическими причинами. Другими словами, все происходило у меня в голове. Меня отправили на родину в Центральную больницу Святой Анны в Париже.

Я не сопротивлялся, я не мог говорить. Мне казалось, я принял кошмар, свыкся с кровью. Они как будто стали частью меня – так человек приспосабливается жить с пулей, застрявшей у него в мозгу. Но я ошибся, пересадка не удалась, и началось отторжение. Оно проявилось в параличе, что было первым признаком депрессии, которая вскоре поглотила меня целиком.

В больнице Святой Анны я пытался молиться. Но каждый раз это кончалось истерикой и рыданиями. Я плакал так, как не плакал никогда в жизни. Целыми днями. Вместе с душевными муками приходило физическое, почти животное, успокоение.

Я заменил молитву таблетками, что, как мне казалось, довершило мое разрушение. Мое мировосприятие – это моя вера. Воздействовать на него – значит совершать сделку с совестью, то есть с Богом. Вот только осталась ли во мне вера? Я больше не чувствую в себе никакой убежденности, никакой сдерживающей силы, никаких барьеров. Достаточно открыть передо мной окно, и я не задумываясь прыгну вниз.

Сентябрь 1994

Изменение в курсе лечения. Меньше таблеток, больше психоаналитических сеансов. Я, говоривший о своих грехах только священнику, поверявший свои сомнения только Господу, должен был выворачивать душу наизнанку перед безразличным специалистом, в котором уж точно не было ничего высшего. Даже его молчание было зеркалом, в котором созерцала себя моя совесть. Уже сама идея казалась мне чудовищной, основанной на агностическом упрощенном понимании отчаяния человеческой души.

Ноябрь 1994

Независимо от моей воли и вопреки всему появились признаки улучшения. Паралич отступил, истерики с рыданиями возникали все реже, стремление к самоубийству утихло. От двадцати таблеток в день я перешел к пяти и снова мог совершать молитвы, сопровождаемые, правда, невнятным бормотанием и обильным слюноотделением. Антидепрессанты в прямом смысле слова заставляют меня пускать слюни…

Я вновь обрел путь к Богу и стал удаляться от мысли простить Ему то, чему был свидетелем. Я вспомнил об одной фразе, сказанной моим наставником в Риме: «Истинный секрет веры не в том, чтобы простить, а в том, чтобы просить прощения у мира, такого, какой он есть, за то, что мы не смогли его изменить».

Январь 1995

Возвращение в реальный мир. Я разослал множество писем в религиозные организации, пенсионные фонды и монастыри, прося принять меня на любую, самую ничтожную работу. Я был готов заниматься чем угодно, лишь бы быть среди людей. Центр богословского образования в Дроме, зная о моем состоянии, положительно ответил на мой запрос. Я не скрывал своего заболевания.

Меня взяли на должность архивариуса. Несмотря на больную руку, я как могу тружусь, упорядочиваю, классифицирую. Постоянно окруженный пыльными досье и семинаристами-стажерами, я постепенно вписываюсь в среду. С помощью ежедневной горсти таблеток и визитов к психоаналитику в Монтелимар два раза в неделю я кое-как держусь. Мне удается скрывать свою депрессию, которая даже здесь – особенно здесь – вызвала бы неловкость и стеснение.

Иногда припадки возобновляются. Я дергаюсь, меня сотрясает нервная дрожь. Или наоборот, мое сознание застывает, как погасшая звезда, наступает апатия, и я пальцем не могу пошевелить. Это может продолжаться часами. Я сижу, раздавленный мыслями, которые поглощают меня целиком: смерть, потусторонний мир, неведомое… В такие минуты Бог опять умирает.

Но вот воспоминания никуда не деваются. Несмотря на все предосторожности, очередной приступ всегда застает меня врасплох. Как ни стараюсь я держаться подальше от радиоприемников, телевизоров и любых источников подобных звуков, стоит мне только заслышать помехи в эфире, как я тут же испытываю непереносимую тошноту и спазмы в желудке. «И пусть ни один таракан от вас не скроется!» Я бегу в туалет и вместе с рвотой извергаю из себя все – желчь, страх, трусость, пытаясь избавиться от них навсегда, но все заканчивается истерикой и рыданиями.

Еще один пример. Я попросил разрешения питаться отдельно от других, чтобы не слышать стук приборов, скрежет и лязг металла. Даже звук стула, передвигаемого по паркету, мысленно возвращал меня на центральную улицу Кигали: убийцы свистят и улюлюкают, а во рвах растут горы тел, которые уже невозможно сосчитать… Прежде чем начать корчиться, я испускал крик и приходил в себя уже в медчасти под воздействием транквилизаторов. Лишнее доказательство того, что я не выздоровел и уже никогда полностью не поправлюсь. Пересадка не удалась, однако не было никакой возможности извлечь инородное тело.

Январь 1996

Я ушел из центра богословия и обосновался в заброшенном монастыре в Верхних Пиренеях. Попытался разобраться в самом себе. Высшее знание. Божественный Глагол. Среди монахов я снова обретал силу, надежду и жизнеспособность. Но лишь до того дня, когда обыденность не стала мне в тягость. После всего, что мне довелось увидеть, невозможно было стоять на коленях и говорить с Небом, зная, что на земле царит ад. Здешние монахи в вопросах души были послушниками. Я пребывал в иных пределах. Я видел истинное лицо человека – с содранной кожей, обнаженными мышцами и торчащими нервами. Его неумолимую, упрямую ненависть. Его ненасытную страсть к насилию. Человека надо излечить от этого зла, я же ничего не могу сделать, живя здесь в тиши, в отдалении от мира.

Вот тогда я вспомнил о Люке.

Практически два года я о нем и не думал. Его образ и голос вернулись ко мне с новой силой. Люк всегда обгонял меня. Он всегда провидел болезненные, противоречивые, подспудные истины реальной жизни. Сегодня я вновь понял, что должен следовать его путем.

Сентябрь 1996

Так я присоединился к «Вороньему острову» – поступил в Высшую школу инспекторов полиции в Канн-Эклюз в департаменте Сен-э-Марн. Название школы объясняется тем, что каждый здесь носит форму. Мне не привыкать, ведь я носил сутану. Только теперь сутана сменилась темно-синим мундиром. Пройден первый рубеж, когда офицеры-наставники смотрели на меня косо из-за моих дипломов. Я мог бы попытаться поступить в Сен-Сир-о-Мон-д’Ор – «фабрику комиссаров полиции». По всем предметам я получал высшие баллы – уголовное право, конституционное право, гражданское право, гуманитарные дисциплины. Никаких проблем. Даже со спортом: легкая атлетика, тир, ближний бой… Жизнь аскета и вкус к лишениям сделали из меня грозного противника. К тому же в конце занятий, на стажировке, в боевых условиях в полной мере проявилось мое главное достоинство: чувство улицы. Интуитивное чувство места, инстинкт преследования, понимание психологии преступника… И особенно дар маскировки. Несмотря на мою долговязую фигуру и интеллигентную внешность, я мог, пользуясь языком, принятым в криминальной среде, пробраться куда угодно, адаптироваться и войти в доверие к любому негодяю.

Июнь 1998

В возрасте тридцати одного года я закончил Канн-Эклюз – лучшим в своем выпуске. Первое место давало мне преимущество в выборе вакансии. Через несколько дней меня вызвал к себе директор.

– Вы просите направить вас на работу в ОБПС – Отдел по борьбе с проституцией и сутенерством?

– Да, а в чем дело?

– А вы не хотите поработать в Центральном бюро? В Министерстве внутренних дел?

– А в чем проблема?

– Да мне тут сказали… Вы ведь католик, не так ли?

– Не вижу связи.

– В ОБПС вам придется столкнуться с весьма сомнительными ситуациями. – Он немного поколебался, потом по-отечески улыбнулся:

– Я десять лет проработал в ОБПС. Это очень своеобразный вид деятельности. Не уверен, что субъектам, с которыми там приходится сталкиваться, нужен полицейский с такими дарованиями, как у вас.

Я ответил ему такой же улыбкой и склонил все свои сто девяносто сантиметров:

– Вы не поняли. Это они мне нужны.

Сентябрь 1998

Я погрузился в пучину порока. За несколько месяцев мой словарный запас существенно обогатился: копрофилия — сексуальное извращение, проявляющееся в том, что человек поедает экскременты; ондинизм — сексуальное удовольствие от вида или контакта с мочой; зоофилия — я арестовал целый склад кассет, которые в комментариях не нуждаются; некрофилия — мне довелось организовывать незабываемый поход глубокой ночью на кладбище Монпарнас.

Мой дар маскироваться проявился в полную силу. Я внедряюсь в любую среду, завожу приятельские отношения с сутенерами и шлюхами, с улыбкой воспринимаю самые омерзительные извращения. Притоны любителей меняться партнерами, садомазохистские клубы, особые вечеринки… Я застаю врасплох, выслеживаю, задерживаю… Без всякого отвращения или душевного надлома. Участвую во всех нарядах: ночью – чтобы работать на улице, днем – для снятия показаний с потерпевших и выражения сочувствия проституткам и семьям жертв.

Часто бывает, что я сутками работаю без отдыха, сменную одежду храню у себя в кабинете. Среди коллег слыву трудоголиком и карьеристом. Работая в таком режиме, я скоро мог бы стать капитаном – это знают все. Но никто не знает истинной подоплеки моих поступков. Этот первый этап, связанный с похотью, – только один из многих. Первый круг ада. Я хочу глубже узнать зло во всех проявлениях, чтобы вернее его победить.

Однако окружающие, как всегда, неверно понимают мое душевное состояние. Я счастлив. Я соблюдаю один устав, следуя другому: в шкуре полицейского я выполняю все те же три монашеских обета – послушания, бедности и целомудрия, к которым прибавился еще один – обет одиночества. Этот последний обет я ношу на теле, как власяницу.

Каждый день я молюсь в соборе Нотр-Дам. Каждый день благодарю Бога за результаты, полученные с таким трудом, и прошу прощения за методы, к которым прибегал, – давление, насилие, угрозы, ложь. Я благодарю Его за помощь, которую оказывал жертвам, и за прощение виновных.

Моя болезнь так и не прошла. Даже в центре Парижа, на Страсбургском бульваре или на площади Пигаль, я по-прежнему вздрагиваю от невнятного бормотания рации или от скрежета о тротуар сгружаемых ящиков. Но я придумал, как с этим сладить: рассматривая насилие в прошлом сквозь призму насилия в настоящем.

Сентябрь 1999

Год в этой грязи, год знакомства со всеми формами сексуальных отклонений. Однако самым тяжелым в этой работе оказались не извращенцы, а сутенеры и подпольные сети. Целые дни засад, слежки не только за славянской мафией, преступниками из Магриба или производителями грязного видео, но и за известными людьми, политическими деятелями, склонными к извращениям. Ночи напролет я просматриваю кассеты, путешествую по сайтам Интернета, испытывая попеременно то возбуждение, то тошноту. Мне приходится закрывать глаза на изнанку жизни Конторы: на коллег, которые «клеят» жертв сексуальных домогательств, на стажеров, использующих кассеты в личных целях. И везде секс, по обе стороны зеркала.

Черный океан, в котором я находился в апноэ. Оглядываясь на череду прожитых месяцев, я прихожу к одному выводу: кое-что изменилось. Моя личность вызывает все меньше недоверия. Судебные следователи уже не видят во мне только карьериста и сразу подписывают ордера, за которыми я к ним прихожу. Коллеги начали заводить со мной разговоры, им по нраву мое умение слушать. Их признания становятся исповедями, и я могу почувствовать, до какой степени нас заразила борьба со злом, которая вынуждает изо дня в день переступать черту. Я все больше оправдываю свое прозвище – Капеллан.

Я думаю о Люке. Где он теперь? В Управлении судебной полиции? В уголовке? В Центральном бюро? После Руанды я потерял с ним связь. Надеюсь, что однажды встречу его на расследовании или где-нибудь в коридоре. Мне слышится знакомый голос у нас в Конторе, мерещится дорогое лицо в зале суда – и я уже думаю, что это он. Бросаюсь навстречу – и испытываю разочарование.

Однако я не ищу этой встречи. Я верю в наш путь – мы идем одной дорогой и, в конце концов, должны увидеться.

Время от времени еще один человек из моего прошлого врывается в поток ежедневных забот. Моя мать. Через несколько лет после смерти мужа она сблизилась со мной. В разумных пределах, конечно, – раз в неделю мы встречаемся с ней в чайном салоне на левом берегу Сены.

– Как дела на работе? Все хорошо? – спрашивает она, отщипывая кекс с сыром.

А я думаю об извращенце, которого задержал накануне по обвинению в изнасиловании подростка, больного, который макал хлеб в писсуары на Восточном вокзале. Или о маньяке-поджигателе, найденном мертвым вчера утром: он скончался от внутреннего кровотечения после анального секса со своим доберманом.

Я пил чай, отодвигая палец, и односложно отвечал:

– Да, все в порядке.

Потом мы обсуждали переустройство ее загородного дома в Рамбуйе, и все шло своим чередом.

Вот так передо мной постепенно раскрывался ад.

До декабря 2000 года.

До дела в коттедже «Сирень».