14

Иногда поражение лучше победы. Проигравший оказывается в более выигрышном положении и приобретает жизненный опыт. Когда я слушал показания Брижитт Опиц, супруги Корален, намереваясь впервые в жизни застать преступника на месте преступления, то никак не предполагал, что через несколько часов обнаружу только гору трупов, и не догадывался, что эта провальная операция обернется для меня, помимо вечных угрызений совести, еще и переводом в Уголовную полицию.

12 декабря 2000 года

Нашему отделу поручили разработку жалобы жены некоего Жан-Пьера Коралена. Жена обвиняла мужа в принуждении ее к занятиям проституцией на дому, причем в садистской форме. Медицинское заключение подтвердило наличие вагинальных порезов, ожогов от сигарет, следов бичевания, разрывов ануса. По ее словам, такие занятия для ее мужа – еще цветочки. В основном он поставляет живой товар различным клиентам, которых привлекают только дети. За четыре года он похитил в округе шесть девочек из бродячих общин, использовал их и оставил умирать от голода. В настоящее время две девочки еще живы, их держат в коттедже «Сирень», куда каждую ночь сходятся педофилы.

Я зарегистрировал жалобу и решил провести операцию без поддержки со стороны, силами своей группы. В тридцать три года мне впервые предстояла операция по захвату. Разработав план действий, я приступил к реализации.

В два часа мы окружили коттедж «Сирень» на улице Тапи-Вер, но не обнаружили там никого, кроме десятилетней дочери Кораленов, Ингрид, спавшей в гостиной. Родителей мы нашли в подвале. Они вышибли себе мозги из обреза после того, как застрелили двух своих пленниц. Всего за несколько часов жена передумала и предупредила мужа.

Я покинул коттедж в состоянии шока. Закурил. В морозном воздухе вращались мигалки машин скорой помощи. Рядом под углом к тротуару были припаркованы фургоны. Вокруг нас постепенно пробуждались другие коттеджи. Соседи в халатах выходили на крыльцо. Один полицейский в форме увел Ингрид, а другой пошел мне навстречу:

– Лейтенант, уголовка уже здесь.

– Кто их предупредил?

– Не знаю. Шеф группы ждет. Вон в том сером «пежо» в конце улицы.

Ошеломленный, я направился к машине, готовый получить первый, но далеко не последний нагоняй. Когда я поравнялся с «пежо», стекло водителя опустилось: за рулем сидел Люк Субейра, одетый в теплую куртку.

– Ну что, доволен собой?

Я онемел. От изумления у меня перехватило дыхание. Люк ничуть не изменился. Те же очки в тонкой оправе телесного цвета, те же веснушки. Только вокруг глаз появились морщинки, напоминавшие о прошедших годах.

– Садись. Обойди с другой стороны.

Я выбросил окурок и сел в машину. Внутри пахло табаком, холодным кофе, по́том и мочой. Я закрыл дверцу и только тогда обрел дар речи:

– Что ты здесь делаешь?

– Мы получили сигнал.

– Дьявольщина! Никто не должен был знать.

Люк покровительственно улыбнулся:

– С некоторых пор я слежу за тобой и знаю, что ты вышел на серьезное дело.

– Ты за мной следил?

Люк продолжал разглядывать улицу прямо перед собой. Медики, раздвигая заграждения, входили в коттедж. Полицейские в черных плащах, оттесняя проснувшихся зевак, натягивали ленту вокруг места преступления.

– Как там, внутри?

Я зажег очередную сигарету. Помещение наполнилось голубоватым светом, пульсирующим в такт вращению мигалок.

– Чудовищное зверство, – сказал я. – Бойня.

– Ты не мог этого предвидеть.

– А должен был. Дамочка нас обошла. Я ее не изолировал и…

– Ты просто неправильно определил ставки.

– Ставки?

– Брижитт Корален пришла к тебе вовсе не потому, что чувствовала угрызения совести или хотела спасти девчонок, а из чувства ревности. Она любила этого мерзавца. Ей нравилось, когда он над ней издевался, когда засовывал горящие окурки в промежность. И она ревновала его к девочкам, к их мучениям.

– Ревновала…

– Вот так-то, дружище. Ты плохо проработал этот круг зла. Он всегда шире, чем кажется. Со временем Брижитт Корален убила бы и собственную дочь, если бы Корален позарился на нее. – Он медленно выдохнул дым, цинично растягивая время. – Тебе следовало ее задержать.

– Ты пришел читать мне наставления?

Люк не ответил. На губах у него застыла усмешка. Из дома выходили криминалисты в белых комбинезонах.

– Я не терял тебя из виду, Мат. Мы шли одной дорогой. У меня был Вуковар, у тебя – Кигали. У меня Управление судебной полиции, у тебя – ОБПС.

– Какое управление?

– На улице Луи-Блан.

В ведении Управления судебной полиции на улице Луи-Блан были самые криминальные районы Парижа – XVIII, XIX и X, настоящая школа крутых парней.

– Одна дорога, Мат, которая ведет к одной цели: в Уголовную полицию.

– Кто тебе сказал, будто я перехожу в уголовку?

– Эти девочки.

Люк указал на мертвых детей, которых санитары несли к машинам скорой помощи. Серебристая пленка хлопала по носилкам, кое-где приоткрывая тело. Люк пробормотал: «Пусть без жизни я живу, / Избавленья все же чаю, / Смерти дo смерти желаю»^[7]. Помнишь?

Аббатство Сен-Мишель. Запах скошенной в садах травы. Банка из-под сока, полная окурков. Хуан де ла Крус. Сущность мистического опыта. Поэт сожалеет о том, что не может умереть, чтобы постичь величие Царства Божия.

Однако эти стихи можно понять и по-другому. Мы с Люком часто говорили об этом. Настоящим христианам смерть необходима, чтобы уничтожить в себе того, кто живет без Бога. Умереть для себя, для других, для всего материального и воскреснуть в Memoria Dei^[8]… «Смерти до смерти желаю…». Четыре века назад Блаженный Августин уже провозгласил эту истину.

– Есть еще одна смерть, – как будто подслушав мои мысли, добавил Люк. – Мы с тобой отказались от материального, чтобы жить духовным. Только такая духовная жизнь – очередная разновидность комфорта. Пришло время уйти с этого успокоительного пути. Придется умереть еще раз, Мат. Убить в себе христианина и стать полицейским. Запачкать руки. Затравить дьявола и вступить с ним в борьбу, даже рискуя забыть Бога.

– И такая борьба ведется в Уголовной полиции?

– Кровавые преступления – это единственный путь. Пойдешь ты по нему или нет? Готов ты уничтожить себя в себе самом?

Я не знал, что ответить. После круга блуда и извращений я был готов к новому этапу – испытанию кровью. Только я не хотел, чтобы меня по нему вели. Люк протянул руку к синим пучкам света, мигавшим, как стробоскопы:

– Сегодня ночью ты принял крещение и не должен ни о чем жалеть. Риск неизбежен. Руки истинных крестоносцев тоже были в крови.

Я улыбнулся, слушая эту напыщенную речь.

– Я попрошу перевести меня в Уголовный отдел.

Люк вынул из кармана стопку листков:

– Уже. Подписано префектом. Добро пожаловать в мою группу.

Меня душил нервный смех:

– Когда прикажете приступить к работе?

– С понедельника. Тридцать три года – самый подходящий возраст.

Рождество 2000 года скрепило наш союз.

Дальше шли двенадцать месяцев плодотворной работы.

Наша группа состояла из восьми офицеров, но на самом деле представляла собой тандем. Наши методы разнились, и в то же время мы дополняли друг друга. Я строго следовал правилам, не выдвигал обвинений без веских доказательств, проводил обыски, только когда точно знал, что ищу. А Люк любил риск и не ограничивал себя в средствах, чтобы сбить подозреваемого, прибегая к угрозам, силе и театральным эффектам. У него было несколько излюбленных приемов. Например, он выдумывал день рождения в Уголовном отделе на набережной Орфевр, 36, чтобы подозреваемый потерял бдительность, или прикидывался неуправляемым психом, стремясь запугать подозреваемого, блефовал с доказательствами, которые у него якобы имелись, вплоть до того, что отправлял подозреваемого в тюрьму «Санте» и по пути добивался признания.

Я был хамелеоном, сдержанным, пунктуальным, умеющим подстроиться под меняющуюся обстановку, а Люк – актером, который всегда работал на публику. Он лгал, манипулировал, применял силу – и всегда доискивался до правды. Он получал истинное удовольствие, когда успех оправдывал его циничные методы. Ради этого он предавал то, во что верил, используя оружие противника и оборачиваясь демоном, чтобы перехитрить демона. Ему нравилась эта роль мученика, преступающего закон, чтобы служить своему Богу. Отпущением грехов для него был уровень раскрываемости в нашей группе – самый высокий во всей Конторе.

Со своей стороны, я не питал никаких иллюзий, и мои католические запреты давным-давно испарились. Нельзя копаться в дерьме и не испачкаться, нельзя добиться признания, не прибегая ко лжи и не применяя силу. Однако я не потворствовал и не увлекался подобными методами дознания и обращался к ним скрепя сердце.

Между этими крайними позициями мы сумели найти равновесие. И благодаря нашей дружбе оно было выверено до миллиграмма. Мы вновь обрели друг друга, став взрослыми, как когда-то встретились в юности. То же чувство юмора, та же страсть к работе, то же религиозное рвение.

Коллеги со временем это оценили. Приходилось мириться со странностями Люка – с его всплесками адреналина, теневыми сторонами его души, с диковинной манерой выражать свои мысли. Он чаще говорил о влиянии дьявола или царстве бесов, чем об уровне преступности или кривой правонарушений. Нередко он начинал молиться вслух на месте происшествия: тогда окружающим, видимо, казалось, что он изгоняет бесов.

Я со своими странностями не отставал от Люка. Боялся металлического скрежета, постоянно выключал радио, где бы ни находился. Питался я исключительно рисом и пил только зеленый чай – среди тех, кто привык есть скоромное и пить горькую.

Наши результаты превзошли самые смелые ожидания. За год – более тридцати арестов. В коридорах на набережной Орфевр, 36 говорили: «Преступность растет? Какое там, когда за дело берутся попики!» Нам нравилось это прозвище. Нам нравился наш имидж, наша несхожесть и старомодность. А больше всего нам нравилось то, что вместе мы были командой, даже если и знали, что расплатой за успех будет разлука.

Начало 2002

Люк Субейра и Матье Дюрей официально получили звание майора и назначение: Люк – в Наркотдел, а я – в уголовку. Формально – больше ответственности и более высокая зарплата, на практике – каждый из нас стал руководителем следственной группы.

Мы едва успели попрощаться: горящие дела не терпели отлагательства. Тем не менее мы пообещали друг другу иногда обедать вместе и проводить выходные в Верне.

Через три месяца мы уже едва замечали друг друга, если встречались во дворе на набережной Орфевр.