Быть может, Артёму тоже нужны были доводы, чтоб его покинула эта отвратительная и липкая тошнота. Но только он не хотел, чтоб эти доводы были одинаковы и для него, и для этой трясущейся в непрестанном треморе головы.
– В детстве, помню, – делился Василий Петрович, – начитаюсь Житий, не могу успокоиться. Ночью сброшу с себя одеяло: лежу, мёрзну во славу Божию… пока отец не зайдёт. Сердился на него, что одеялом накрывал. Зато тут – лежи, мёрзни, никто не накроет. А не хочется уже.
Чайки уже не просто кричали, а дразнились то человеческими, то звериными голосами.
Блэк узнал понятную ему речь и вдруг с бешенством залаял в ответ – а чайки залаяли на него.
Елизавета Аверьяновна изредка взглядывала на него и тоже словно пыталась улыбнуться, всё ожидая и никак не умея дождаться, когда всё происходящее обратится в шутку.
Зрители снова гудели, отчего-то довольные собой, лавки скрипели, царило замечательное оживление – словно все сидевшие в бывшем Поваренном корпусе бывшего монастыря собирались после занавеса сесть в трамвайчик, а то и на личный автомобиль, и отправиться куда захочется.
Артём схватил кролика за уши, кишки раскрутились ещё длиннее.
– Тварь, меня вырвет сейчас! – взвизгнула Галя.
– Это не я! – заорал Артём. – Это Чекист сожрал!
– Какой чекист? – заорала в ответ Галя. – Я тебя застрелю сейчас, контрик!