Человек этот был столь могуч разумом, столь многообразно и глубоко образован, что, вступив в его дом на Арбате (еще до свидания с ним), я определенно оробел.
Все намеченные темы разговора показались скудными и недостойными его драгоценного быстро уходящего времени. Казалось, неловко тревожить серьезный интеллект своими любительскими умозаключениями. Алексей Федорович Лосев был профессионалом мысли. Его место – в ряду выдающихся русских умов. Вл. Соловьева, Вяч. Иванова, П.Флоренского, Н.Бердяева, С.Булгакова… А тут я.
Прикрывшись фотоаппаратом как инструментом профессии, в которой чувствовал себя увереннее Лосева, я посчитал необходимым, минимально пользуясь словами, нарисовать образ мощного (к тому времени малоподвижного) человека.
После ареста в тридцатом и лагерей Беломорканала он почти потерял зрение. Толстые стекла очков в старомодной оправе, показавшейся удобной и потому когда-то купленной в большом количестве, чтобы хватило на всю жизнь, прятали глаза.
Казалось, он дремлет. Однако, присмотревшись, я заметил, что он, не поворачивая головы, с пониманием и интересом следит за моими передвижениями в поисках композиции.
Доверие льстило, и я заговорил.
Меня интересовало, над чем работает почти незрячий Лосев и как.
Он завершал восьмитомную «Историю античной эстетики», диктуя сложнейший текст своей супруге Азе Алибековне. Он черпал слова, точно сложенные в формулировки и рассуждения, из своей необыкновенной головы, излагал их в форме, не требующей правки.
Всю жизнь он думал.
«Личность предполагает прежде всего самосознание и интеллигентность. Личность именно этим и отличается от вещи», – писал он в «Диалектике мифа».
До последнего дня своего девяносточетырехлетнего пребывания в этом мире он оставался личностью.
Теперь минуло сто двадцать лет со дня его рождения, и никаких государственных торжеств по этому поводу не наблюдалось. А в «Доме Лосева» на Арбате собрались достойные почитатели Алексея Федоровича, которые после поминального молебна провели конференцию. Их встретила вдова Лосева Аза Алибековна, которой перевалило за девяносто лет.
Я нашел негативы старой съемки и напечатал «фотографии одного вечера с Лосевым», которые внимательные и доброжелательные сотрудники «Дома» превратили в выставку, снабдив их короткими высказываниями Алексея Федоровича:
Хотите быть вечными и молодыми – занимайтесь науками!
Я – ломовая лошадь науки, ходившая в упряжке от зари до зари.
Так будьте добры – изучите миф!
Вот вечность – мгновение, в котором зажато всякое время.
Христианская жизнь – это знание и любовь.
Атеизм – лучшее доказательство бытия Божия.
Имя есть максимальное напряжение осмысленного бытия.
Всего труднее мне переводить неясность в ясность.
Идея вещи есть сама вещь, движущаяся с бесконечной скоростью.
Моя церковь внутрь ушла. Я свое дело сделал…
Слово неисчерпаемо богато. Оно бесконечно богаче понятия.
Материя – паршивый, чахлый, чахоточный бог.
Да нет никакого времени! Есть вечность, и есть жизнь.
Для науки не обязательно знать «да» и «нет» реального существования. Ее дело предположения.
Я писал на всех парах, работал как три вола. А тут мировой дух решил: ща, товарищ Лосев, подождите еще лет десять.
Когда точно были сделаны фотографии, ни я, ни Аза Алибековна, прекрасно сохранившая свою память, свой разум и юмор, мы так и не вспомнили. Давно это было. Точно – при жизни Лосева.
Моя любовь к актерскому, писательскому, а главное, к человеческому дару Сергея Юрьевича Юрского столь велика, что в приступе дружеского восторга я однажды отдал ему все (!) негативы с его изображением. Чего не делал никогда.
Негативы, уверен, не должны покидать дом. Они, как невысказанные мысли, составляют материю моего, а не тех, кто на них притаился, времени. То, о чем я думаю, – это тот же негатив. Проявить его словами и превратить в речь – моя привилегия и воля. И кому хочу сказать эти слова – мой выбор. Отпечаток слова часто теряет скрытую в нем тайну. Он становится доступным толкованию совершенно посторонних людей. Перестает быть исключительно твоим смыслом.
Фотонегатив, рожденный в полной темноте, тоже (почему тоже?) хранит скрытое изображение. Он твой секрет. Превращая его в позитив, я теряю его. Обретая публичность, признание или подозрение, он отвечает на любопытство объекта, которого интересует не кто он, а как он выглядит и как я к нему отношусь.
Как я отношусь к Юрскому, написано в начале текста. Могу развить.
Грим смыт – и обнажилось лицо Сергея Юрьевича Юрского.
Он вошел в жизнь не скоро падающей звездой, но ярким и чистым светом, балующим нас еще и теплом. В нем нет ничего случайного и ничего закономерного. Дар велик и исключителен: создавать всякий раз то, чего не было, и искренне удивляться, что его поняли и любят.
Он очень серьезный человек – этот Сергей Юрьевич Юрский, образованный и тонкий. В нем постоянно происходит тщательно скрываемая и вполне драматическая жизнь, которая доходит до нас какими-то квантами (порциями, иначе говоря), которые нам отпускает мастер с известной мерой скупости, продиктованной талантом, достоинством и вкусом.
Мы – современники Юрского – не вполне, возможно, осознаем, с кем имеем дело. Ну, тех, кто раньше жил, понять можно, у тех, кто живет потом, шанс разобраться еще сохраняется, а вот мы… Надо не пропускать. Ни одного его явления: в театре ли, на филармонических подмостках, в журнале с прозой, в книгах со стихами…
Люди, которые влюбились в него (и поверили) со времен Чацкого, Тузенбаха, с первого его чтения «Евгения Онегина» и телевизионной «Фиесты», имеют счастье следить за ним вплоть до «Стульев» Ионеску, до Бродского, Пастернака; кто зачитывается его рассказами, театральными откровениями и стихами, тот может догадываться, что Сергей Юрьевич Юрский – ренессансный тип. Для такого звания (призвания) мало все это уметь – надо все это иметь внутри.
Виноват! Люблю его. И то, как он лепит (для мастеров Возрождения скульптура обязательна) объемные образы, и как словами и жестами «на воздухе пустом» рисует картины, придуманные другими поэтами и писателями… И как он говорит «люблю», и как думает…
Получился панегирик? Я рад.
Однажды, когда он читал в ЦДХ «Сорочинскую ярмарку», в зале погас свет. Зритель не сразу сообразил, что это накладка. А через минуту решил, что он и не нужен был Юрскому. Темнота смыла «грим» жеста и мимики, оставив Сергею Юрьевичу один инструмент – голос. И этого оказалось достаточно для великолепного спектакля…
Пусть Юрский смывает грим. Не страшно. Важно, что не смыто лицо.
А негативов все-таки жалко. Впрочем, они реализовали свое право затеряться, а я реализую свое – вспомнить, что на них было. Нет, гениального Чацкого не снимал я, и «Карьеру Артура Уи», и Тузенбаха… (В БДТ с этим было строго.) Ну, так я фотографировал ведь не театральных и киногероев Юрского, а его самого. Начало случилось с вечера рассказов Бабеля (ах, какой он чтец!) в репетиционном зале Театра имени Моссовета (для труппы) и снимка после первого московского спектакля в грим-уборной. Ну и дальше – по нашей жизни: спектакли, где он и режиссер, и актер, и таинственный автор, блистательное телевизионное чтение «Графа Нулина» и «Евгения Онегина», второе после черно-белого питерского, и встречи, и застолья, и общие дорогие друзья.
(Ах, конвертируйте мысли – если они есть – в слова! Ах, печатайте снимки! Они живучей негативов.)
И вот, пожалуйста, из вороха старых карточек вываливается чудо: Раневская, Неёлова и нависший над ними Юрский. Эдакий Бунюэль. Маленькое молчаливое представление себя в роли себя. Если есть созвездие из трех звезд – то вот оно.
В Театре им. Моссовета Юрский ставил Островского «Правда хорошо, а счастье лучше». И пригласил восьмидесятитрехлетнюю Фаину Георгиевну на роль Филицаты. Он и сам там блистательно играл Грознова. А как они там пели: «Кого-то нет, кого-то жаль…» Дмитрий Покровский, собиратель настоящего русского песенного фольклора, создал эту первоклассную музыкальную сцену. «Его здесь нет, а я страдаю все по нем. Ему привет, ему поклон».
Я попросил Юрского, чтобы он обо мне замолвил слово перед Раневской.
– Приходите, но возьмите с собой Неёлову. Я ее очень люблю с той поры, как мы недолго работали в одном театре. (Моя версия.)
– Мариночка, деточка моя! Приходите ко мне и можете взять с собой этого журналиста. (Версия Неёловой.)
Мы подружились с Фаиной Георгиевной на две-три встречи. А в тот раз, когда пришел и Юрский, я взял фотоаппарат и сделал несколько снимков: Раневская. Раневская и Неёлова. Раневская, Неёлова и собака Мальчик. Эти негативы сохранились, а негатив с Сережей я ему отдал. И временами печалился в разлуке об этой карточке.
Она пока не отыскалась. Нашлись слова.
У нее была своя жизнь, но мы связываем судьбу Елены Георгиевны Боннэр с великим российским гражданином Андреем Дмитриевичем Сахаровым.
Не всю.
С Сахаровым я познакомился в начале марта семидесятого. Он овдовел и жил с детьми возле института, который носит имя Курчатова, с которым работал над созданием термоядерной бомбы. Три Золотые звезды Героя Труда еще хранились в ящике стола. Сфотографировав и побеседовав с Андреем Дмитриевичем, я ушел из его квартиры и жизни как элементарная частица его опыта общения (в ту пору еще не богатого), чтобы потом, спустя шестнадцать лет, встретить его на Ярославском вокзале после ссылки из Горького и на следующий день постучать в незапертую дверь с единственной уцелевшей фотографией той, старой, съемки (чуть ли не первой легальной) в качестве знака, что я не засланный казачок, а журналист. (Хотя кто сказал, что нельзя совмещать профессии?)
Дверь мне открыла энергичная женщина в очках с толстыми плюсовыми стеклами. Я видел ее накануне. Она первой вышла из вагона поезда № 37 и весело, но решительно скомандовала зарубежным журналистам, засверкавшим блицами:
– Нечего меня снимать. Сейчас выйдет Сахаров – его и снимайте!
Теперь Боннэр стояла в дверях.
– Ну?
Я предъявил довольно большую карточку Сахарова семидесятого года с дарственной надписью и датой.
– Десятое марта? Мы были еще не знакомы с Андреем Дмитриевичем. Я впервые увидела его осенью. Входите!..
Она впервые увидела его в конце семидесятого в Калуге на судебном процессе над диссидентами Вайлем и Парамоновым, куда правозащитников не пускали, а Сахарова остановить милиция не решилась. И поначалу он ей не понравился своей обособленностью.
К пятидесяти годам он был вдов. Жена Клавдия Алексеевна умерла от рака, и Сахаров отдал свои сбережения на строительство онкоцентра, чтобы там могли спасать других жен и мужей. У него осталось трое детей: две взрослые дочери – Татьяна и Люба и четырнадцатилетний сын Дмитрий.
У Елены Георгиевны двое своих – Алексей и Татьяна.
Два взрослых человека полюбили друг друга, но сахаровские дети и после свадьбы в 1972 году не приняли мачеху. Да она и не очень старалась преодолеть отчуждение. Большой семьи не случилось. А любовь была.
Вечерами они раскладывали на кухне лежанку на книгах и радовались друг другу. В двух других комнатках, насквозь смежных, ночевали дети и мама Елены Георгиевны – старая большевичка. Летними рассветами Люся в халате и тапочках выходила с Андреем Дмитриевичем на мост через Яузу и ловила такси своему мужчине, которому надо было вернуться домой к детям.
На «объекте» он больше не работал – участие в диссидентском движении и статья «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» сильно насторожили партию и правительство и настроили их агрессивно к одному из отцов отечественной водородной бомбы.
Потом разнообразные толкователи судеб будут писать и говорить о вредном влиянии бывшего врача-педиатра, фронтовой медсестры и бывшего члена РКП(б), дочери двух заметных революционеров, на ученого-атомщика. И будет это полной ерундой.
На Сахарова даже в бытовом плане повлиять было сложно, а уж корректировать его идеи – тут любовь, власть, репрессии были бессильны.
Как-то я сказал ему:
– Вы, Андрей Дмитриевич, в своих требованиях и предложениях некий приемлемый для вас компромисс могли бы допустить.
– Знаете, Юра, в моих предложениях и требованиях этот компромисс уже заложен.
Вероятно, они были счастливы. Восемь лет до Горького. И в Горьком, несмотря на слежку, голодовки и болезни.
Они держались вдвоем и вдвоем вернулись в 1986 году в Москву.
22 декабря два не очень молодых и не очень здоровых человека – мужчина и женщина – сели в поезд. Такое замечательное произошло событие в их жизни: они вместе вошли в вагон.
Андрей Дмитриевич был так поражен этой обыкновенной человеческой возможностью, что описал ее в дневнике. Семь лет ссылки (без месяца) он временами провожал Елену Георгиевну на вокзал до московского вагона и возвращался в горьковскую свою, прослушиваемую и просматриваемую, квартиру беспокоиться о неважном здоровье жены и ждать.
Бог одарил Елену Георгиевну и Андрея Дмитриевича любовью и тем защитил их. Они были хорошей (как чувствовалось им) и не вполне правильной (по мнению тех, кто точно знает, как кому жить) семьей. Степень влияния их друг на друга была ограничена их самостоятельностью и терпимостью.
Люди, нуждавшиеся в их участии и помощи, делали их московскую жизнь разнообразной и насыщенной, но ничего не добавляли в их отношения. Напротив, они расходовали время, которое Андрюша и Люся могли бы провести вдвоем.
Общественное мнение, желая объяснить, как выдающийся советский ученый, трижды Герой и многократный лауреат, превратился в главного врага системы, даже желая его оправдать отчасти, придумало легенду о скверном влиянии жены.
Ну да, у нее характер! Она с боем могла вынудить его сменить старую кроличью шапку или спорить по поводу статьи. Он даже прислушивался к ней, если находил серьезный аргумент, но если был не согласен с услышанной мыслью, кто бы его переубедил?
Иногда из чувства самосохранения, из-за опасения за близких и окружающих Елена Георгиевна пыталась уговорить Андрея Дмитриевича чего-то не делать, но у нее ничего не получалось.
Зато он дарил ей цветы, писал стихи и принимал на себя всю горечь агрессии, которая приходилась на ее долю. Доля была велика. Он защищал ее как единомышленника и как свою женщину и даже влепил пощечину одному именитому негодяю, оскорбившему ее в книге.
…Они уезжали из Горького как люди. Она хорошо знала маршрут. На нем у нее воровали рукописи, высаживали из вагона, унижали, мешали добраться до врачей. Он же ехал в Москву из Горького в первый раз. Его очень волновало, будет ли холодно в столице, потому что ей с больным сердцем нельзя было выходить на сильный мороз. О себе он, по обыкновению, не думал. Они вспоминали друзей и предполагали жизнь в своем доме. Она кормила его обязательной в поезде и теплой еще курицей, потому что ничего холодного он не любил. Это был нормальный выезд мужа и жены, с той лишь особенностью, что покидали они город, из которого не надеялись выбраться, и даже подыскали себе место на горьковском кладбище… Но умер он в Москве через три года жизни, о которой еще рано напоминать. А может быть, уже поздно.
Оставшись без него она продолжала жить, и думать, и действовать, как если бы он был рядом. Есть его архив, есть книги и статьи, немногие друзья, есть его мир. Только его самого нет.
– Знаешь, Юра, я все время ловлю себя на том, что формально живу «до и после», а внутренне ощущаю, что мы все время вместе.
Теперь они вместе на все время.
Тогда из горьковского поезда на перрон она вышла первая. Он – следом, в сбитой набок кроличьей шапке.
Горбачев обнаружил, что не было никаких документов Политбюро о высылке их в Горький, и это позволило ему вернуть Сахарова в Москву без проволочек.
Войдя в их квартиру с фотографией-«пропуском», я задержался там на долгие годы. Писал очерки, снимал (увы, немного – где-то около полутысячи негативов сохранилось) и беседовал.
Однажды Андрей Дмитриевич прочел мне лекцию – вторую в его жизни. Первой были удостоены студенты-физики. Но она оказалась слишком сложной в его изложении. Я и вовсе ничего не разобрал – ясно было только, что он говорил по-русски. Боннэр, которая жарила котлеты и усвоила не больше меня, повернулась от плиты и сказала:
– Ты понял, о чем тебе говорил великий физик современности?
– Люся, – сказал Сахаров серьезно, – может, я и мог бы стать великим ученым, если бы занимался только физикой, а не проектом.
Елена Георгиевна интонацию уловила и возражать не смела.
Они вообще умели слушать друг друга.
О проекте
О подписке