ГЛАВА 6

Она посмотрела оценивающе на позеленевшую торкессу в моей рубашке, все женщины в этом заведении, как догадываюсь, сразу сообразили, что у моей спутницы под моей рубашкой ничего нет, даже трусиков, женщины это чувствуют сразу, но все же певица улыбнулась с победоносностью во взоре: у нее и грудь крупнее, и зад выше, не надо на полусогнутых, и волосы длиннее, а все мужчины обожают, когда длинные волосы по подушке…

– Да, – сказала она многозначительно, – карамболь!

Торкесса, задыхаясь от гнева, нет, уже от ярости, смотрела ей вслед испепеляющим взором.

– Ваше сиятельство, – едва выговорила она лязгающими зубами, – вы уверены, что… что это существо… с этой примитивной культурой… способно… вообще способно…

– Уверен, – ответил я великодушно.

– Но ее уровень!

Я ответил лениво:

– А я в этой области не ищу высокие уровни. Наоборот, чем проще, тем кайф выше.

Торкесса замолчала, потом сказала негодующе:

– Так вот почему вы поедаете ее таким пылающим взором?

Я пробормотал:

– Оттого что сейчас на диете, не значит, что не могу читать меню… Лилея, что за делы? Мы на задании.

– Но вы, милорд, – сказала она обвиняющим тоном, – весь разбухли!

– Ну, не весь, – пробормотал я, – но, дорогая, человек не может все время быть в погоне, в науке или в постели. На то он царь природы и венец творения! Надо чередовать, чередовать, чередовать… У нас попробовали задержаться на великой стройке чуть дольше, чем позволяла биология, целую страну обвалили с таким грохотом! Всю планету качает, как паука-плавунца на волнах!

– Но разве не знаете, что чем больше…

– Нет, – прервал я поспешно, – я не верю, что это решает все проблемы. Поголовная мэйдфакия началась еще в шестидесятых, но войны как шли, так и идут. И с ваучерами надули! И озоновая дыра не уменьшилась… Погоди, что ты все сворачиваешь на эту тему? У тебя эти две недели ученичества на секретного агента на чем оборвались?

Она мило покраснела, прошептала:

– На первом же уроке по обольщению…

– Понятно, – протянул я. – Значит, ты не зацикленная, просто ничего другого не знаешь… а знания показать хочется. Ну, хотя бы те, что на первом уроке?

Она потупилась, на щеках заиграл румянец, перебрался на лоб и шею, а восхитительнее всего, когда запылали уши. Я подозвал официанта, велел отнести лучшее шампанское и цветы в гардеробную певицы, сразу же уплатил, другой принес и поставил краешком поднос на край стола. Не чинясь, я помог перегрузить на стол все два десятка блюд, он пришел в восторг от такой демократичности молодого олигарха.

Торкесса смотрела на множество блюд в тупом недоумении.

– Зачем это все?

– Будем есть, – сообщил я бодро. – В смысле, ты – кушать, а я – жрать!

– Но почему так много? – спросила почти в отвращении. – В кого я превращусь?

– Ага, – сказал я злорадно, – и у вас есть проблемы с весом?

– Нет, но это просто… просто…

Я не слушал, разделывал большим ножом гуся, коричневая корочка потрескивает, из надрезов вырвался горячий пар, ноздри мои жадно ловят одуряющие запахи, стараясь вобрать все, чтобы не уплывали в сторону чужих столов. Потек прозрачный сок, желудок начал дергаться в нетерпении.

Торкесса едва коснулась жаркого на ее тарелке, как тут же опустила нож и вилку. Глаза ее, очень серьезные, вперили в меня вопрошающий взгляд.

– Милорд… разве нам не надо… спешить?

– Надо, – согласился я, – но, увы, ты не понимаешь…

– Чего?

Я развел руками, изобразил мимикой титаническую работу ума, пожал плечами, снисходительно улыбнулся:

– Нет, все равно не поймешь… Нет-нет, не реви, я сам не понимаю, правда. Но такова логика, весьма абсурдная, согласен. Но разве не в абсурдном мире живем? Однако он построен на неких законах, нам неведомых. Один из них в том, что, какой бы ни была спешной погоня, мы просто обязаны время от времени заходить либо в стриптиз-бары, либо в бордели…

– Фу!

– Что делать, таков закон. Даже выше – Закон! Вот так заходить в бордели, а также вот так сидеть и с аппетитом жрать, от пуза жрать, чувствовать запах и даже аромат жареного мяса, слизывать сок с пальцев… Я понимаю это так, что человек состоит не из одной гонялки, человеку надо что-то еще… например, мы можем во время погони заскочить в музей Изящных Искусств, вдруг там злодей, а там я тебе попутно расскажу о Ренессансе, Серебряном веке или сокровищах Тамонхаима…

Она посмотрела на меня с подозрением.

– А вы, граф, в самом деле знаете?

Я бесстыдно улыбнулся:

– Если честно, то сейчас не знаю даже, где этот музей и есть ли такой на самом деле. Но если вдруг окажемся вблизи и будет подозрение, что преступник забежал в музей, то… Сама понимаешь, я смогу, в самом деле смогу, откуда и возьмется, рассказать об истории создания картин, об их великой ценности. Конечно, если будем честнее, то предоставим рассказывать экскурсоводу, но так, правда, несколько померкнет мой имидж интеллектуала-искусствоведа со стальными мускулами.

Она слегка поморщилась от моего чавканья, даже рев музыки не заглушает, но должен же я оттянуться в чем-то желудочном, раз сдерживаю позывы генитальности, а то все о музее, Ренессансе, Серебряном веке, сокровищах Тамонхаима, сколько можно, человек не может о высоком столько, а вот о низком может всю жизнь, а потом отыщет и еще что-нибудь, но не высокое, а еще более низкое, это же проще.

Однако мой аппетит оказался заразительным, сперва клевала, как птичка, потом ела, как мышка, а потом уже – как здоровый раскрепощенный бегемотик, ведь с полуобезьянами жить – по-английски говорить.

Я наливал ей в высокий бокал шампанского, вскоре щечки торкессы заалели уже не от смущения, совсем не от смущения, глазки заблестели. Время от времени оглядывала зал, заметила наконец, что хотя зал с множеством столиков, но наверху, если подняться по лестнице, еще столы, там явно дороже, ибо каждый стол отделен от соседнего перегородкой, а дальше вообще стена с красиво оформленными дверьми, на каждой номер. У меня в черепе что-то зашевелилось насчет комнат с номерами, но не мог вспомнить, только лезут всякие обрывки анекдотов, но это у всех, сейчас каждый набит анекдотами в той мере, как наши отцы были набиты мудрыми мыслями, а деды – революцьёнными лозунгами.

– Поднимемся наверх, – предложил я.

– А что там, бильярд?

– Бильярд традиционно внизу, – пояснил я, – а вверху несколько иные развлечения.

Она просияла:

– Мы ими займемся? Чтобы отвлечь внимание, естественно.

– Не увлекайся, – предупредил я. – Сейчас естественный отбор пошел через развлечения. Эти расслабоны и балдежники выкашивают почище черной оспы или испанки.

– Страсти какие, – прошептала она, округлив глаза.

Мы прошли на цыпочках мимо танцующих, большая часть из них уже обречена, остальные на пути в бездну, из которой возврата нет. Торкесса пугливо отворачивалась и задерживала дыхание, отчего ее высокая грудь стала еще выше, привлекая взгляды пьющих, жрущих, танцующих, балдеющих и всячески снимающих стрессы, хотя у таких прямохордовых откуда стрессы, но мне по фигу, их на планете семь миллиардов, придется настроить еще больше этих стриптиз-баров, стриптиз-ресторанов и стриптиз-кафе, а также стриптиз-столовых, стриптиз-макдоналдсов и стриптиз-аптек, чтобы поскорее и достаточно легально уменьшить это жрущее и пьющее, но ничего не производящее население.

Когда поднимались по лестнице, внизу за столиками мужчины прекратили жевать и уставились круглыми глазами нам вслед. Надо сказать, что моя рубашка на торкессе не сказать чтоб уж достигала длины платья, пусть даже короткого, а розовые трусики она потеряла. И вообще ноги у нее безукоризненной формы. Еще подумаю, покупать ли ей че-нить из одежды.

Миновав отделения, где столы разделяются всего лишь перегородками, двинулись вдоль стены с плотно закрытыми дверьми. Торкесса прислушалась на ходу:

– Здесь только сопят… И здесь… И здесь… А здесь только чавкают, не понимаю…

– Поймешь попозже, – успокоил я.

– Да?.. А здесь говорят, но это не они…

Я подошел, приложил ухо к двери.

– Почему?

– Говорят по-английски.

– Ну и что?

– Значит, это англичане, – растолковала она мне, как придурку.

Я прошептал с жалостью к убогонькой, но красивой:

– Господи, какое дите… Да все на свете, хоть китайцы, индусы или русские, баски или сербы, говорят между собой по-английски. Наверное, потому, что других языков не знают. Даже в самых дальних аулах Дагестана, где и не слышали ни о какой Америке. И все инопланетяне говорят только на английском! Так что язык – не доказательство.

Она заметно покраснела, и, хотя стояла в прекрасной эротичной позе, согнувшись к замочной скважине, я видел, как жарко покраснела ее нежная шея, почти чувствовал, как волна пурпура шла от шеи по спине к пояснице, там взобралась на пышные холмики, заставив их вспыхнуть, как под утренними лучами алого солнца, я представил, что натворила прихлынувшая волна жаркой крови там, дальше, у меня самого все прихлынуло так, что в глазах потемнело, а в ушах послышался тонкий комариный звон. К тому же вспомнил сразу, что у нее под рубашкой ничего лишнего нет. В самом деле лишнего.

Я смутно ощутил, как ее руки подхватили меня, снизу приняло мягкое и шелковистое, сверху в тумане появилось лицо с встревоженными глазами.

– Что случилось?

– Да так, – прошептал я с неловкостью, – вроде бы и не карлик, а такой отлив крови… гм… Все прошло, извини!

– У тебя так часто случается?

Я посмотрел на ее фигуру снизу, моя бесформенная рубашка, слава богу, скрывает хотя бы сиськи, с неловкостью отстранился.

– Боюсь, теперь будет чаще.

– Я могу чем-то помочь?

– Да, – ответил я с жаром, – да!

Она внимательно посмотрела в мое бедное лицо, перевела взгляд на дымящиеся брюки.

– На моей планете, – произнесла она, – несколько патриархальные нравы. Конечно, я знаю, что такое командировочное настроение и как оттягиваются в командировках… но, когда придет время расстаться с моей девственностью, все-таки для таких забав отыщу настоящего мужчину, а не хлюпика, которого приходится охранять и вытаскивать из всех дыр!

Я сказал изумленно:

– Ни фига себе… Это что, так действует шампанское? Больше не наливай, это вредно…

Она сердито окрысилась:

– Какое шампанское? Что это такое?

– Ладно, – сказал я, – замнем, но узелок для памяти завяжем. Считай, что я обиделся. Злая ты! Теперь будешь упрашивать меня заняться тобой, а я и ухом не шелохну. Я злопамятный.

Двери проплывали мимо, я прислушивался к звукам, но ничего подозрительного не услышал. Вздохнул:

– Ладно, здесь все закончено. Ложный след! Пойдем отсюда.

Она прошипела рассерженно:

– Какой ложный след? Какой?.. Никакого следа в эту дыру не было!

– Глупенькая, – ответил я ласково.

– Почему?

– В подобных случаях, – объяснил я растолковывающе, – и в не подобных тоже, все лучшие детективы, как и все остальные, идут в стриптиз-бары. И все киллеры туда идут, и маньяки, и террористы. И переодетые сенаторы. Думаю, инопланетяне тоже. Ты не заметила, что мы прошли мимо трех международных заговоров, десятка разыскиваемых бенладенов… но это не наше дело, верно?

Солнце ударило по глазам, как бейсбольной битой. Торкесса смешно сморщилась и чихнула, я прищурился, поспешно надел черные очки. Вообще-то злодеи носят черные очки даже ночью, наивно полагая, что в очках их не узнают, как в старину на костюмированных балах носили изящные полумасочки, скрывающие миллиметр кожи вокруг глаз, из-за чего, оказываецца, их не узнавали собственные мужья, любовники и жены, что давало возможность заплетать хитрые узлы милых интриг и недоразумений.

– Куда теперь? – спросила она.

– К подвигам, – ответил я бодро.

Машина легко взяла с места и помчалась к шоссе. Торкесса посматривала по сторонам непонимающе, наконец проронила:

– Странно как-то…

– Что?

– Но ведь мы только посмотрели! А ты выглядишь так, будто я уже удовлетворила все твои фантазии. Или хотя бы самые простейшие…

Я отмахнулся:

– Не бери в голову. Не все надо понимать, многое надо чувствовать.

– Например?

– Ну хотя бы то, что мы – только функции. Но не сложного многомерного уравнения, этого не поймут и не станут дальше вникать, а достаточно простые, но… яркие, могучие!

Она сказала честно:

– Все равно ничего не поняла. Но раз ты так говоришь, то я тебе верю. Ты – мужчина, я – женщина, я по биологии должна если и не верить, то делать вид, что верю, чтобы твое мужское самолюбие не было ущемлено, это сказывается на воспроизводящей функции.

Я буркнул недовольно:

– Так вот и делай вид, а не умничай. Умных женщин не берут даже в любовницы. Функция отвергает… Кстати, пристегни ремень.

– Здесь за непристегнутый штрафуют? Или сразу в тюрьму?

– И то и другое, но за нами хвост, придется закладывать виражи, расшибешь лобик.

Она оглянулась, тщетно искали глаза в массе автомобилей тот единственный, что нас преследует.

– Какой из них?

– Откуда я знаю? – огрызнулся я. – Знаю, что есть хвост. А то и не один. Скажем, один от триады, которому принадлежит этот стриптиз-бар, другой от их конкурентов, которым до зарезу надо знать, что мы высматривали, третий от русской мафии, она теперь везде, это почище русских танков на улицах Вашингтона, четвертый… ладно, пропустим, а вот двенадцатый может быть как раз теми, кто нам нужен.

Она посмотрела на меня со страхом и восторгом:

– Какой ты…

– Я такой, – согласился я довольно.

– Какой ты циничный, – договорила она.

– Вот такое я говно, – согласился я. – Я же демократ, не знала? А демократы признают, что они – говно, но из этого делают мужественный вывод, что нужно научиться жить в говне, не притворяясь, не ломая комедии, не изображая мужественность, стойкость, честность, верность, раз они не присущи человеку изначально. И вот тогда, когда в мире не будет никакого притворства, когда все будут такими, какие они есть на самом деле, то есть грязнейшими из свиней, можно жить честно, ибо всем всегда будет ясно, что ожидать от говна.

Она спросила обалдело:

– Че…го?

– Все, – ответил я твердо. – Всего. Кроме надуманных и несвойственных человеку абстрактных понятий вроде верности, чести, доблести, любви и классической музыки… Держись крепче!

Я заложил крутейший поворот и на полном ходу влетел в узкий, словно в старом Неаполе, переулочек. За спиной вспыхнуло красным, нас догнала слабая волна жара. Машину слегка тряхнуло, занесло, но я выровнял, выскочили, сбив невысокий заборчик, на детскую площадку, где ни одного дитенка, зато крепкие мужички за столом треплют рыбу, а на качелях и каруселях – панки и нарки с сидюками на груди и в массивных наушниках, делающих их еще больше похожими на тех, от которых не успели отклеиться.

Я пронесся напрямик, ломая и сшибая, но даже сонные нарки успевали выпрыгнуть буквально из-под самых колес, хотя неслись мы со скоростью низко бреющей крылатой ракеты. Врассыпную ринулись собаки, они безмятежно срали в детской песочнице, теперь с полгода будут маяться поносом, снова треск и разлетевшиеся дощечки заборчика на противоположной стороне – это мы покинули место отдыха. Торкесса вскрикивала, я бешено вертел руль, машина пошла по дуге вдоль домов. Я наметил место, где выскочить, но на дороге, ессно, некий дурень решил выгрузить картонные коробки, торкесса закрыла глаза и сжалась в ком, но всего лишь разлетелись серыми клочьями, пустые.

– Это он в нового русского играл! – крикнул я.

– Как это?

– Не видела, у него на коробках надписи самых дорогих фирм! Электроника, бытовая техника… Чтоб соседи видели. А на самом деле пустые…

Когда покидали дворы, навстречу ехала белая машина с цветами и воздушными шариками, молодожены, я резко подал руль влево… нет, вправо, нет, все-таки влево, ибо снова треск, выскакивающий из-под колес человечек, ишь, вздумал выгружать прямо на дороге бидоны с молоком, кто ж теперь возит в бидонах, дикарь…

– Мог бы и объехать, – сказал торкесса.

– А пусть не ставит на дороге! – огрызнулся я.

– Он не на дороге, – уличила она. – Это ты поехал…

– Русский человек называет дорогой место, – отрубил я веско, – где собирается проехать. Держись!

Сбили выгружаемую посуду, явно чешский хрусталь, он так звенит, так божественно звенит, особенно когда вот так в десяток сервизов сразу, а потом еще и на самом краю тротуара перед выездом, вернее, выпрыгом на проезжую часть улицы, разнесли газетный киоск. Во все стороны разлетелись журналы с яркими красочными обложками. Один упал на лобовое стекло, порнуха, ветер начал перелистывать, я засмотрелся, торкесса отчаянно завизжала:

– Мы на встречной полосе!

– Извини, – пробормотал я.

При резком повороте журнал смахнуло в сторону под колеса грузного МАЗа, толстый протектор припечатал глянцевое тело Бритни Спирс, из-за чего я сразу возненавидел МАЗы всех модификаций. Проскочив через сплошную полосу на свою сторону, я пробормотал со вздохом:

– Ну вот и я внес свою лепту в борьбу с детской порнографией.

Торкесса спросила уличающе:

– Так ты демократ или не демократ?

– Еще не полностью, – признался я. – Вот выдавлю остатки зачатков совести, а также ошметки понятий о верности и прочих недемократических химерах, вот тогда стану в их ряды… Держись крепче! Нас пробуют взять в клещи.

Я сцепил зубы, уперся в сиденье, в черепе всплыла мрачная мысль: ну, гады, вот теперь я вам покажу, что у нас национальный вид спорта – езда на желтый свет. Кто не рискует, тот не лежит в гипсе и того не хоронят в гробу из красного дерева.

– Держись, – повторил я. – Где наша не пропадала! Везде пропадала… Пора брать реванш!

Я вел на предельной скорости, проскакивал между большегрузными грузовиками, а когда впереди начал привычно разворачиваться трейлер, проскочил в узкую щель за секунду, как сузилась еще. За спиной лязгнуло, заскрежетало, полыхнуло жарким огнем, словно раскаленный метеорит ударил в офис Сибнефти.

Я часто смотрел по жвачнику городскую хронику, где всегда подробно и со смаком, привлекая зрителей, показывают все автокатастрофы, их только по Москве не меньше ста в день, погибшие исчисляются десятками, а раненых сотни, разбитые вдрабадан авто смотрятся шикарно. Любой с жадным любопытством смотрит на смятые в лепешку мерсы, расхреняченные бээмвэ, сплющенные джипы, на кровь на выбитых стеклах, на искореженное железо, но ни разу я не видел, чтобы машины загорались при столкновениях хоть лоб в лоб, хоть от удара о столб, хоть из-за падения с эстакады… однако сейчас все до единой машины взрываются так, будто каждая является замаскированным бензовозом, перевозящим контрабандный бензин из Ирака.

Нас то и дело догонял вал огня, стена пламени всегда такая ослепляюще жаркая, что я успевал увидеть на домах отпечатавшиеся силуэты, особенно меня поразил силуэт девочки, играющей с мячом: испепеляющий жар превратил их в пепел, оставив на стене лишь негатив с застывшим вверху мячиком.

Сзади грохотало, лязгало, а ударная волна то и дело пыталась вырвать руль, я отчаянно крутил во все стороны, хотя по-прежнему мчимся по идеальной прямой. Торкесса охрипла визжать, то смотрела на меня круглыми глазами, то оглядывалась на преследователей, и тогда глаза становились вовсе квадратными.

– Нам не оторваться, – прошептала она, – их слишком много…

– Не боись, – ответил я мужественно и провел ладонью по небритой щеке, там за эти полсуток отросла уже настоящая двухнедельная щетина. – Уж теперь мы этим гадам покажем!

Она спросила жалобно:

– Уверен?

– Да!

– По…чему?

Я бесстыдно улыбнулся.

– Ты же девственница, если не брешешь?

Она вспыхнула до корней волос, гордо выпрямилась.

– А какое это имеет значение?

– Огромное, – заверил я, – решающее. До тех пор, пока не затащишь в постель, мы – неуязвимы!