Он покачал головой, торкессу держал за горло сгибом локтя, а ослабевшая рука медленно опускалась под воздействием гравитации, пока не оказалась на ее высокой груди. Торкесса, девственница, возмущенно завизжала, топнула ногой, попав острым каблуком по пальцам, ринулась в сторону. Герой ваучеризации оскалил зубы и метнул в меня гранату. Я выстрелил, пуля ударила в гранату, прервав ее полет, раздался взрыв. Безголовое и с оторванной рукой тело стояло, казалось, целый час, а торкесса, всхлипывая, ринулась ко мне на шею.

Я гладил ее, похлопывал, чесал за ухом, потом сказал с облегчением:

– Ложная тревога!..

Она подняла голову, на раскрасневшемся лице со счастливыми глазами мгновенно возникло страдальческое выражение.

– Нет, не ложная… Их в самом деле захватили. Просто было два автобуса. Помнишь, красные точки? Один в качестве ложной цели. Для отвлечения. Значит, они очень нас опасаются.

Я вспомнил автобус, битком набитый звероватыми боевиками, кивнул. Опасаются, но мое самолюбие это не тешит. Я предпочел бы, чтобы мои противники были не моложе трех лет.

– Не знаю, как ты… Стоп, вон автомобиль!

– Где?

– Разуй глаза!

Еще ниже под нами ровная лента шоссе, далеко показался автомобиль, мы успели выскочить на асфальтовую полосу до того, как затормозить будет уже невозможно. Автомобиль быстро и надежно остановился: красивый, элегантный, новенький, водитель не спеша отстегивал ремень безопасности. Я подбежал, дверцу на себя, водитель удивленно вскинул голову. Я ухватил за воротник и выбросил из машины.

– Госнеобходимость!.. – рявкнул я. – Ваше средство передвижения необходимо полиции… разведке… сигуранце…

Торкесса забежала с другой стороны и поспешно заняла соседнее сиденье.

Мужик, лежа на асфальте, прокричал беспомощно:

– Но это мой автомобиль!

– Что за идиоты, – пробурчал я с тоской. – Что делает с людьми эта гребаная демократия…

– Что? – спросила любознательная торкесса.

– Обезличивает людей, – ответил я с горечью. – Стандартизирует! Слышишь, все кричат одно и то же!

Я включил зажигание, автомобиль дернулся и понесся, набирая скорость. Торкесса смотрела на меня в почтительном ужасе.

– И часто…

– Что?

– Ну… поступаешь вот так незаконно?

– Да с каждой новой баймой, – ответил я. – И не по одному разу. Особенно когда убьют несколько раз, всякий раз повторяешь одно и то же, продвигаясь по шажку… Держись крепче, сейчас пойдем по встречной полосе…

Она с ужасом взглянула на встречный поток стремительно летящих машин, вскричала в ужасе:

– Но зачем?

– Я знаю, – ответил я неколебимо, – что я делаю.

На самом деле, конечно, хрен понимаю, что делаю, но кто из нас что понимает в этой гребаной жизни? Все делаем то, что считаем правильным, а так как сейчас мы – сверхчеловеки, вот и выбрасываем всяких там французов да иракцев из машин и домов, как раньше бомбили и выбрасывали афганцев, сомалийцев, а скоро начнем так же с сирийцами и корейцами.

Тормоза завизжали, когда я на полном ходу проскочил в промежуток разделительного барьера, некоторое время ехали на двух колесах, торкесса визжала отчаянно, встречные машины шарахались, как кошки от бультерьера.

Машина глотала километры, как собака мух. Наконец торкесса успокоилась, подставила лицо солнцу, жмурилась, как котенок, даже мурлыкала. За последние сорок лет все крупные промышленные предприятия перенесены за черту города, остались мелочи, типа часовых заводов или по производству сережек и бижутерии, я долго искал на карте, пока отыскал крупнейший металлургический завод, его первым велел убрать из Москвы Хрущев, а Брежнев завершил процедуру. Потом перенесли и другие заводы, поменьше, но эти за последние годы модернизировали, перестраивали, некоторые работают и сейчас, в то время как на первом металлургическом все настолько устарело, что такие заводы проще делать заново, уже с иной инфраструктурой, чем пытаться перестраивать.

– Есть, – сказал я наконец. – Вот там заброшенный сталелитейный завод!.. Один только цех горячего проката выдает миллион тонн высококачественной стали ежедневно, а расположен на площади, равной трем ВНС, что потом стала ВДНХ, теперь ВВЦ, а завтра…

Она вскинула бровки.

– Но как же… Миллион тонн в день – это очень много! Какой же заброшенный?

Я отмахнулся.

– Да кому это нужно? ВПК загнулся, кастрюли да сковородки вместо атомных подлодок… Чтобы не возиться, там поставили еще одну штуку, что весь этот металл снова в дерьмо… прости, в металлолом. Замкнутое, так сказать, производство.

Она удивленно покосилась на меня, когда я повернул руль и направил машину к ярко освещенному зданию с яркой вывеской через дорогу. На высоте второго этажа на огромном экране танцевала у шеста девушка, но, едва начинала сбрасывать одежды, ее сменяла надпись: «Стрип-клуб. Открыт круглосуточно». Под экраном широко распахнутые двери, два крутых фейсконтрольных амбала, изнутри грохот разбиваемого токарного станка с помощью кувалд и совсем не божьей матери, новый хит от группы «Самая Новая Корчма».

Она прошептала:

– А что здесь?

– Надо, – ответил я мрачно.

– Полагаете, ваша графскость, здесь… может быть ключ к тайне?

– Это не так важно, – ответил я. – Ты разве не чувствуешь?

Она прошептала смятенно и униженно:

– Нет, мои рецепторы ничего не улавливают.

– Женщина, – сказал я покровительственно и почесал у нее за ухом. – Ничего, зато ты красивая.

Она вспыхнула, польщенная, но в глубине красивых глаз оставалось недоумение. А я не стал объяснять, что хотя погони и перестрелки – необходимейшие составные жизни, без них ну никак ни в одну дыру, но в жизни обязательно должно возникать женское тело, даже Тургенев без него не обходился, хоть и предпочитал на анатомическом столе, а при нынешней свободе этого самого женского должно быть много: обнаженного, потного, с крупными сиськами и заостренными сосками… покрасневшими и затвердевшими, и чтоб живот мягкий и с небольшими валиками на боках, как французские ручки, ягодицы чтоб вздернутые, широкие и высокие, чтоб при каждом шаге покачивались, как женский ум…

Амбалы оглядели нас цепкими глазами: новенькие, неподдатые, без автоматов и гранатометов, отступили, а мы пошли навстречу музыкальному грохоту, бегающим по стенам и потолкам лучам цветных прожекторов в поисках немецких самолетов.

В зале воздух, пропитанный ароматами дешевого вина, травки, клея и дезодорантов, изменяющих формулу запаха пота. После солнечного дня показалось почти темно, затем глаза различили в багровом полумраке нечто похожее на огромный чан с дождевыми червями, что пытаются выбраться через край. Правда, некоторые вроде бы как раз закапываются. Полуобнаженные тела блестят, цветные пятна бродят по залу, а ритмичный грохот заставляет кровь струиться чаще, сердце подстраивается под навязываемый ритм, все танцующие выглядят одним существом…

На приподнятой площадке у шеста вертится, изгибаясь, пританцовывает уже обнаженная девица с крупным бюстом и рельефными ягодицами. Танцует с явным удовольствием, еще свеженькая, наслаждается тем, что у нее сильное сексуальное тело и что мужчины смотрят с жадностью, а их подруги застыли с кислыми улыбками.

Две трети зала заполнены танцующими, точнее – покачивающимися под оглушающую музыку, из-за тесноты хрен потанцуешь, а треть отдана под столики. Мы отыскали не только свободные места, но и свободный стол, сюда приходят потанцевать, на голых бабс поглазеть, а не жрать, официант подошел сразу же, я брезгливо отстранил листок с меню:

– Я неграмотный, потому и богатый, ясно? Неси коньяк, но только хороший, понял? И че-нить для выпивки… В смысле, пить буду, понял? И поесть не забудь. Да не сам, а для меня и моей крошки. Учти, едим много, хоть и худые. Глисты, наверное.

Он изогнулся в почтительнейшем поклоне, исчез. На кухне разом закипела бурная деятельность, словно в первые годы индустриализации и подъема животноводства. Из окошка то и дело выглядывали красные морды поварят, всем хочется посмотреть на олигарха, потом шеф-повар их прогнал и закрыл окошко.

Я лениво осматривался, сперва, ессно, на танцовщицу у шеста, обратил благосклонное внимание на певицу, та едва не заглатывает шишку микрофона ярко накрашенным ртом. В отличие от шестовички певица в скромном сарафане с постоянно выпрыгивающей из-за слишком низкого выреза грудью поет неплохо, совершенно не замечая фокусы своих молочных желез, а когда спохватывается, мило краснеет и поспешно заправляет обратно, не забывая мимоходом потереть и без того красный и разбухший кончик. Народ хлопал и следил, когда же снова от резкого движения эта вэщь выпорхнет на свободу. Я заметил, что все повторяется через точно рассчитанные интервалы, когда ожидание достигает пика, здесь важно ни в коем случае не давать ему спадать, режиссура отпадная.

За соседним столиком молодящаяся дама злым шепотом сообщала заинтересовавшемуся зрелищем спутнику, что это все силиконовое, что поет отвратительно, платье аляповатое, ноги кривые, но спутнику, судя по глазам, по фигу такие тонкости, силикон – не силикон, главное – размеры, а там хоть и вовсе надувная, какая разница, все они дуры надувные.

Певица мигом заметила появление богатого клиента, но не повела глазом, ждет каких-то знаков внимания с моей стороны, но в этом деле важно не переждать, на меня начали посматривать и другие женщины. Вернее, сперва смотрели, какой коньяк нам ставят на стол, а потом уже смотрели уважительно на меня.

Вскоре, оставив микрофон, певица сошла с эстрады и медленно, продолжая петь, пошла по залу между столиками. Движение выглядело хаотичным, но я уловил алгоритм, без труда вычислил, сколько понадобится ходов, чтобы подошла к цели. Торкесса следила враждебными глазами, сразу ощутила врага, это в женщинах встроено с рождения, как ультразвуковой локатор в летучую мышь или электрические аккумуляторы в морского ската.

Певица наконец приблизилась, равнодушно и пренебрежительно скользнула взглядом по моей спутнице, а мне улыбнулась томно и так обещающе, что глаза торкессы сразу вспыхнули, как большие зеленые фонарики. Я слышал скрип ее зубок, когда певица томно погладила мои плечи, помассировала мне шею и плечи, погладила уши и мило проверила мизинчиками их содержимое. На левом что-то прилипло, она вытерла о бедро и почистила мне ухо таким интимным жестом, что торкесса засопела, как морской лев, начала пыхтеть и надуваться.

Я указал певице на свободное место:

– Мы будем счастливы…

Она улыбнулась обещающе и даже многообещающе, снова наклонилась и помассировала мне плечи, увесистые груди выскользнули обе и мягко легли мне на шею.

– Не могу, – проворковала она низким грудным голосом, от которого воспламенилось все внутри, в смысле, в нижней части, – мне надо закончить номер.

– Тогда разрешите прислать шампанское в вашу гримерную? – поинтересовался я.

– С условием, – произнесла она богатым оттенками голосом, – что вслед за шампанским заглянете и вы?

– О, йес! – ответил я с воодушевлением. – Карамболь!