В Ленинграде, когда была метель

И снег этот мокрый,
и полночь, и ветер –
впервые.
На Невке, на Мойке
я в этом столетье
впервые.
И вьюга мазурки все кружится.
Здравствуйте, Лиза!
Послушайте, Лиза,
куда вы торопитесь, Лиза?
Все вьюжит и вьюжит.
Смотрите, вам холодно будет.
Кончается полночь,
а Германна нет,
и не будет.
Ну, будет вам, Лиза,
не надо печалиться очень.
Вы знаете, Лиза,
ведь вы меня любите очень.
Недаром же дверцу
вы мне отворяете, Лиза,
и смутное сердце
вы мне доверяете, Лиза.
Мы снова и снова
все те же мосты переходим,
и слово за словом
мы с вами на ты переходим.
Ты любишь, скажи мне?
Ты любишь?
Скажи мне, ты любишь?
А ты меня любишь?
А ты?
Ну, а ты меня любишь?
Люблю тебя, Лиза!
Нет, Ольга!
Зови меня Ольгой!
Как странно –
я звал тебя Лизой,
я знал тебя Ольгой.
Я все тебя путаю
в этой старинной метели.
Я бережно кутаю
плечи твои
от метели.
И вьюга мазурки
меня навсегда засыпает.
И Лиза моя
на руке у меня
засыпает.
И боязно губ этих сонных
губами коснуться.
И трудно уснуть,
и совсем невозможно
проснуться.

Трава

Марине

Всему свой срок. Сейчас пора травы.
Она легко пробилась между строк,
и, маленькая, ты по ней идешь,
не замечая, как она густа.
Ты тоже между строк в моих стихах.
Ты тоже как травинка.
            Можешь лечь
на белом поле этого листа
и не привлечь вниманья моего.
А я вверху.
    Я где-то там. Где бог.
Что я могу?
    Что сделать для тебя?
Карандашом я обвожу кружок.
Вот это твой лужок.
            А дальше снег.
А дальше поле.
            Белые листы.
И белые кусты.
            И слабый след
неровной строчки белого стиха.
А ты тиха.
            Тебя пугает снег.
Им окружен твой маленький лужок,
и ты боишься выйти из него.
А ты не бойся.
            Ты моя трава.
Ты все равно пробьешься между строк,
заполнив эти белые листы.
А до того – белы они.
                        Пусты.
Пока ты не пробьешься между строк.

«То ты в слезы, то в хохот…»

То ты в слезы, то в хохот.
            Столько шуму наделала.
Убежала на холод.
            Хоть бы шубу надела!
Ты под снежною крупкою
            стала хрупкою-хрупкою,
стала маленькой-маленькой,
            совершенно беспомощной.

Вот и кончился пригород.
            Как леса здесь бесшумны!
Белки рыжие прыгают.
            Ну куда ты без шубы?
Все ты по снегу, по снегу,
            по вечернему, позднему,
в этих туфельках бежевых,
            в этом свитере тоненьком.
Ты затянута изморозью.
            То шагнешь, то оступишься.
Как ты вырвешься из лесу?
            Ведь без шубы простудишься.
Лес большой. Лес не кончится.
            Спать ужасно захочется.
Ты прислонишься к дереву
            и задремлешь, усталая.

Под холодными звездами
            я бегу за тобою.
Я кружу между соснами.
            Я бегу за тобою.
Я кричу  – Возьми шубу!  –
            Я в сугробы проваливаюсь.
Между тихими соснами  –
            шубу!  – слышится – шубу!

Дождь

Смотрите, что делает дождь!
А как настороженны липы!
Вот тут вы как раз и вошли бы,
пока не окончился дождь.

Пока не случилась беда,
вошли бы в мерцании капель.
Я камень лежачий,
            я камень,
заброшенный кем-то сюда.

Вам так меня тронуть легко!
И вы меня стронуть могли бы.
Смотрите, как жертвенны липы,
как дышится в ливень легко!

Я все вам потом возмещу.
Однажды зимой, при морозе,
я все опишу это в прозе
и всю ее вам посвящу.

И я назову ее так:
«Записки лежачего камня».
А может быть  –
            «Исповедь камня».
А может быть, даже не так.

И я назову ее «Дождь».
И станет названье прологом.
И станет великим пророком
мне вас напророчивший дождь.

Все это я вам подарю,
чтоб так же и вас поднимало.
И я понимаю, как мало
я, в сущности, вам подарю.

«Разлюбили. Забыли…»

Разлюбили. Забыли.
            Так однажды забыли,
будто двери забили
            и все окна забили.
В заколоченном доме моем
                    не светает.
Только слышу,
    как с крыши
            сосулька слетает.
Кто-то мимо проходит.
            Кого-то зовут.
В заколоченном доме моем
            только звуки живут.
Только звуки приходят ко мне
            и гостят у меня.
Звуки ваших часов.
            Звуки вашего дня.
Вот я слышу,
    как вы зажигаете свет
            через тысячу стен от меня.
Ваше платье упало на стул.
            Это вы раздеваетесь.
Вы гребенкою чешете волосы.
            Это гроза.
Через тысячу стен этих
    слышу,
            как вы раздеваетесь,
как вы дышите,
    как закрываются ваши глаза,
как становится тихо потом,
            а потом, погодя…
Белый звук снегопада.
            Зеленые звуки дождя.

Женщина в голубом

У курортного моря,
            в том безветрии голубом,
я встречал одну женщину.
            Она вся была в голубом.
Голубые туфельки.
            Шляпка модная голубая.
И глаза голубые.
            И книга в руке – голубая.
На нее молились
            изнемогшие от подагры
пожилые курортники
            Старой и Новой Гагры.
Не дыша глядели,
            стоя в садиках и в калитках,
на нее, плывущую
            в этих пальмах и эвкалиптах.
Вот она идет,
            то их милуя, то карая,
по ковровой дорожке
            их голубого рая.
Как всегда,
            с голубою книгой в руке идет.
Голубая книга
            удивительно ей идет.
И она это знает.
            Она не возьмет любую.
Она выбирает
            обязательно голубую.
Она равнодушна
            ко всем остальным книгам.
Она знает жизнь
            по одним голубым книгам.

«Я не был там какой уж год…»

Я не был там какой уж год.
            По праздности? По лени?
Высокий белый пароход
            спускается по Лене.
Кружится чайка за бортом,
            и на скамейке с краю
с широкоскулым якутом
            я в шахматы играю.
Подходит к нам его жена.
            Она садится слева.
Какая у него жена  –
            ну просто королева!
Какие у нее глаза!
            Коса у ней какая!
Я грустно отвожу глаза,
            ладью передвигая.
Притом я смутно сознаю,
            что нравлюсь королеве.
Я каждым ходом создаю
            угрозу королеве.
Исход неясен до поры,
            но если б она знала,
как я страшусь конца игры
            и как я жду финала!..
Потом проходит целый год.
            Вода не убывает.
Высокий белый пароход
            все дальше уплывает.
Там зябко на исходе дня.
            И лето на исходе.
И странно мне, что нет меня
            на этом пароходе.
О, захолустные места!
            Скрипучие ступени!
И деревянного моста
            железное терпенье.
Там женщина среди цветов
            идет, меня не зная,
и радуга семи цветов  –
            как ягода лесная.

Осень

Кто-то вкрадчиво очень
            в мои окна стучится.
Ничего, это осень.
            Ничего не случится.
Я учитель. Я школьник.
            Я решаю задачи.
У меня то удачи,
            то одни неудачи.
Тех и этих отведав,
            я свое продолжаю.
Я не знаю ответов.
            Я решаю, решаю.
Вот задача о листьях,
            о горящей осине.
А по сути – задача
            об отце и о сыне.
За окном кто-то ходит,
            лопоча и судача.
Это осень подходит.
            Это тоже задача.
Вот и дождик защелкал
            по листве повители.
Соловей – он отщелкал,
            журавли полетели.
Звон негромкий из кузни,
            будто там, за рекою,
кто-то трогает гусли
            осторожной рукою.

Я медленно учился жить…

Вступление в книгу

Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.
А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.
А потом в стене внезапно загорается окно.
Возникает звук рояля. Начинается кино.

И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться два часа,
быть участником событий, пить, любить, идти на дно…

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер
этот равно гениальный и безумный режиссер?
Как свободно он монтирует различные куски
ликованья и отчаянья, веселья и тоски!

Он актеру не прощает плохо сыгранную роль –
будь то комик или трагик, будь то шут или король.
О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом
в этой драме, где всего-то меж началом и концом
два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Я не сразу замечаю, как проигрываешь ты
от нехватки ярких красок, от невольной немоты.
Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня сперва
выразительностью жестов, заменяющих слова.
И спешат твои актеры, всё бегут они, бегут –
по щекам их белым-белым слезы черные текут.
Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно…

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Ты накапливаешь опыт, и в теченье этих лет,