Тогда мало ещё знали про эту штуку. Ну, вы меня поняли. Торопились, как черти, всё успеть сделать. Сутками работали, особенно итээры, отец зелёный с работы приходил. Лаврентий Палыч тут, как у себя дома постоянно бывал, не забалуешь. А и забалуешь, или, не дай бог, напортачишь по халатности – всё равно заставят работать, только за баланду уже. Не работали, а сражались, можно сказать. Они и сражались, если по совести рассуждать. Мозгами. Вовремя успели. Не проиграли. Только многие такие дозы получили, что удивительно, как они вообще выиграли. Но некоторые были просто гигантами духа. Про одного генерала рассказывали, что он три смертельных дозы получил. И жив! До сих пор большими делами заправляет. Их здесь уже мало осталось, тех, корифеев. Отец Леона – тоже последний из могикан, может быть, просто моложе других был, или организм сильнее. Но и он не выдержал. Болеет сейчас – это у них обычное дело. Издержки производства, так сказать. Сейчас с этим строго. Если всё соблюдать, то безопасно практически, говорят.

А у отца Леона серьёзные проблемы со здоровьем начались. Ну и всё. Сергея Дмитриевича в Москву как раз, то ли на лечение срочное, то ли в командировку, вызвали, не помню точно. Мать у Леона ещё раньше снова в Москву уехала…, а ты, Стаси, кстати, видела её? Нет? Ох и красивая же женщина! Ей уже пятый десяток идёт, наверное, почти старуха же, а всё равно красавица, она вообще была королевной тут. Заглядывались все. Ну и вот, загляделся на неё тут один очень большой московский начальник с лампасами, который в командировку приехал к нам. И она снова замуж вышла, снова за генерала, и с этим типом и уехала снова в Москву. А Леон так вообще один-одинёшенек тут и остался в новом ихнем доме. Тётя Таня, мать Василия Петровича, и за мать, и за отца Леону была. Девятый класс. Он раньше таким добрым парнем был, задиристый, остроязыкий, но добрый. Девчонки на него уже тогда навешиваться стали. Он портретом-то в мать больше, наверное, а характером в отца. Даже в мухе красоту и необычайные свойства видел, прежде всего. Потом уж заразу на лапах изучать начинал. Учился всегда, как будто вообще ничего сложного для него не было. Самостоятельно два языка учил, кроме английского, немецкий и китайский ещё. Отец ему достал где-то целый набор пластинок с уроками. Потом и я по ним учился ещё. Только навряд ли мы с ним говорить по-китайски сможем. Иероглифы читать – это одно дело, а говорить – совсем другое. У них одно слово из трёх букв четыре интонации может иметь, интонационный язык, понимаешь.

– Ну и что? У нас одно слово с одним произношением может иметь несколько значений.

– А ну-ка? – Глеб задирался, считая, что труднее китайского и языка-то нет.

– Элементарно. Кисть руки, кисть растения, кисть художественная, кисть ягод. Коса девичья, коса речная, коса для косьбы, коса на каравае, а ещё можно и словеса заплетать в косу. И ещё много чего есть. Вот так. Так что твоему китайскому до нашего русского ещё идти и идти, – Лена, как поняла Стаси, не собиралась хоть в чём-то уступать будущему мужу.

– Ну и ладно. два самых сложных у нас с Леоном в кармане. Он и на гитаре играть учился в музыкальной школе. Всё говорил, что с Китаем у нас будет много непоняток и тёрок, это ему отец говорил его. Ничо такого я, правда, не видел тогда. Русский и китаец – братья навек! Термосы такие красивые появились, бельё китайское несносимое, рубашки, тазы, полотенца. Купить, кстати, надо, пока ещё есть. Нормально всё было. А сейчас что-то не то началось, холодок пробежал после смерти генералиссимуса нашего. Но Леон китайский учит постоянно. Иероглифы ихние. Ты вот знаешь, сколько их штук? – Глеб повернулся к Стаси. Она отрицательно покачала головой.

– Правду говоришь. Никто в мире не знает, сколько их на самом деле есть. Это же картинки такие. Но точно, что больше ста тысяч.

– И что дальше-то было? – Лена нетерпеливо дернула Глеба за рубашку.

– Ничего. Отец его месяца через три вернулся, Леона к тому времени чуть из школы уже не исключили. Всякое было. Курить начал, никто ему – не авторитет и не указ. Подружился, правда, он тут с одним мужиком. Тот раньше до войны каким-то начальником сильно крутым был. С лагерными делами был связан как-то. И тут нужен оказался. Они подружились, да крепко. Помню, вместе картошку варили у Леона дома, то ли Леон его подкармливал, то ли он Леона – не поймёшь. Леон его носками теплыми снабжал, а тот ему свитер свой отдал, дружбу, короче, с ним водил. Вот тот мужик и научил его за себя стоять, пока отец лечился. Замечательный мужик.

–А ты его что, тоже знаешь? – Лена с удивлением посмотрела на Глеба. Ничего такого он ей не рассказывал.

– Да, знаю мельком, приходилось встречаться. – Глеб явно уклонился от ответа. – Так вот, дрался Леон по малейшему поводу и без повода. Девок он просто ненавидел, как класс. Всех их шлюхами обзывал, вот уж он тогда материться научился! Не знаю, кто его этому тут обучал, матом ругаться отборным и художественным, но кто-то талантливый. Что у него на уме было даже не представляю, про мать-то его только ленивый не стебался тогда. Думаю, если бы с ним такое за Периметром случилось – он бы с катушек совсем съехал. А тут все знают друг друга, и всякой шпаны, ну которая совсем на свободе отвязанная шляется, я имею в виду, тут нет. С ним буквально разговаривать боялись. Дерзкий, неуправляемый… Я тоже его старался одного не оставлять, чтобы меньше срывался и не лез на рожон, куда не надо. Ночевал с ним часто в новом доме ихнем. Красота! Сами себе хозяева. Костёр в лесу разведём, палатку маленькую натянем, травы всякой накидаем и половик старый – и смотрим на озеро. Тут недалеко и дом Курчатова был.

– Бедный мальчишка, – вздохнула Стаси. – Это из-за матери он так?

– Из-за предательства. Слава богу, его отец довольно быстро вернулся. Я никогда не видел, чтобы сын с отцом так дружили, как эти. Но к женщинам у него так и остался пунктик. И мать он не простил.

– Так она здесь сейчас? – Стаси посмотрела на Глеба.

– Я же тебе говорила, что Кира Михайловна, его мать, заведующая одним отделом в горздраве? – Лена взглянула на Стаси.

– Здесь. Второй её генерал умер через год от инфаркта. Поговаривали, что орёлик этот стал «нерукопожатым» в среде высоких начальников. Но точно никто ничего не знает. И среди мужиков же есть солидарность? Куда полез, спрашивается? Может и наладилось бы у них ещё? А она вернулась, как будто просто в длительный отпуск скаталась, крупным спецом уже тогда была, разрешили вернуться. Живёт сейчас одна, и поговаривают, что принимает ухаживания пузанчика какого-то вроде. Глупо получилось всё.

– И для чего это ты ей сейчас рассказал? У них между собой и так, черт знает что на палочке, – Лена недовольно смотрела на Глеба.

– А чего не понятно? Я Стаси предупреждаю, что Леон – не простой парень. С ним надо честно и просто. Не надо с ним играть и кокетничать. У него только сверху такой непробиваемый панцирь пофигиста.

– Я с ним не кокетничаю. Совсем. Мы с ним просто товарищи, понимаешь? Товарищи.

– Ладно, товарищ. Пойдём, мы тебя проводим до комнаты, и на боковую пора. Так, Ленок? – Глеб тиснул подругу за талию. – А мы пожениться собрались. Подал рапорт. Как только ответят – так сразу и распишемся. Ага? – он, шутя, обнял невесту. – Но рапорт – это значит, что уже во всеуслышанье мы объявились, что практически мы муж и жена. Без дураков.

– А что, здесь рапорт обязательно подавать? – Стаси удивленно вздернула брови.

– А как же? Здесь же «режим» – главное слово. Но зря такие вещи не задерживают, везде люди. Да и вообще, по-моему, все военные так рапорт подать обязаны. Мало ли что?

Оставшиеся вечера до приезда самого Лео, друзья Лео, тщательно выполняя данное обещание, просто гуляли со Стаси, ели мороженое, пили чай с пирожными и слушали пластинки в комнате Лены. О Леоне больше не было сказано ни слова. В последний вечер отметили Стасин день рождения, купили торт «Лето», сочный бисквит с сиропно-водочной пропиткой и вкуснейшим масляным кремом, из которого были сделаны грибочки и листики для украшения.