Глава 4

Прости, мой любимый… Я знаю, что не должна поступать с тобой так, это против правил. Но ведь и то, что сделал ты, против правил. А какие правила существуют в любви? Пожалуй, только одно: ты и я. Ты ввел в эту несложную формулу третьего. В свою очередь я перечеркиваю все слагаемые. Теперь есть ты. И есть я. Отдельно. И между нами та бесконечность, которую не могут преодолеть обыкновенные числа. Их еще называют простыми, хотя о тебе я не сказала бы так… Мы – одинокие числа, которые когда-то были людьми. Но ты еще не догадываешься об этом.

Когда-нибудь я хотела бы все вспомнить… Может быть, перед смертью, когда все земные боли растворятся в том свете, что нам обещают – за. И боль по имени Арни перестанет тянуться прямо сквозь сердце смоченной в кислоте прочной нитью. Кто-то равнодушно дергает ее: вверх-вниз. Но перед смертью эта боль уже не испугает меня. И когда я буду застрахована от нее скорым бесчувствием, мне хотелось бы вспомнить…

Что в первую очередь? Зеленые хризантемы? Твой взгляд ребенка, который искренне верит, что его не обидят, и все-таки чуточку просит об этом? Или припухлость родинки на щеке? Или голос, который произносит совсем тихо: «Котька ты моя…»? Для того, чтобы выбрать одно, нужно поступиться всем остальным. Это невозможно. Ты не делишься на части. И потому я отдаю тебя целиком.

Прости, любимый. Я знаю, что ни ко мне, ни к тебе воспоминания уже не вернутся. Сегодня мы забудем, как встретились на аллее, где росли вязы и откуда-то взявшийся тоненький дубок. Он был такой трогательный, такой одинокий среди сибирских деревьев, которым он был чужим, что невозможно было не остановиться. Я засмотрелась на него, а ты с приятелями проходил мимо и вдруг сказал: «Господи, какая обалденная девчонка!»

Это была смешная и неуклюжая фраза, но именно эта ее угловатость и заставила меня поверить, что это восторг без прикрас. Тебе некогда было подыскивать слова поизящнее, ведь тебя переполнило. И перелилось в меня – юную медичку, посмеивающуюся надо всякими «любовями».

Мы тоже смеялись, и много, но только не над этим. А над чем – я уже и не помню. Сегодня мы забудем и сам смех. Но и слезы забудем тоже, вот ради чего я это делаю, хоть и не могу объяснить тебе этого. Жаль только, что нам не удастся вспомнить и то, как ты впервые нарядился Зайцем, а я – Кенгуру. И мы, давясь смехом, выпрыгнули из кафе на улицу и принялись кричать, точно заправские зазывалы. А от нас шарахались или спрашивали, не проводим ли мы беспроигрышную лотерею.

Мы и вправду верили, что проводим, только никого не приглашали в ней участвовать. Как только ты позволил присоединиться постороннему, мы оба проиграли. Может, в чем-то выиграла она. Но мы с тобой проиграли нашу жизнь.

Оказывается, это так просто. Смертельная игра в рулетку могла быть рождена только русскими, потому что у нас все – всерьез. Жизнь – смерть. Мы проиграли, Арни, мы проиграли, еще только размечтавшись, как однажды сорвем весь банк. И кто знает, вдруг это произошло бы, ведь игра была замечательной…

Получается, правы были все те, кто не верил, что мы способны любить друг друга, «пока смерть не разлучит нас». Это злое карканье преследовало нас с того момента, как мы вместе вышли с аллеи. Казалось, за нами гонится целая стая черных ворон. Я ничего не желала слушать. Ни о каких лейтенантах, по словам отца, уезжающих служить за границу, ни о каких вдовствующих подполковниках из Московского штаба. Отец кричал мне, тыча пальцем в свои погоны: «Это у него есть? Что у него вообще есть?»

Я отвечала достаточно двусмысленно: «Кое-что есть», чем приводила отца в ярость. Он продолжал кричать, словно понимал, что я оглохла от своей любви: «Этот сопляк даже в армии не служил! Что это за мужик вообще?!» Я не любила с ним ссориться, но тоже кричала в ответ… Нужно же было защитить то, непонятное другим, бездоказательное, что мы с тобой успели вырастить к тому времени. Мне оно казалось бессмертным, хоть я никогда не носила розовых очков…

Зачем, Арни, зачем?! Если б в том, что ты сделал, была хоть капля любви, я смогла бы понять. Но любви там не было, ты сам так сказал, и я поверила. Тем обиднее… Как же дешево оценил ты все, что мы с тобой накопили…

Что это – все? Наше озеро, где ты учил меня управляться с веслами, а лодку вертело во все стороны и я еще больше слабела от смеха. Зато в следующий раз я уже смогла одолеть метров десять, и ты что-то кричал об Олимпиаде в Сиднее, где уже, оказывается, ковали для меня золотую медаль. На эту медаль были похожи золотистые кругляшки фольги, которые ты осторожно снимал с новых банок кофе и складывал в ящик стола. Наверное, постороннему это покажется смешным, но я понимала, что у тебя рука не поднимается выбросить их. Ведь ты все еще оставался тем мальчишкой, который обожал собирать разные блестящие штуки. Может, они ни на что и не сгодятся, но нельзя же выбросить такую замечательную вещь!

Потом ты, конечно, и не вспоминал о них, и я тайком перекладывала твои сокровища в мусорное ведро и на всякий случай сверху прикрывала газетой. Тебе всегда удавалось украшать нашу обыкновенную жизнь такими вот «золотинками». Волшебными перстеньками, которые ты аккуратно сворачивал из блестящих конфетных оберток и торжественно надевал мне на палец…

Помнишь, как ты однажды подошел ко мне с торжественным видом, сказал: «Дай ладошку!» – и рукой прикрыл мне глаза. «Что это?» – спросила я, не угадав на ощупь. И услышала, как ты таинственно шепнул: «Шишка». Я не поверила, но это действительно была сосновая шишка. И ты важно повторил: «Шишка».

Что было в ней такого, Арни, что у меня до сих пор наворачиваются слезы? Ты помнишь, чтоб я плакала? Раза два-три за всю нашу жизнь. Вот она и кончилась. Для нас обоих жизнь из того и состояла, что было между нами. А весь мир являлся только приложением к ней. С чем мы теперь останемся?

Я вижусь себе деревом с той картины, что мы как-то видели с тобой на выставке. Полотно было большим и пустым, одноцветным, кажется розовым, и только вверху справа одиноко цвело белым крошечное дерево. Тогда ты начал давиться от смеха: «Карлсон так петуха рисовал!» Мы беззвучно корчились в углу зала и боялись посмотреть друг на друга, чтоб не расхохотаться в голос. Это было не очень-то вежливо с нашей стороны, но ведь кроме нас там никого и не было. Впрочем, если б другие посетители и появились, мы все равно чувствовали бы себя так, будто нас только двое…

За эти годы я успела забыть, каково это – быть одной. И теперь занимаюсь лишь тем, что складываю свои воспоминания бумажными корабликами и пускаю по ручью, надеясь, что они доберутся до Леты и мне станет легче. Посмотри на них, Арни. Даже если ты уже спишь, посмотри. Если вглядеться, можно разобрать даже отдельные фразы: «Когда-нибудь мы с тобой…», «Давай придумаем праздник…», «Тебе не холодно, солнышко?», «Мадам, вам кофе в постель или меня?».

Тебя, Арни, тебя. Я всегда хотела только тебя. Сперва ты не верил в это и становился таким несчастным, стоило мне только заговорить с кем-то другим. А потом вдруг поверил, и я увидела, как выглядит абсолютно счастливый человек. Может, этого счастья было слишком много и ты захотел чуть-чуть горечи? Ты не рассчитал, Арни. Ты не представлял, что ее окажется так много. Мы отравляем себя, хлебая эту горечь. Вот от этого я и хочу избавить тебя. Нас. Может, нам и не удастся снова вкусить манны небесной, но что-нибудь нам дадут взамен. Тебе. Мне.

А какую мы умели находить сладость… Та малина в заброшенном пионерском лагере, совсем одичавшая и оттого пьяняще сладкая, помнишь, какая она была крупная, ненастояще спелая? Мы забрели туда случайно, просто скитаясь в выходной день, которых у нас было не так много, по горам по долам. Оба к тому времени уже успели забыть, где находились летние пристанища нашего детства с постылыми утренними зарядками на мокрой от росы траве и долгожданными танцами перед отбоем.

«Я же был здесь! – кричал ты и метался по веранде с провалившимися досками. – Жил в какой-то из этих комнат… В этой? Черт, забыл! Тут у нас стоял теннисный стол, а там…» Потом ты поутих и оглядел все с грустью: «Вот что осталось от того лета…»

Теперь от всей нашей жизни осталось не больше: разбитые стекла, паутина на перилах, сорванные с петель двери. Это непригодно для существования человека. Мы никогда не сможем быть счастливы, даже если попытаемся восстановить уцелевшее. Все будет другим, Арни, совсем другим…

Но однажды тебя разбудит солнце. Ты просто откроешь глаза, и оно войдет в твою душу. В ней станет светло.

Может, и со мной произойдет то же самое. Этот свет не обязательно должен исходить от нового человека, от новой любви, может, ее и не будет. Ведь мы уже так много себя отдали друг другу, когда теперь накопится новое… Но какая-то радость обязательно появится в нашей жизни.

Ох, Арни… В моей душе сейчас звучит «Реквием». Если б эти слова услышал кто-то посторонний, они показались бы ему смешными. Но ты не будешь смеяться, я знаю, ведь ты все чувствуешь так же, как я. Может быть, тоже слышишь сейчас звенящие от тоски голоса. Они взлетают все выше, так высоко, где только одиночество… Я заставлю их утихнуть, иначе они сведут с ума нас обоих.

Я побаиваюсь, что вместо них зазвучит кларнет. Тот самый, голос которого почему-то напомнил тебе огоньки над болотом. Это было очень точно, хотя и не поддавалось объяснению. Но я тоже сразу увидела эти бледные огни. И то болото, которое, опасаюсь, способно затянуть нас. А может, и нет. Может, завтра ты проснешься, услышав срывающийся голос того пионерского горна, который все эти годы жил где-то в памяти, а теперь всплыл на поверхность через образовавшиеся пустоты. И все тебе станет в радость…

Когда-то мы надеялись, что такую утреннюю радость нам будет дарить наша собственная цветочная поляна возле дома, который мы собирались построить. И посадить вокруг маки… Они напоминали бы о Паустовском, которого, похоже, кроме нас с тобой, уже никто не читает, ведь он не писал детективы… Зимы в наших мечтах не было, даже осень не наступала, и маки круглый год полыхали веселой, с солнечной сердцевинкой, страстью.

Твои хризантемы я оставила возле того самого дубка, чтобы утром они не терзали меня вопросами. Дубок подрос, ведь прошло почти пятнадцать лет. За это время кончилась наша жизнь, а он еще даже не вступил в пору молодости. Ты бы проведал его, Арни. Только ведь теперь ты его не узнаешь…

Помнишь, у Лермонтова: «Но в мире новом друг друга они не узнали…»? У меня с детства было предчувствие, что эти стихи сыграют какую-то роль в моей жизни. Я помнила их наизусть уже лет в восемь. И вот сбылось. Завтра мы можем встретиться на улице и не заметить друг друга. Или взглянуть и не выделить из толпы. Это будет новый мир, Арни. Не потеряйся в нем.

Да! Напоследок – первая строчка тех самых стихов, вдруг ты забыл: «Они любили друг друга так долго и нежно…»

Прости, любимый. Нас больше нет…