Глава седьмая

Вот уже вторую неделю Иван Разбой чувствовал себя не в своей тарелке. Работать не мог. Приходил в кинопавильон ровно в десять утра, просто, чтобы чем-то занять себя: привычка быть среди тех, кто зависит от тебя. Помощник подносил свежую кипу газет. Иван усаживался в режиссерское кресло, раскрывал газету, брал в руки ножницы… И так читал и резал, резал и читал до самого обеда. На обед заказывал обычно щи и что-либо из области студня или жареной куропатки. Заедал когда крем-брюлле, когда ванильным мороженым. Запивал исключительно крепким чаем вприкуску.

После обеда он и вовсе распускал труппу и отправлялся восвояси, гулять, куда глаза глядят.

Актеры и персонал пребывали в полной растерянности, о причинах столь странного поведения главного режиссера оставалось лишь гадать. Даже появление на съемках главного мецената, графа Мамайханыча, не вывело Разбоя из состояния мрачной задумчивости.

Между тем всё объяснялось просто и одновременно загадочно: к мучившим в последнее время режиссера снам про двадцатый век и научный институт прибавились куда более неприятные сны про «последний поход».

Сон этот повторялся каждую ночь с завидным постоянством. Каждый раз с неизменной стратегией сценария: он призывался к своему непосредственному начальнику, командиру, монарху, учителю, отцу-настоятелю и отправлялся за Эликсиром Жизни. И вот он уже шел, ехал на осле, коне, бронетранспортере, а то и летел на дирижабле, вертолете, «боинге», птице-фениксе, брел, плыл. И слышался один и тот же звук – бой далеких барабанов, и голос: «Это его последний поход. Это его последний поход…» Голос не был человеческим. Конец же пути венчала встреча с неприятелем. Неприятелем был один и тот же человек – то в пышном жреческом одеянии, то в скромной военно-полевой форме, то в сплошном рванье, то в начищенной кольчужке, а то просто в виде отдельно взятой головы. Человек смотрел на Ивана в упор устало-равнодушным взглядом, словно доводя до сведения – «видишь, как оно – я-то здесь по принуждению, а вот ты по своей воле пожаловал».

И невоспроизводимой скороговоркой что-то произносил. Разбой ничего не мог разобрать, он рассыпáлся на множество мыслей-воспоминаний о прошлых «последних походах» и погибал.

К слову сказать, особенно неприятной штукой в этом весьма похожем на явь сне было то, что в очередной раз, получив задание добыть эликсир, Иван вполне отчетливо помнил, чем заканчивались предыдущие последние походы. И еще, в этом сне он был не собой, а кем-то другим, казалось, персонажем бездарно снятого фильма или плохо написанного романа.

После «гибели» Иван безо всякого перехода попадал в двадцатый век, в лабораторию научного института и становился научным сотрудником, человеком совершенно иной природы. Но и там он не знал покоя: не мог освободиться от мысли, что на самом деле спит.

Сегодня Разбой решил после обеда направиться к Пиму Пимскому, благо не заходил к тому уже чуть ли не месяц. Но того дома не оказалось. Заспанная Пелагея недовольно пробурчала что-то про остывшие блины и скукожившуюся запеканку. На вопрос Разбоя, давно ли ушел Пимский, ответила, что «как ушел с утра на «лексию», так дононе не являлси». И вообще, оказывается, вот уже который день кряду барин уходит с утра, а возвращается затемно, причём «тверёзый и сердитый».

Это было странно. Разбой хорошо усвоил жизненную методу Пимского, знал, сколь большой тот любитель сидеть дома именно что после обеда. Выгнать его на улицу в это время могло разве что нечто совершенно неожиданное.

В задумчивости побрел режиссер домой. Войдя к себе во двор, направился к сараю, который арендовал под механическую мастерскую. Там и пришлось скоротать время до вечера, вытачивая очередную шестеренку к очередным хитрым часам и с тоскою думая о предстоящей ночи с очередным «последним походом»…

Иван Разбой – инженер Иван Разбой – был известен в институте своей добросовестностью. Был он родом из крестьянской семьи, из тех, кого принято называть «куркулями». Когда младший сын (в семье детей было семеро) изъявил желание учиться в городе, родители не стали чинить препятствий, а прикупили ему небольшой домик в городском частном секторе. После смены эпох, домик помогал Ивану пережить трудные времена: Разбой выращивал на приусадебном участке картофель, который бойкая соседка продавала потом на рынке.

Видимо, эта крестьянская жилка сказалась и в его научной добросовестности. Как-то раз начальник Разбоя задумал поставить грандиозный эксперимент. В эксперименте было заложено тридцать серий по двадцать образцов в каждой. Всего, сами понимаете, шестьсот образцов сверхпроводящей керамики. И вот наш Иван два месяца кряду растирал, «давил» на прессе «таблетки» и запекал в лабораторной печи, запекал и растирал…

Но сейчас душевный покой инженера был нарушен. Причиной были странные сомнамбулические состояния, в которые он в последнее время стал впадать в самых неподходящих местах, очень часто прямо на работе. Его и так угнетало, что он переставал быть самим собой, но, кажется, за спиной сотрудники уже обменивались на его счет странными взглядами. И ни к кому не обратишься с бедой, разве что к доктору. Но докторов Иван остерегался, сказывалась крестьянская натура.

Но именно Ивану с его «глюками» суждено было стать началом цепочки удивительных событий, объединивших одним общим делом людей из совершенно разных миров.

Шел он однажды к Марку Самохвалову, поболтать. В темном и низком институтском коридоре повстречал унылого Андрея Дубовика, по кличке Дубовичок Радиоактивнейший. На самом деле, того уже давно отправили в длительный отпуск за свой счет, и зачем он временами наведывался в храм науки, оставалось загадкой.

– Привет, ты как? – спросил Разбой просто чтобы поздороваться.

Выглядел Дубовичок излишне энергично, глаза блестели, одет неважно.

– Дела серьезные. Знаешь, с какими людьми я завязался? Про сеть магазинов «Копенгаген» слышал? Я им всё делаю. Перешиваю чипы в кассовых аппаратах, чтобы сами обнулялись, когда надо, чтобы никакие проверки…

– Да? – Иван понял, что с Дубовичком ему говорить не о чем. – И много платят?

Вопрос Дубовичку не понравился.

– Я ведь только сон, – как-то буднично, ни с того ни с сего сообщил Дубовичок Радиоактивнейший.

– Как это?

Разбою подумалось: «А вдруг и Дубовичок себе снится? А то ведь временами и не знаю – сплю я или бодрствую?»

– Я – сон. И ничего больше. И никого не боюсь! Понял?

Дубовичок нарочито хохотнул и, не видя больше причин задерживаться, пошел своей дорогой.

«Случай у человека тяжелый, – пожал плечами Иван. – Ему бы к психотерапевту… А мне куда? Да, я же к Самохвалову».

На улице валил снег и хлестал ветер. Снег падал в лужи, оставленные вчерашней оттепелью, и превращался в ржавую кашу, в месиво. Всё это летело фонтанами из-под колес машин, хлюпало под ногами прохожих, которые упорно, словно безумные кондитеры, месили и месили тесто какого-то на редкость несъедобного пирога. Месили, чтобы его отведал тот, кто из года в год насылает на город такую погоду в начале ноября.

Марк Самохвалов был в своей рабочей комнате на четвертом. И угрюмо смотрел в окно на серый мир. Всю жизнь Марк боялся всякого рода неприятных событий, как то: служба в армии, война, неизлечимая болезнь. Боялся перехода, зависания, когда еще не уверен, но уже подозреваешь, что жизнь твоя переменится. Однако оказавшись в гуще событий, Марк обретал иное состояние души, переставали его волновать необычность и опасность. Но сейчас всё казалось скучным, хлюпающим каким-то, как этот грязный снег за окном.

Мысли о собственном сумасшествии, коллективном помешательстве в этой комнате, или о пресловутом психотронном оружии больше не занимали Марка. Он больше не видел никакой трагедии в собственном раздвоении. Даже успел привыкнуть к тому, что его двойник – большой человек. Уже никаких сильных эмоций это не вызывало. Марк старался не задаваться вопросом – кто же он на самом деле. Просто теперь ему с этим жить. Вот и всё.

Дверь распахнулась, и в комнату, диковато озираясь по сторонам, шагнул Иван Разбой.

– Опять я здесь, дюк, – огорченно произнес он. – Ну что ты будешь делать.

Иван развел руками, уже привычно уселся за стол у компьютера.

– Сон, значит, – так же привычно стал рассказывать Разбой. – Вообразите, дюк, мое положение. Наяву кому сказать – сочтут чудаком. Так я хотя бы во сне пожалуюсь. Хотел сегодня излить душу Пимскому, так дома не застал. Забавное дело – жаловаться на сон в ином сне… Вообразите, дюк, снится мне, что я – некий Скирд, дружинник царя Ашоха. И вот вызывает меня их верховный жрец, Агот… Имена одни чего стоят, я наяву таких слыхом не слыхивал. И отправляет меня в поход… За чем бы вы думали?

– За эликсиром жизни, – угрюмо произнес Самохвалов.

– Откуда вы знаете? Впрочем, да, сон. Так, значит, вы всё знаете про последний поход? Вот беда, и здесь мне не найти сочувствия…

Марк потянул из пачки сигарету, неловко чиркнул спичкой – раз, другой. Наконец закурил и, выпустив клуб дыма, осведомился:

– А младший храмовый жрец по имени Иу-ти? В государстве Аату-а?

– Мерзейшее название! Дюк, вся беда в том и заключается, что каждую ночь я делаюсь кем-то иным, новым, и этот новый помнит всё о тех, предыдущих, которые погибли в последних походах! Да, я же там каждый раз погибаю! Хоть и во сне, а всё же неприятно.

– М-да… – Марк думал о чем-то своем. – А скажи, голубчик, фамилия Веров тебе ни о чем не говорит?

– Веров? – Иван почесал в задумчивости щеку. – Веров. Веров… Нет, дюк, ни о чем не говорит. Впрочем… Но это же не из области сновиде…

Разбоя качнуло так, что он чуть не слетел со стула. Он в недоумении огляделся.

– Марк, а как я сюда попал? Вот хрень, опять у меня помутнение.

– Не бери в голову.

– Здесь на меня уже косятся. Что делать?

– Спроси об этом Гриню, он тут умный, пусть посоветует какие лекарства.

– Вспомнил, я же к тебе и шел. Кстати, встретил Андрюху Дубовичка…

– Дуб он, а не Дубовичок, – машинально поправил Самохвалов. – Большой, ветвистый, твердый, как все дубы.

– Говорит, что он сон.

– Прикалывается. Соврет – дорого не возьмет.

– На полном серьезе говорит. Нет, серьезно, так и заявил: «Я – сон». Как это понять? Может быть, он тоже снится самому себе, как со мной случается?

– Еще один феномен на мою голову, – сказал Марк. – Ты что, Победитель, Дуб-Дубыча не знаешь? Прикалывается, чтобы другим было так же фигово, как ему.

– Его-то я знаю. Я не знаю, что со мной, – ответил Иван. – Думал у тебя спросить…

– Зачем тебе знать это? Жизнь длинная и небезопасная. Вот и живи. Ты ж у нас Непобежденный Реальностью Победитель – вот и побеждай, – обрубил дискуссию Марк.

Иван Разбой обиделся. Молча поднялся и пошел из комнаты.

– Постой, Ваня, – крикнул ему вслед Самохвалов. – Не обижайся, у меня самого дела хуже некуда. Ты новый роман Верова уже читал?

– Ветрова? Детективщика?

– Константина Верова. Фантастика. Недавно книга вышла.

– Нет. Марк, по фантастике это ж ты главный спец, я больше детективы…

Дверь за Разбоем закрылась. Марк ещё некоторое время курил, расхаживая по комнате, а затем чуть ли не бегом кинулся к Григорию Цареграду.

Тот был на месте – в своем полубоксе-полуподвале. Попивал чаёк и созерцал дисплей компьютера, на котором то рисовались, то рассыпались калейдоскопические узоры.

– Бездельничаешь? – поздоровался Марк.

– Медитирую, – пояснил Гриша, указав чашкой на дисплей. – Хорошая программка получилась. Наблюдай и лови нирвану. Каждому гражданину по личной нирване, большой и увесистой.

– Есть новости. Как говорится, всё страньше да чудесатее… Разбой, Победитель наш, стал видеть чудные сны.

Марк сделал эффектную, как ему казалось, паузу в ожидании вопроса. Но Цареград молчал и невозмутимо смотрел на дисплей. Про сны Ивана наяву он знал. Что может быть чуднее их?

– Да что ты за человек такой! – вспылил Самохвалов. – Тебя хоть чем-то пронять можно? Выключи ты эту болботень!

– Ты рассказывай, на самом деле я внимательно слушаю, – не отрываясь от экрана ответил Цареград.

– Слушает он… Ну так слушай. В двух словах – заваливает ко мне Иван, в образе кинорежиссера. Сон, понимаешь, режиссеру новый снится из ночи в ночь. Про его последний поход.

– И?

– А то, что «Последний Поход» – название нового романа некоего Константина Верова.

– О романе тебе Разбой-режиссер сказал?

– Ты фантастику не читаешь?

– Нет, мне и без нее хорошо.

– Веров живет в нашем мире. Здесь! А режиссеру снятся буквально главы его романа! И при этом ни режиссер, ни наш Иван ни о каком Верове не знают. Оцени!

– И как, хорошо пишет?

– Что? Да так себе, все так нынче пишут. Да постой, Грегуар, я о другом. Ты дослушай. Вроде бы наш, местный автор, а с другой стороны – вроде бы и нет никакого Верова. Никто его не видел. У меня с книготорговцами нормальные контакты: и о новинках сообщают, и о новых авторах, и по заказу что надо из столицы привезут. О местных авторах они знают всё. Я и о Верове интересовался. Говорят, что это, само собою, псевдоним, причем неизвестно, одного человека или сразу нескольких. И больше о нем ничего не известно. А теперь выясняется, что и роман у него странный. Там всё построено на том, что персонаж постоянно перевоплощается, накапливает память о прежних жизнях в разных мирах. Во всех же своих жизнях раз за разом у него приблизительно одна и та же судьба. Всякий раз погибает от руки таинственного противника, охраняющего эликсир жизни. Сечешь, о чем я?

– Надо думать, ты этого Верова хочешь тоже в сновидцы записать.

– А вдруг? С чего бы тогда этот роман снился Победителю?

– А ты у него спроси, у Верова. Найди и спроси.

– Ну да! А что я ему скажу? Я, знаешь, не люблю, когда на меня как на чокнутого смотрят.

Цареград выключил монитор, снял с этажерки еще одну чашку и наполнил чаем из термоса.

– На, Марк, пей. Я сейчас тебе расскажу кое-что поинтереснее. С Пимским не всё ладно.

Григорий принялся рассказывать про ночного гостя приват-доцента. Марк хмурился, морщился, пару раз порывался что-то вставить, но сдержался.

– И вот после встречи с Символистом Пимский сниться мне перестал. Такие дела. И вот что, Маркуша. Я это не тебе рассказываю. Я это твоему дюку рассказываю. Может, найдет решение… Может, отыщет того Символиста. Потому что не к добру был его ночной визит.

– Как же, – фыркнул Самохвалов. – Станет он искать. Это же не человек – кремень! У него психика как три наших. И дел у него хватает, государственной важности. Для него что сон, то, безусловно, сон. Я для него – нечто близкое, но всё же виртуальное.

– Это мы будем посмотреть. Кстати, ты обратил внимание, что Кирилла уже две недели на работе нет?

– Да, что-то он не в меру манкирует, Мастер наш…

– Ты бы ему позвонил. Его чуть не убил сон про рыцаря.

Марк поперхнулся чаем и закашлялся, пролив жидкость себе на штаны.

– Рыцарь угодил в переделку, что-то вроде злого чародейства на него наслали. А у Кирилла во сне сердце остановилось. Хорошо, Алла, умница, в «скорую» успела… Профессор смотрел. Сказал – уникальный случай. Без видимых причин пять остановок сердечной мышцы. Я бы тебе этого не рассказывал, да вот только… – Григорий решил спародировать собеседника и взял паузу.

– Что только? Да говори уже, хрен бы тебя забрал!

– Остановки сердца сопровождались видениями, очень напоминающими сны Ивана. С одним «но» – смерть «персонажа» и вызывала у Кирилла эту самую остановку. Взаправду вызывала. Такие, Марк, пироги.

Самохвалов уже взял себя в руки.

– Значит, что же выходит? Выходит, что ситуация в одном мире вызывает проблемы в другом. Так?

– Страшно, да?

– Страшновато. Я, знаешь ли, не против того, чтобы быть не как все, но не до такой же степени!

– За всё надо платить.

– За что? – не понял Самохвалов.

– За то, скажем, что не всякому дано видеть себя наследным дюком и другом государя-императора…

– Не завидуй.

– Было бы чему.

– В психологии, вижу, ты не силен. Возьмем нашего Маленького Мастера. Ведь рыцарь его не с пластиковым мечом по лесу бродит, с настоящим. Каково будет нашему толкьенисту, если его рыцарь кого-нибудь взаправду зарубит? Он же эту кровь как пить дать на свой счет запишет. К гадалке не ходи. Да-а… Ну а как он там своей Алле с кем-нибудь изменит? То-то же. А говоришь тут…

– Ты вот что мне скажи, экспериментатор сиятельный, что следует из того факта, если Веров все-таки сновидец?

– Ну, надо подумать.

– Значит, у него в каком-то из миров есть двойник.

– Так. И дальше?

– Почему не в девятнадцатом веке?

– Молодец, уважил. А почему бы ему не быть жителем Атлантиды или Гондваны?

– А тогда были люди?

– Когда?

– Когда Гондвана.

– Это принципиально?

– Для нас – нет. Но если бы твой дюк поинтересовался обстановкой в литературном мире?.. Понимаю, Символиста искать – дело сложное. Но литература – дело вполне приемлемое. Нас интересует фантаст. Имя может быть каким угодно, но произведения должны как-то соотноситься с произведениями тутошнего Верова. Так? Кроме того, скорее всего, и псевдоним не случаен, возможно, точно такой обнаружится и там. И если он, в самом деле, не случаен, тогда точно не Гондвана, а Россия иного мира, очень возможно, того, где обитает дюк. Жаль, если твой дюк окажется таким толстокожим. Мое впечатление о нем, напротив, самое положительное. Хотя, конечно, государственные дела у человека… Но ведь и на попойки у него времени хватает?

– Ему время от времени необходимо расслабляться, по-русски.

– Ну, это я хорошо понимаю. Мой Пимский, кажется, дорасслаблялся. И все-таки через дюка многое можно было бы узнать. – Цареград неожиданно подался вперед и положил руку на плечо Марка: – Не подкачай, ваше сиятельство. Очень тебя прошу: не подкачай…