В переносных деревянных кормушках, смастеренных Василием Степановичем по чертежам из справочной литературы, сметалось всё подчистую, сколько ни давай добавки к рациону, обозначаемому в пособиях. И скашивать во дворе было уже нечего – густо взошедшая по весне газонная травка была склевана серебристыми вся налысо, как и те листья на кустиках и деревцах, до которых пернатые питомицы смогли дотянуться.

Зато мощеные дорожки сада и полы беседки всплошную были укрыты похожими на известь кучками – белыми с темным вкраплением, сходными по расцветке с экстерьером заведенной в хозяйстве птицы.

Трудно сказать, как долго длилось бы это, но однажды на огонек заглянула пожилая соседка, имеющая некоторое представление о содержании несушек. И прямо-таки восхитилась, каких красивых петушков выкармливают хозяева.

– Курочек! – уточнил Василий Степанович.

– Ну, что вы, это петушки! – оспорила соседка. И уверенно назвала несколько отличительных признаков.

В семье незлобиво посмеивалась над Василием Степановичем, и сам он с веселым изумлением пофыркивал в усы, вспоминая рынок, себя и благообразную бабушку, обладавшую, как оказалось, и юмором, и характерцем.

С лапшой молодая петушатинка пошла за милую душу. Очень хороши оказались также различные супы и бульоны, да и холодец.

Правда, ощипывая забитых петушков, мучились всей фамилией. Торчащий из кожи очин ни за что не хотел сдаваться. Женщины оставались без маникюра, у мужской половины не хватало терпения выдергивать колкие щетинки, выскальзывающие из пальцев. Василий Степанович додумался посетить магазин медтехники, где приобрел три разной величины пинцета. Инструменты несколько облегчили труд, но всё же данная рационализация кардинально не решила проблемы.

В конце концов, смирив гордыню, сходили на поклон к той же знающей соседке. Последовав ее житейскому опыту, впредь окунали лишенного головы петушиного недоросля ненадолго в ведро с кипятком, после чего перья переставали фанатически цепляться за тушку и отделялись от нее почти без усилия, оставляя цыпленка чистым, как с магазинного прилавка.

У соседки же получили телефончик одного добросовестного и осведомленного в предмете человека – дабы не обмануться еще раз. Будущей весной предполагалось обзавестись не просто несушками, но такими ударницами, которые мечут яйца со скорострельностью пулемета.

Созвонившись в нужное время, к знатоку предмета Василий Степанович уже не решился ехать в одиночку, взял для моральной поддержки супругу. Путь предстоял не сказать чтобы очень дальний, однако сразу же за городской чертой скользнул в сторону от магистральных направлений. А там дорога, проложенная еще во времена Союза, мстила проезжающим безбожно за то, что ее бросили без призора, и стряхивала с себя машины на окаем полей, заставляя тащиться по голому грунту в продавленных предыдущими горемыками колеях, в непредсказуемых рытвинах, коварно заполненных водой.

Едва не у каждой развилки путники уточняли по связи маршрут и добрались, слав те господи, до сельца на пригорке. Оно состояло из нескольких домиков, зачем-то притулившихся один к другому так тесно, что ни у кого из владельцев не осталось достойного двора.

Радушный хозяин вышел встретить. С высотки проселок просматривался, как на ладони, и хозяин сигналил показавшимся вдалеке гостям поднимаемой рукой. Это был крепыш-пенсионер с располагающе-приятным здоровым цветом лица и веселыми глазами, в которых поигрывало некое наплевательство к собственной персоне, – по той, возможно, причине, что в этом крохотном сельце совершенно не для кого было ни причесывать волосы, ни начисто выбривать щеки. А уж тем более – обращать внимание на недомытые руки, которым после возни с живностью предстояло еще заниматься рассадой, копкой огорода, починкой загороди и бог его знает чем еще. Судя по всему, у хозяина не было ни нужды, ни охоты и переоблачаться раз за разом из рабочего в чистое.

Не приглашая приехавших, а лишь заманивая их жестом руки, он повел в дом – по шаткому крылечку, выводящему на некое подобие веранды. И там стал, с увлечением комментируя, показывать гостям, желающим приобрести курочек, проращиваемые черенки винограда. Названия сортов, красовавшиеся на подвязанных бирках, звучали и роились в воздухе, а свойства той или другой лозы излагались крепышом столь аппетитно, что Василий Степанович просто не смог не купить полтора десятка уже выбросивших листья саженцев. Затем гости вместе с хозяином оказались во дворе и выслушали, имея перед глазами наглядный пример, какую яму следует выкопать под каждый виноградный корень, как приспособить к делу пластиковую трубу, через которую полив станет прежде достигать дна и лишь оттуда проникать выше. А также о том, какой толщины слоями щебня, керамзита и гумуса следует заполнить яму.

Хозяин говорил увлеченно и, пожалуй, долго бы еще углублялся в детали, если бы Василий Степанович не напомнил об изначальной цели визита.

– Но это нам придется в магазин… – сбитый с пути, по которому только-только раскатился, заметил бойкий говорун с озабоченностью, которая могла соответствовать лишь новости, впервые им услышанной.

– Далеко?

– Не! Оно, сказать, в соседнем районе, но мы – прямиками!..

«Прямики» перерезали поле и запрыгивали на асфальт, с которого, поблуждав у лесополосы, перебирались на гравийку. Не раз и не два Василий Степанович имел повод порадоваться, что добираются они не на чем-нибудь, а на проходимом, четыре на четыре, мощном «японце».

По обновленной дамбе и берегу водохранилища, облюбованного яхтклубом, промчались одним духом – ровной, как яичко, трассой. В мимолетящих поселках там и сям бросались в глаза добротные, напоказ дорогие строения.

– На чем же тут народ так поднимается? – поинтересовался Василий Степанович.

– Тут? Да это дачи! Деньги – они в городе, а тут поднимешься, как же!

Провожатый, спасибо ему, не умолкая, рассказывал о себе. Без этого, вдохновляемого, должно быть, наличием свежих ушей словесного потока, наверняка наших путников одолела бы скука и раздражение из-за страха засесть где-нибудь в местных грязях безвылазно. Нынешний спец по курочкам, как можно было понять из его рассказа, занимал в свое время заметное место среди районной верхушки. И сыпал, сыпал, повествуя о былых своих карьерных чудесах, именами, которые, как ему казалось, не могут не знать его спутники. Тем более что те вовсю поддакивали, выказывая наружный интерес и сочувствие, как будто и впрямь доподлинно знали, о чем и о ком идет речь.

– Осточертело, – завершил пенсионер свой рассказ, будто бы и оправдываясь, но всё же и с заметным облегчением. – Вечно угодничаешь, вечно этой самогонкой давишься. И не с кем бы хотелось, а с кем тебя должность приневоливает. А теперь вот жинкиных батька-маму похоронили и законопатились у них на отшибе. Самим не начальствовать и начальников не знать!

О, последнее желание было весьма знакомо Василию Степановичу! Очень и очень знакомо!

– А може, оно и от старости… – предположил провожатый раздумчиво. – Кто его разберет…

В одном из поселков, которые из-за удаленности от города уже не украшали дома дачников, путешественники свернули на полянку, что зеленела сбоку от продуктовой лавки. К ней, полянке, обращено было крыльцо насвежо выбеленной мазанки, с козырька над которым в качестве рекламных флагов свисали пустые грязновато-белые мешки с фирменными синими штемпелями производств, изготовляющих комбикорма.

– Мироныч! – приветливо и панибратски, словно ровеснику, прокричал сквозь открытую дверь молодой голос – и на крыльце появился розовощекий парнишка лет семнадцати с виду. За ним, ступая уточкой, вышла юная, с лицом веселушки-школьницы, супруга, явно на сносях. В поселке не заметно было ни души, и они обрадовались знакомцу, неожиданно появившемуся из навороченного, хоть и закиданного безбожно грязью из-под колес, джипа, зарулившего невесть какими судьбами на их пустырек.

– Из города к вам – покупателей! – с интонацией приветствия отозвался Мироныч. – Курочек хотят присмотреть и, если что, то и корма.

Молодые, спустившись по хлипким дощатым ступеням и держась рядышком, привечали улыбками и кивками подходившего Василия Степановича и его жену, задержавшуюся было в машине, но тоже решившую выйти. Поздоровавшись, хозяева повернули к соседней мазанке – давно не подновляемой, облупившейся, без окон и, как показалось, без двери, лишь с покосившимся проходом вовнутрь. Снизу проход был заслонен щитком шириною в две доски.

– Вот, пожалуйста! Как знали, что для вас – с утречка с фабрики подкинули! – жизнерадостно заметил парнишка, приглашая заглянуть в проем.

Из-за отсутствия окон внутри мазанки было сумеречно, и картина прояснилась для Василия Степановича не сразу, а по мере привыкания глаз. На земляном полу угадывалась подстилка из соломы – затоптанная и почти утонувшая в жиже помета. Переминавшиеся с ноги на ногу курицы стояли так тесно одна к другой, что не могли перемещаться. Лишь передние потеснились от заглянувших людей, вжимаясь в толпу сородичей и глядя с испугом и недоумением.

Василий Степанович непроизвольно зажмурился, не поверив в первую секунду увиденному: курицы все до единой были абсолютно голыми. Ни перышка. И худющими, как в Бухенвальде.

– О, господи! – вымолвил он.

– Вы не того… не как его… – успокоил, беспечно улыбаясь, юный торговец. – Они в новое перо вобьются! А яйцами вас так просто забросают!

– Да-да, – подтвердила девчушка, вот-вот готовая стать мамой. – Три недели у них стресс из-за переселения, а потом… Можете записать: двадцать четвертого числа начнут вас радовать!

– Но что же они такие заморенные? Кожа да кости!

– Дак не мясная же курица – несушка! – наставительно заметил Мироныч. – Я так вам скажу, чтобы понятнее. Ребята берут их на фабрике для кого? Для тех, кто живет в округе. Тут не базар, тут не обманешь. На фабрике порода особенная, и умеют их там раскочегарить. Которая дома выросла, никогда так нестись не станет. Почему их народ и разметает. А то, что бы нам стоило – своих наплодить.

– А фабрике, в таком случае, зачем отдавать? – сомневался Василий Степанович.

– Фабрика самую силу из них уже выкачала, меняет на молодых, – поведал Мироныч. – А нам они еще года два послужат лучше любых домашних! И выходит, что все при своем интересе.

Василий Степанович как к человеку, за которым решающее слово, обернулся к жене.

– Возьмем, Вась! У них глаза, как у сироток детдомовских. Возьмем!

Дома младшие с вытянутыми физиономиями взирали на отпускаемых из короба куриных зомби, неприкаянно озиравшихся и не знающих, куда ступить. Они, худышки, занимали так мало места, что из упаковки, в которой некогда приобреталась микроволновая печь, Василий Степанович, словно фокусник, доставал и доставал птичек – одну за одной.

Впрочем, на следующий день невестка уже без устали фотографировала худышек. Развалясь в самых бесстыдных позах, обнаженные курицы грелись, подставляя солнышку кто спинку, кто бочок, а кто, раскорячившись, брюшко. Ни дать ни взять – нудистский куриный пляж.

Вели себя новоселы посмирнее, чем адлеровские серебристые, двор разведывали опасливо и с оглядкой. И все в одно время стали покрываться бежевым и кофейным пухом, который быстро, буквально на глазах, превращался в юные шелковистые перышки.

К дате обещанного принесения яиц курочки зрительно пополнели и похорошели несказанно. Однако понапрасну Василий Степанович заглядывал в обустроенные в точном соответствии с требованиями инструкций приемные гнезда со свеженьким и сухим сеном внутри. Никто в эти гнезда не наведывался и никаких приношений не оставлял.

Нехорошие мысли о повторном над ним плутовстве Василий Степанович упорно прогонял прочь, но в гнезда заглядывал всё равнодушнее.

Прошла неделя после срока, названного девчушкой, которая сама, должно быть, уже удачно родила. Потянулась вторая. И вот однажды, сидя у себя в кабинете перед компьютером, Василий Степанович услыхал потрясенный до самых основ детской души голос внука.

– Дедушка! Дедушка! – надрывался тот, подбегая к окну. – Дедушка!

С испугом за маленького Василий Степанович подхватился, слыша в ушах переполох собственного сердца, а внук, завидя его, призывно замахал руками.

– Выходи! Скорей! – звал он, как на пожар, и только вид смеющейся в саду невестки извещал об отсутствии несчастья.

Перехваченный малышом в помещении бассейна и пойманный за руку, Василий Степанович впритруску спешил за ошалелым ребенком.

– Вот! – распахнутые настежь счастливые глаза потомка указывали под старый куст шиповника, сохраненный при разбивке сада.

Присев до уровня, с которого смотрел малыш, Василий Степанович увидел некое подобие гнезда из расчесанной в кружок травы. В гнезде ровненькой округлой пирамидкой высились аккуратнейшим образом уложенные, чистые-пречистые яйца – все цвета какао с молоком и каждое словно бы в тончайшей прозрачной плёночке. Василию Степановичу, как и внуку, неудержимо захотелось поделиться увиденным – и он, как будто передавая что-то, торжествующе глянул в ликующие очи невестки и в обеспокоенные глаза подбегающей запыхавшейся супруги.

– Мы не там искали! – воскликнул Василий Степанович, словно заступаясь вгорячах перед кем-то за курочек, которые не обманули.

Следовало бы собрать кладку из двух, а то и трех десятков яиц, однако рука не поднималась разрушить такое чудо.

– Кто нашел – ты? – готовый расхвалить, спросил Василий Степанович у внука.

– Мама, – честно признался тот, не умея скрыть сожаление о лаврах, заслуженных не им.

– Пойдемте! – с лукавцей поманила невестка к поленнице под навесом и стопе поддонов, на которых подвозили тротуарную плитку. – Сюрпри-из! – объявила она, прицеливаясь взглядом в нишу, образованную поддонами. Там в уютной тени покоилась точно такая же горка неправдоподобно красивых и чистых произведений природы.

Вчетвером они переглядывались, словно перепасовывая из глаз в глаза упоительное настроение, и Василий Степанович с удивлением подумал, как давно он не испытывал ничего и близко похожего. Было известие о рождении внука, но счастье тогда шло с довеском мучительной тревоги о здоровье мальчишки и родившей девочки, и не было, не ощущалось полным, как теперь, очищенным от всего постороннего, беззаботным и легким, как пушинка, счастьем. Потом шевельнулось, возникнув в душе и мыслях, соображение, что, пожалуй, это или подобное этому и есть самая высокая награда тому, кто строит, сажает, сеет, разводит живое… И вот он – удостоился.

А позже, уже у себя в кабинете, смакуя пережитую только что радость и вслушиваясь в нее, он вдруг подумал: «И вот это вот – и всё?.. И ничего выше, ничего, что потрясло бы сильнее, у меня уже не будет?..»