Елена АЛЕКСАНДРЕНКО. Познать свою дорогу

***

Разорву паутину,

Сплетенную ложью и гневом.

Нарисую рябину

Под теплым безоблачным небом.

И найду те слова,

Что от слез прорастут в белом поле.

Может, тем и жива,

Что люблю одинокую волю.

ТИШЕ ВОДЫ, НИЖЕ ТРАВЫ…

Никакого мне дела нет

До пустой молвы…

Буду жить я тише воды,

Ниже травы.

Буду слышать лишь,

Как вода поёт,

Как трава растёт,

Как трепещет лист.

Как земля моя

Шумный дождик пьёт,

Как речной перекат речист.

Затаюсь вот так

И услышу вдруг,

Что не слышит никто нигде,

Как бренчит серебром паутин – паук,

О чём рыба молчит в воде.

До людской молвы

Мне и дела нет —

Всё никчемная болтовня…

Сквозь лучи травы

Протекает свет,

Как молчание, сквозь меня.

ЛАНДЫШ

Тропинка, солнце и лоза

Спускаются к реке.

В тени жемчужная слеза

Дрожит на стебельке.

То первый ландыш задышал,

Всплакнув в лесной тиши.

И ветер аромат смешал

С теплом моей души.

ОДУВАНЧИК

Одуванчик весь бел, на него только дунь —

Разлетятся пушинки, как снег, на траву.

Птицы в юной листве воспевают июнь,

И мечтательно бабочки в небо плывут.

Земляничные ветры навстречу летят

И несут теплых ягод божественный вкус…

И обрызганный солнцем встревоженный сад

Полон света и душу волнующих чувств.

ДОРОГА В ВЕЧНОСТЬ

Так трудно прикипеть к порогу

Тебе, познавшему дорогу

И волю вольную полей,

И зов осенних журавлей.

Когда уходит день вчерашний,

Как трудно быть тебе домашним

И грусть водить на поводке,

И жить в уюте и тоске.

Ах, это все необъяснимо!..

Как хочется порою дымом

Скользнуть в спасительный проем,

Смешаться в небе с вещим сном,

Осилив путь далекий Млечный,

Познать свою дорогу в Вечность.

Художественное слово: проза

Георгий КУЛИШКИН. Домашнее хозяйство

Рассказ

– На что вы живете? – спросил прокурор пристрастно.

– Кручусь… – ответил Хаймович.

– Что значит – кручусь? Ну, покрутились бы вы вокруг меня – и что?

– Вокруг вас? Что вы! И вы бы имели, и я бы имел, и все были бы довольны!

Этот нестареющий анекдот Василий Степанович держал при себе как словесную трудовую книжку, описывая им при случае род своих занятий.

Когда на пятнадцать частей разломилась армия великой страны и сделались в одночасье никому не нужными тысячи и тысячи служак, наш герой, выведенный в отставку, испытал затяжную гнетущую растерянность. Ни умения в руках, ни знаний, способных обеспечить куском хлеба. Но врожденная неподатливость к унынию не позволила Василию Степановичу замкнуться и опустить руки. Все они, служаки, оставленная не у дел военная косточка, невольно тянулись друг к другу, поддерживая связь, и стоило кому-то одному поймать удачу, как он тут же скликал своих, на кого мог положиться.

Однокашник нашего героя, с которым вместе, бывало, напропалую бедокурили в училище, ловко, совсем как они в юности на подножку трамвая, запрыгнул в политику. И вдруг, пожалуй, что неожиданно и для него самого, заделался городским головой.

Василий Степанович был призван одним из первых. Перечень возможных вакансий не имел конца. И широта ли выбора была тому виной, или потому, что всё предлагаемое доставалось как бы на дармовщинку, однако ни к чему не потянулась душа. Несколько дней Василий Степанович так и эдак пробовал прислушаться к себе и в итоге пришел к убеждению, что его давнишний, по сути, детский еще выбор армейской службы, как и первая половина жизни, – были ошибкой. Сейчас, не по своей воле отлученный от армии и так долго просуществовавший никем, он с удивлением открыл в себе, что ему не хочется снова идти кому-то в подчинение и кем-то командовать. До того не хочется, что сама уже мысль о бесспорно завидном служебном положении воспринималась отталкивающе неприятной.

И он отказался. И это – что он не пошел под начало друга юности – сохранило их отношения в прежней ничем не обременяемой простоте. Василий Степанович, как и прежде, был участником всех отмечаемых новым градоначальником семейных торжеств, без церемоний наведывался к тому домой или на службу. И вскоре знакомые нашего героя стали обращаться через него с просьбами к первому лицу города.

Ничто сомнительное или способное поставить друга перед затруднением категорически не принималось Василием Степановичем. Но даже самой незамысловатой бумаженции, подписанной наверху, требовалось для ее следования по всем нижестоящим инстанциям «приделать ножки». Понимая, что, сказав А, нельзя не сказать и Б, наш герой взял на себя и эту задачу. Перезнакомившись постепенно с ответственными людьми в подразделениях городского управления, он зачастую мог уже не беспокоить Самого, а утрясать дело с непосредственным исполнителем.

Исподволь разъяснилось, чьи услуги какого количества денежных знаков могут потребовать, и появление Василия Степановича в том или ином кабинете, само собой разумеется, стало вызывать в сердцах обитателей кабинета самое искреннее и доброе расположение.

Незаметно и очень скоро образовался круг просителей, стремительно расширяющийся и объединяемый крепнущим день ото дня доверием к Василию Степановичу. Узаконить постройку, оформить аренду или приобретение участка, подключить к энергосетям, к воде, газу, канализации… Это сделалось профессией нашего героя, не отягощенной никакими юридическими формальностями. Каждый клиент становился его приятелем, которому он помогал, – да, не бескорыстно, однако и с увлеченностью откровенно дружеской. И почти всякий из тех, кому посодействовал Василий Степанович, располагал возможностями в чем-то своем, чем, естественно, приумножались и возможности самого Василия Степановича.

В кафе за чашечкой любимого, способствующего поддержанию здоровья, зеленого чая принимались просьбы, там же сообщалось об исполненном. Жизнь, через край заполненная хлопотами, приносящими удовлетворение и выгоду всем причастным, – вот что безоговорочно было принято его душой. Именно в этом он, пусть и с серьезным запозданием, но так удачно нашел, наконец, себя. Это ничем не напоминало работу или службу, – он словно бы катил, оседлав время, как верхом на потоке спускаются ради развлечения туристы по горной реке.

Лишь изредка, подобно крошке, затерявшейся в постели, укалывала его назойливая мысль об эфемерности всего, им обретенного. И возникало желание вложиться во что-нибудь осязаемое. Во что? Думалось, что этим мог бы стать дом. И сад.

Супруга, сын и недавно пополнившая их семью невестка горячо одобрили идею. Дети, для которых недавно была куплена простенькая квартирка в родном подъезде, выразили желание жить совместно с родителями в большом будущем доме на своем отдельном этаже. Это вошло в такое трогательное созвучие с его собственным, пусть и абстрактным, представлением об истинной семье, что Василий Степанович с этого момента с наслаждением стал погружаться в неотличимые от мечтаний планы.

С учетом известных обстоятельств, ему не стоило излишнего труда и затрат выхлопотать у города привлекательный участок. Денег под рукой на всю постройку, конечно, не было. Да и сколько их в конечном итоге потребуется, вряд ли кто-нибудь мог определить тогда. Но на фундамент нашлось – и, послушав специалистов о том, что основание должно отстояться, в первый сезон Василий Степанович вывел нулевой цикл. Что называется, вылез из земли.

Всё складывалось как нельзя лучше. Заработанное позволило во второй сезон поднять стены и накрыть их крышей. А в третий – заняться отделкой.

Когда к исходу четвертого теплого времени года заканчивали мостить плитку на подъездах к гаражам и по дорожкам будущего сада, во дворе уже топал и бойко лопотал внук.

Устояв перед натиском молодежи, непременно желавшей заполнить участок декоративной заграничной ерундой – всякими там туями, кактусами и прочим, глава семейства, утверждая, что отечественные фруктовые деревья и кусты ягод ничуть не менее красивы, чем мексиканские сорняки, настоял на персиках, сливах, яблонях, грушах, черешнях и далее до полного перечня, включившего облепиху, смородину, поречку и малину. А землянику подсадил прямо в траву, рассчитывая скашивать газоны попозже или не везде.

Не последним доводом в спорах с младшими была картинка, предвосхищавшая, как внук съедает снятую с ветки вишенку или абрикос, лакомится виноградом. Эти же мечты навели главу семейства и на мысль о домашних яйцах, гарантированно не отравленных никакой «химией» и лекарствами.

Василий Степанович влез в компьютер, интересуясь устройством птичника для курочек, особенностями ухода и кормления. И был тут же наповал сражен фразой, утверждавшей, что курочка-несушка есть созданная самой природой живая фабрика, перерабатывающая все кухонные отходы и излишки в превосходный диетический продукт.

По чертежам, отысканным в том же «инете», он из остатков стройматериалов своими руками смастерил для будущих живых фабрик сухой и теплый домишко – с насестом, светлым окном и закрепленными на стенах гнездами для кладки. А еще – с вентиляцией, которая состояла из трубы, помещенной в трубу. Причем наружная была продырявлена с четырех сторон отверстиями, через которые ветер любого направления нагнетал вовнутрь свежий воздух, создавая давление и вытесняя скопившиеся в домике газы через трубу внутреннюю.

На рынке, где в открытых коробах продавались миловидные детеныши домашней птицы и посаженные в клетки взрослые особи, Василий Степанович, продвигаясь по ряду, присматривался к продавцам. У него был навык – принимая новобранцев, сразу угадывать по внешности добросовестных ребят и отличать разгильдяев.

Глаза сами остановились на пожилой женщине – полноватой, опрятной, с естественными, без обмана крашений, светлыми, как соль, сединами, от которых, казалось, исходит сияние, осенявшее всю ее благообразную фигуру. Когда, подойдя, он обратился к ней и увидел встречную улыбку, ему подумалось, что таких, вот именно таких бабушек изображают, иллюстрируя сказки.

– Я, знаете ли, полный профан, но решил ради внука завести курочек-несушек…

– Вы обратились как раз по адресу, – откликнулась она с эталонным по правильности выговором – то ли диктора, то ли актрисы, то ли знающей себе цену школьной учительницы. Она сидела на чем-то, чего не было видно из-за ее свободного длинного платья. В лучшем случае, это был табурет, а скорее – какой-нибудь ящик. Но перед глазами была только она – чистенькая, ухоженная, и ни о каком ящике не хотелось и думать.

– Вот отличные курочки, – она указала на второй ярус принадлежавших ей клеток. – Они уже взрослые, поживут у вас с месяц, успокоятся, и снова станут нестись.

Разнотонно-коричневые куры высовывали головы из клетки, впритык касаясь частокола прутьев лысыми в этих местах шеями.

– Покупать уже облезлых, плешивых… – сморщил Василий Степанович левую сторону носа.

– Вы и вправду не разбираетесь в предмете. Они линяют, совершенно естественный процесс. Но если вы хотите курочек, которые несутся, – это то, что вам нужно. Именно то.

– Да? – спросил Василий Степанович кисловато.

– Да, – подтвердила она слегка разочарованно, с уходящим желанием убеждать.

– А эти? – кивнул он в сторону юных красавиц, обитавших этажом ниже, – беленьких с черными проблесками, как на шерстке горностая.

Она глянула непонятно: то ли разочаровавшись, то ли пожалев. И спросила:

– Вам нужна красота или польза?

– А это что – несовместимо? Мне всегда казалось, что красивое – первый признак лучшего.

– Сказано – мужчины! – обронила она себе в колени. А когда подняла взгляд, в нем будто бы возник, но тут же и спрятался плутишка. – Хотите этих – берите этих.

– А почему вы сразу предлагали тех? – поинтересовался Василий Степанович, заподозрив, что бабушка хочет сперва продать то, что поплоше.

– Эти моложе, им еще месяца три или четыре дозревать.

– Зато как радуют глаз!

– Радуют, – согласилась она. – Но четыре месяца будете кормить вхолостую.

– Покормим! – не унывал Василий Степанович. – А как называется порода? Уж больно хороши!

– Адлеровская серебристая.

– Точно! Они не белые – серебристые. И черные перышки тоже отливают серебром.

– Берете?

– Беру!

– А сколько?

– Вот чего не знаю, того не знаю. Давайте, как в картах – двадцать одну.

– Солидно! – заметила она. – У вас большая семья?

– Да нет, семья как семья. А сколько двадцать куриц могут дать яиц?

– Если бы взяли «облезлых» – полтора десятка в день. А эти – не знаю.

– Ну, нам лишь бы внуку яичко на завтрак. Беру!

– Красивых?

– Красивых!

Домашние, когда глава семейства выпускал на молодую травку контрастно узорчатых, отливающих серебром птичек, реагировали с вполне предсказуемым восторгом. Невестка, подобно папарацци, вдохновенно щелкала айфоном, чтобы тут же рассылать знакомым снимки и видео всё увереннее разгуливающих у кустов и молодых деревьев экзотически прекрасных новобранцев двора.

А внуку хотелось дотронуться до диковинной живности, которая не давалась, ловко уворачиваясь и отбегая, чтобы, оказавшись на безопасной дистанции, вновь величаво прогуливаться, презрительно поглядывая на дитя человеческое посаженным сбоку глазом.

Словом, это была не ферма, а нечто наподобие затеваемого домашнего зоопарка, отчего душа Василия Степановича веселилась с удвоенным пылом.

Взрослея, птицы хорошели не по дням, а по часам. Алые гребешки набухали зубчатыми коронами; разновеликие перья, словно бы каждое по отдельности завитые книзу, вместе складывали гармоничнейшие в их кажущемся беспорядке, переливчатые кисти хвостов.

Частенько адлеровские серебристые переругивались одна с другой, а то и затевали драку. Норовистость характеров Василий Степанович трактовал кавказским происхождением, на которое чуть позже стал списывать и манеру птичек перекрикиваться по утрам.

С нетерпением и как нечто чудесное всё семейство ожидало, когда же они начнут нестись. Даже время от даты покупки отсчитывали, как родители отмечают, начав днем рождения, возраст своих детей.

Но вот миновали и три месяца, и четыре (после которых это с гарантией обязано было случиться), но ничего не происходило. Спустя полгода, а там и восемь, девять месяцев цветущие день ото дня ярче и ярче красавицы погуливали по двору по-прежнему вхолостую. Лишь аппетит разыгрывался у них всё азартнее. Завидя корм, регулярно подносимый к месту приема пищи, они мчались, как угорелые, из всех углов обширного двора, усердствуя при этом не только лапами, но и крыльями, еще на дальних подступах расталкивая соперниц и отклевываясь от них.