Через неделю после возвращения с учебы домой я устроился в местную больницу санитаром в ночную смену. Зарплата была небольшая, зато от меня не требовалось постоянного контакта с людьми – я лишь слонялся мимо тех нескольких, остававшихся на ночь вместе со мной, вскользь слыша их разговоры и видя их лица. В тот период меня охватила неприязнь к общению. Я чувствовал себя перенасыщенным окружавшими меня разговорами на улице, в университете, на телевидении – все они стали казаться мне пустыми, затягивающими мое состояние, мои мысли в какую-то бездну, стирать мое я. Быть среди незнакомых, неважных мне людей стало чем-то угнетающим, я чувствовал от этого раздражение. Я противился им, мне хотелось не слышать их, держать в себе как можно больше слов, мыслей, ни выпускать, ни обесценивать их. Здесь же на работе от меня требовалось с немногословным подтверждением принимать поручения старшей санитарки и выполнять свою работу на своей территории: дезинфицирующим средством, растворенным в железном ведре, мыть полы; щетками и тряпками обрабатывать кабинеты; выбрасывать медотходы.

С работы я выходил ранним утром и через двадцать минут ходьбы добирался до своего дома – до четырехкомнатной квартиры, где, помимо меня и матери, жил полный, высокий и добрый мужчина – мой отчим. Расписались они с матерью, когда мне было двенадцать. Он был мягок и относился к нам с сестрой хорошо, впрочем, как и мы к нему, – мы были рады, что у матери появился любящий ее человек и что она больше не одинока. Несмотря на прошествие нескольких лет жизни с нами, у него все равно оставалась робость по отношению к нам с сестрой. Когда он интересовался нами, спрашивал об учебе, то от его вопросов веяло неудобством, будто он делал это вынуждено и без нашего одобрения. Нас же с сестрой это забавляло, и мы с открытостью в своих ответах шли ему навстречу, будто говоря: «Смотри, нам интересно с тобой поговорить, мы же младше».

На этих каникулах пересекался я с ним редко: работал он водителем межгородских автобусов, проводя обычно вне дома по несколько дней. И вот однажды в конце июля, приехав с очередного рейса, когда матери не было дома, он неожиданно для меня завел со мной долгий разговор. Мы как-то непривычно друг для друга пообщались, ибо таких моментов, когда мы обменивались более, чем парой фраз, между нами почти не было. Я рассказал ему по его просьбе о своем проведенном учебном годе, а он стал рассказывать о своей жизни двадцатилетней давности, когда ему было столько же, сколько и мне. Он вспоминал свои студенческие годы, первую любовь, рассуждал о том, что ему можно было бы сделать иначе, и провел от своих переживаний и неудач линии в некое наставление мне. От его открытости в начале нашего общения этим вечером мне было не по себе: человек, живший со мной бок о бок столько лет, будто изменился: теперь он казался чувственным, рассудительным, – и от этого я ощущал неудобство. Во мне просыпалось противоречие, может даже отторжение. Но все же, немного послушав его, я стал принимать участие в его рассказах, получать от них удовлетворение. Я будто делал для себя то сладостное заключение, которое ведет человека на один из сильнейших эмоциональных подъемов, открывает для него очевидное заново, но теперь ярче, по-особому памятно. И означало это заключение то, что мы настолько ничего в действительности не знаем о том, что происходило и происходит в сознании окружающих нас людей, что без общения, именно общения искреннего, душевного, мы не в силах делать справедливые выводы о них, – мы способны лишь предполагать, слепо пытаться попасть в их сущность. Это и дает нам одну из богатейших возможностей для развития нашей личности – возможность «открывать» малознакомого или вовсе не знакомого нам человека, чтобы определить наше истинное, исходящее из глубокого отношение к нему.

Вся эта попытка сближения отчима со мной говорила о том, что он достиг момента, когда жизнь его потребовала общения в лице человека, которого можно научить, которому можно подсказать; он хотел перенести свои годы в кого-то, чтобы они не были обесценены временем. Своих детей у него не было, родители умерли и оставался только старший брат.

В конце нашего разговора он будто с каким-то чувством опоздания произнес: «Ты знай: если что я всегда готов выслушать тебя…», – тут он хотел было продолжить, но после паузы сказал: «Да, вот так». Я поблагодарил его за разговор, ушел к себе в комнату, а затем вышел на ночную улицу.

Мама моя была женщиной симпатичной, хрупкой, выше среднего роста. На момент моего приезда ей было 47. Я редко разговаривал с ней о чем-то глубоком, тревожащем меня. У нее был сложный характер, и часто бывало, что по отношению ко мне она становилась слишком резка, из-за чего я обижался, подолгу храня на нее обиды, которые и были барьером для моего доверия к ней. Конечно, она заботилась обо мне, иногда даже больше, чем мне было необходимо, была ласковой, но в моменты ее пылкости, неоправданной упрямости и извержения в мой адрес задевающих слов я оглушался, и тогда добрые воспоминания надолго перекрывались этими плохими. Собираясь сказать ей что-то интимное, я тут же задумывался: «А не будут ли мои слова использованы против меня в споре?» Меня пожирало чувство обиды, злости за то, что моя мать – не та идеализированная женщина, которая является для сына не только женщиной, его родившей и проявляющей естественную заботу, но и другом, готовым выслушать и подсказать; за то, что я, будучи ребенком, обижаемым сверстниками, могу быть обижен собственной матерью.

Но все же с возрастом барьер этот стал разрушаться, я учился открываться, и прежде всего самому себе. Я все чаще и глубже стал обращаться к собственному я, искать ему объяснения; я видел себя ребенком и отпускал. Но несмотря на это, я так и продолжал испытывать к матери лишь любовь вынужденную, необходимую.

Почти все время вне работы этим летом я проводил в стенах своей квартиры, изредка видясь со старым другом. Я тонул в художественной литературе, пытался писать что-то сам. Несколько раз в неделю я созванивался с Сашей и Лилей, и это радовало меня больше всего. При каждом звонке они очень веселили меня, и настроение мое с их голосом сразу подлетало. Они жили в крупном курортном городе, где работали официантами в прибрежном ресторане, от которого в двух километрах снимали комнату в общежитии. Как они сами описывали, этаж общежития, на котором они жили, был почти что пустой – из шестнадцати комнат было занято всего четыре, включая их комнату, – достаточно просторную и светлую. В ней у высокого окна они соединили две одноместные кровати, рядом у них стоял шкафчик с вещами и вмонтированной в нее металлической конструкцией для сушки белья, а в углу был столик с небольшим вентилятором.

Все для них в этом месте пропитывалось непривычностью – эти южные виды, люди внушали ощущение размеренности, накрывали беззаботностью и медленным течением времени. Почти каждый день они купались, гуляли до утра, забредая в скрытые от обыденного взгляда туриста улочки. Они рассказывали, как заводили разговоры с людьми, которые, как и они, искали общения, свободы в чужом человеческом духе, способном стать близким на одну ночь. Их рассказы увлекали меня, рисовали яркие картинки и с огромной силой манили к себе. Жаждя увидеться и изнуряясь от однообразности дней, я хотел было уже ехать к ним. Но чем больше времени проходило, тем я отчетливее говорил себе, что мое появление внесет неудобство в их устаканившееся течение дней, что нужно было ехать с самого начала. Отговорки эти успешно на меня срабатывали, и до конца лета я так никуда и не отправился.

5

Я встретился с Ясей снова через день после нашего сближения. Когда я стоял у парка, дожидаясь ее, я думал о том, как изменился за эти несколько дней после нашей встречи в больнице. До ее наступления я жил, выполняя одни и те же будничные вещи, – работа, развлечения в виде чтения или просмотра фильма, вечерние прогулки. А теперь появилась Яся, тот человек, который не просто разбавил мою жизнь, а привнес в нее новые переживания и чувства. Желание снова окунаться в ту ночь, проведенную с ней после стольких лет неведения, воспоминания наших разговоров, ее тела, осознание того, что она испытывает ко мне, то же, что и я к ней, – все это наполняло меня после нашего расставания с утра, дарило веру в неизбежность счастливого будущего с ней, и сейчас, когда я высматривал ее вдали, я ощущал то же самое. Я понял, как это просто – усомниться в том, что одиночество – нечто, что дает тебе преимущества в виде спокойствия, свободы, возможности глубокого самопознания, когда в твоей жизни появляется человек, который одаривает тебя чувством, кажущимся для тебя новым, но на самом деле давно для тебя забытым, – стремлением к познанию другого человека. И тогда ты осознаешь, что истинное счастье – это быть частью другой жизни, окружать себя ею; общение лишь с одними собой и, как это часто бывает, с искусством, замещающим живого человека, позже кажется для тебя тем, что делает тебя уязвимым, тем, что закрывает тебя в ограниченное пространство, сковывает.

Я увидел ее, когда она шла у ворот парка, и пошел к ней навстречу. На ней были узкие черные джинсы и короткое серое пальто с поясом. Казалось, я приближался к человеку, с которым прожил всю сознательную жизнь, день ото дня испуская к нему влечение и получая его в ответ. Наш когда-то прерванный отрезок жизни был восстановлен, он опьянял, обманывал, будто мы никогда не теряли друг друга – этот домысел казался чьей-то выдумкой. И вот соприкосновение с ней, подтверждение тех мыслей, что пару дней назад я уже соприкоснулся с любимой девушкой. Мои руки на ее изгибе спины, ее касаются моей талии. Она ниже меня и упирается головой в грудь.

Как и договаривались, мы пошли на полуторачасовой фильм в кино. Пройдя пару многоквартирных домов и часть открытой улицы, мы зашли в двухэтажное светло-зеленое здание и поднялись по широкой лестнице на второй этаж, где помимо кинозала, находились кафе и несколько магазинов. Мы взяли билеты в кассе, зашли в мало заполненный зал и сели на свои места в середине. Через пару минут свет погас и ручной, поддергивающееся съемкой стали показывать со спины быстро идущего по вечерней автомобильной парковке мужчину в светлой водолазке с орнаментом. Наконец он завернул за заправку и остановился, и камера зашла за него, показывая его радостное лицо. Он смотрел на рекламный щит, на котором была нарисована лошадь. Экран на мгновение стал черным и началась вступительная заставка. Ее рука оказалась на моей, и мы стали переминать друг другу пальцы.

Когда мы вышли из зала, в два больших окна можно было видеть, что улица уже потеряла слабую дневную освещенность, которая была при нашей встречи. Затягивая свежий воздух и держа в руках по бутылочке сока со сладкой выпечкой, мы пошли обратно к парку и начали делиться еще свежими впечатлениями об увиденном. Вскоре мы начали есть и не заметили, как наш разговор ушел к чему-то очень простому. Казалось, что мы оба хотим оставить серьезность фильма в зале. Последовали разговоры о снах, смех.

Обогнув парк, через задний его вход мы прошли к лавочкам возле пруда, у которого работала труба, сливавшая в пруд очищенную воду. Растущие рядом толстые дубы бросали на асфальт желуди, которые, щелкая, отскакивали в сторону. Трещали птицы. В таком сопровождении мы просидели около часа, пока сквозь наши одежды не стал сачиться холодный ветер. Мы собрались, поехали к Ясе домой и снова провели вместе ночь.

Весь следующий день на работе не было и десяти минут, чтобы я не думал о ней. Мы звонили, писали друг другу смс. С каждым ее словом, с легкостью поджигающим мои чувства, становилось все понятнее – времени, проведенного с ней, для меня недостаточно. Но, как бы я этого не хотел, вечером мы не встретились – у Яси была запланированная встреча с подругой. Поэтому, вернувшись после окончания смены домой, я занялся будничными делами. Время уже приближалось к полуночи, когда я наконец лег на кровать. Обычно я засыпал относительно быстро, но сейчас ни через пятнадцать минут, ни через полчаса я так и не смог уснуть: мысли то и дело стихийно сменялись, поддерживая мое возбуждение. Я вновь думал о Ясе, хотел коснуться ее, ощутить тепло ее живота, бедер, груди. Я начал детально повторять нашу последнюю встречу в голове. Но удовлетворять себя самому мне не хотелось. Мне представлялся ее взгляд, слушающий и пробирающий, приподнятая щека, под которую она подкладывала ладонь, когда мы разговаривали на кровати, ее поглаживания, нагое тело. Я вспоминал наши разговоры. Я хотел уснуть в таком наслаждении, но не уснул – произошло то, за что я возненавидел себя на долгое время.

Я стал представлять волосы Яси более светлыми, губы полнее, глаза другого разреза. Я не замечал, как эти представления переходили от игры фантазии к чему-то большему. Я начал преобразовывать ее. Все происходило так, как я делал это с вещами, с теми, кто не чувствовал, не разделял меня с собой. Она – настоящая – превращалась в плод моих преобразований. Когда я уловил первый искаженный облик Яси и начал понимать, что со мной происходит нечто странное, я встал с кровати и пошел на кухню, чтобы выпить чай и пробудиться, думая, что все это происходит из-за возбуждения в полусне. Я поставил турку с водой на газ, сел на стул, прислонившись голой спиной на плиточную стену, и закрыл глаза. Но когда я хотел было снова увидеть Ясю, я не мог: моя память искажала ее, я выстраивал ее внешность по-новому. Этот новый образ выдавливал Ясю из моей памяти. Я стал забывать ее. Все попытки снова выстроить черты ее лица были безуспешными и мучительными: как только я приближался к ее истинному лицу, его облик пропадал, рассеивался подобно тому, как рассеивается почти выстроившийся силуэт из дыма. Всплывало лишь то искаженное лицо, созданное мною самим, которое с каждой попыткой становилось еще отдаленнее от лица Яси.

Закипала вода. Я отвлекся, встал, выключил конфорку и залил кипятком кружку. Оперевшись на стол обеими руками, я стал пробовать снова. Я не мог поверить, что формирование внешности человека в моей памяти не контролируется мною. Я стал сжимать веки, метаться по маленькой кухне и преобразовывать видимые вещи, надеясь вернуть ее, изменить свое состояние. Но от этого лишь отяжелялось позади головы, в мыслях все начинало смешиваться, сознание мутнеть. У меня не было ни ее фотографии, ни видео, где я бы мог посмотреть на нее. Когда я понял, что окончательно не могу вспомнить ее лица, меня охватил гнев. Я выпил одну из оставшихся таблеток препарата от моего заболевания, которого не пил уже около месяца. А затем все сменилось страхом, затруднилось дыхание. Впервые в жизни у меня началась паническая атака.

6

За несколько дней до начала сентября 2002 я поехал в С., чтобы продолжить учебу на втором курсе. К этому времени Саша с Лилей уже вернулись с моря, и при встречи со мной они снова рассказывали о своей жизни на юге – все то, что я уже слышал по телефону; но их речи ничуть не надоедали, напротив, теперь, слушая их вживую, я мог погрузиться вместе с ними в те занимательные дни еще глубже.

Вечера наших посиделок пролетели и началась учеба. Учиться на втором курсе стало ощутимо сложнее: стало преподаваться три вида химии, много лекций стало проходить очно. К тому же всего лишь через несколько недель после начала учебы у меня начался роман с одногруппницей. Так выходило, что все больше времени мы стали проводить вместе, помогать в учебе, да и вообще проявлять интерес к друг другу. Еще курсом ранее бывало, что на парах мы разговаривали и смеялись вдвоем, когда вся группа молчала, и от этого мы получали удовольствие, будто показывая всем, что между нами есть искра и что для веселья нам достаточно нас двоих. Саше же было все очевидно еще тогда, и он шутливо твердил мне: «Бери, пока не поздно».