ЧАСТЬ 1

1

Моя болезнь начала проявляться еще в детстве. Уже в начальной школе я осознавал, что могу воспринимать окружающие вещи не так, как воспринимают их другие. И это была не просто игра воображения – это было то, что выстраивалось в моей голове отчетливо, было похоже на явь.

Я проделывал с вещами своего рода визуальные преобразования, пытаясь так внести свежесть в их отличительные черты или исправить в них какой-нибудь дефект. У меня не было каких-то рамок, выделения сословий, по которым я бы определял статус наблюдаемой вещи и решал о ее достойности для своего преобразования. Я руководствовался лишь своим отношением к ней, превосходящим по глубине обычное человеческое заключение по внешнему виду, – оно соприкасалось с моими настоящими чувствами, какие я испытывал от симпатии, любви к другому человеку. Поэтому, поняв, что вещь представляет для меня ценность, нечто близкое, я начинал чувствовать и вместе с тем преобразовывать ее, улавливая измененный образ в своей памяти, который я мог позже осознанно применять к ее истинному виду.

Я мог преобразовывать выкинутую на улице упаковку, а мог – поистине крупные сооружения. Обоих, как мне казалось, я достраивал до законченного, эстетичного вида, изменяя их форму, цвет или добавляя к ним какую-либо деталь. Подобно наброску сначала я представлял в голове желаемую, еще блеклую картинку, а затем с помощью этих трех инструментов, которые я мог использовать вместе или по одиночке, насыщал ее. На мгновение я мог ошибочно что-то испытать от вещи, части которой, что я замечал позже, по отдельности являлись несуразными, даже грубыми, а вместе создавали облик, отвлекающий меня от восприятия действительного. За такой обман в эту нуждающуюся во мне архитектуру вещей я не вносил отпечаток своего видения: я никогда не преобразовывал забор, ограждающий складское помещение, около которого проходил каждый раз по дороге в школу, – его разбитые, иссохшие белые кирпичные столбы, острые, уже протертые узоры железных прутьев; я не избавлял от избытка красок рисунок на стене заброшенного гаража около игровой площадки рядом с домом; я не изменял свои синие кроссовки с короткими шнурками; не трогал расписной сервис, стоявший в зале нашей квартиры за стеклом. Все эти объекты представали для меня грязной смесью, которая не интересовала, не трогала меня своим видом. Но даже если преобразования к подобному все-таки начинали формироваться в моей голове, они тут же разрушались мною самим с самого основания – я понимал, что это желание творить обманчиво.

Несмотря на мое «увлечение», я не был каким-то задумчивым, замкнутым ребенком, от чего родителям и окружающим стоило бы переживать о моей нормальности психического и социального развития. Я был обычным ребенком, имевшим друзей, интересы, играющим в спортивные игры. Когда же мне хотелось преобразовывать, то я старался обособиться от людей, которые могли бы помешать или как раз таки воспринять мою временную сосредоточенность, как наличие у меня какой-то проблемы; после успешного уединения я концентрировался и уже через несколько минут получал изменённую картинку.

Особую привязанность я питал к мебели, ее вид считал тончайшим. Для меня было умиротворением – наблюдать за чужой мебелью, находить среди нее что-то особенное, тонкое. В гостях, в магазинах первым делом я искал ее, чтобы рассмотреть, а затем – преобразовать. Уже в подростковом возрасте я часто стал один посещать магазины мебели, ходить среди диванов, кресел и стенок; я стал покупать журналы по интерьеру, создавать собственные эскизы, перенося преобразования на бумагу. Свой первый такой журнал я купил летом после окончания седьмого класса. Я провел за ним целый день и так увлекся рисованием, что в ближайшие дни купил себе учебник по основам рисунка. Впервые в жизни у меня появилось серьезное увлечение, которое пламенно возбуждало во мне мысль о моем становлении художником.

Но я называю мою особенность именно болезнью не просто так – она давала мне не только то, чего я хотел. У нее были и свои «осложнения», портящие мою жизнь. Проявление моих преобразований почти всегда контролировалось мной, но иногда их черты продолжали свое существование, даже если я этого не хотел. Это остаточное действие могло продолжаться несколько часов, и тогда возвращение прежнего облика вещи сопровождалось моим усилием, при котором она мерцала и раздваивалась, вызывая у меня боязнь света, частые моргания. Когда же я вовсе не преобразовывал пару дней, то я не мог концентрироваться, ощущал в голове неприятное напряжение и тяжесть. Мать заметила мои недомогания в раннем возрасте, когда мне было 10: в один период я будто забыл про свою возможность, будто потерял какую-то функцию своего организма и перестал преобразовывать. Я стал жаловаться ей о головных болях, но про мои «грезы» на яву не рассказывал. Тогда же мне неверно поставили неврологические проблемы, и я начал принимать предназначенные для этого препараты. Они все же облегчали мое состояние, но уже через короткое время я знал, как на самом деле эффективнее всего ослабить мучающие меня боли: после возвращения в свою жизнь преобразований я чувствовал облегчение, превосходящее действие препаратов.

Несмотря на все страдания, что вызывала у меня эта болезнь, еще долгие годы я был по-детски удовлетворен ею: я считал ее даром, тем, благодаря чему существует особый мир, который открыт только для меня и который я должен скрывать от других, даже от близких, чтобы он не разрушился.

2

Художником я так и не стал, забросив все свое увлечение через несколько лет, и в восемнадцать, сразу после окончания школы и сдачи экзаменов, я поступил в медицинский университет в соседнем городе на фармацевтический факультет, пройдя по баллам на бюджетное обучение. Баллов для поступления на лечебное дело, где я хотел учиться изначально, мне не хватило. В группе, куда я попал, было всего четыре парня, включая меня, остальные – девушки. Окружением я обзавелся быстро, и по сравнению с последним школьным годом, когда я учился в новой школе из-за переезда, оно стало шире – отметка достигла двух человек. Сначала я сблизился с Сашей – худощавым парнем с черными волосами, челка которых, больше походившая на оборванный лоскут, закрывала половину его высокого лба. У него были слегка скошенные к носу глаза со слабо очерченным верхним веком и узкий прямой нос, что вместе делало его взгляд немного мрачным. С первых пар мы садились вместе, а точнее каждый на свое место, и вскоре наши разговоры по мелочам перешли в дружбу. Мы начали таскаться повсюду вместе, стремительно узнавать друг друга, и уже через короткий промежуток времени чувствовалось, что наше общение расширило свои границы: теперь мы объединялись не только посредством учебы, но и взаимной потребностью в изложении своих переживаний и взглядов друг другу. Я тянулся к нему, и казалось, будто до сих пор окружавшие меня люди по сравнению с ним были замкнутыми, отдаленными от меня, от моих интересов, и оттого тяжелыми, негармоничными. Саша же, как и я, имел пристрастие к историям: мы оба увлекались художественной литературой, кино, и, впрочем, это и был тот самый узелок, который сближал нас и давал возможность знакомиться с рассуждениями и убеждениями друг друга в полной мере. В таких творческих обсуждениях он пытался уходить от очевидного, искал идеи, завуалированные автором; иногда его мысли казались мне даже какими-то искусственными, отдаленными от повествования, но это только увлекало меня в нем еще больше. Благодаря ему спустя несколько лет я снова стал делать пометки на бумаге, вести своего рода читательский дневник, – только теперь мысли из него предназначались не для меня одного.

Однажды он сказал мне что-то вроде: «…книгу, которая не цепляет меня с самого начала, я прочитываю бегло; когда же я встречаю книгу стоящую – я читаю ее еще быстрее, но внимательнее». Эта философия распространялась и на его жизнь. Он всегда боялся чего-то не успеть, познать; я часто замечал за ним непонятное метание, тревогу. Он был человеком, стремящимся найти самое эффективное применение своей жизни, и оттого зачастую терял ту самую нить с ней, которая приводила бы его в состояние спокойствия, осознанного счастья. Время, казавшееся ему проведенным впустую, накрывало его, он становился апатичным. Люди, которые не производили на него соответствующего первого впечатления, оставались для него в тени. Конечно, он давал им некий шанс, не становился к ним сразу безразличным, просто его отношение к ним делалось каким-то пренебрежительным, предвзятым; казалось, он ждал от них собственного удивления, переубеждения своих взглядов. Из-за этого, думаю, многие считали его характер сложным, у него было мало знакомых. Я же никогда не считал его упрямым или зазнавшимся – просто очень скоро я понял, что такова его сущность, – сущность человека, который по-особому ценит свое время, а, может, боится его результатов.

Первые несколько месяцев обучение проходило однотипно: полуторачасовые пары, ночное заучивание, насыщенная коллективная жизнь. Я жил в отдельном от моего университета общежитии с парнем, который был старше меня на два года и учился на лечебном деле. Мы познакомились, когда стояли в университетском общежитии перед самым началом учебного года. Из-за того, что нам не дали мест и пообещали сделать это только через полгода, мы и договорились снять вместе комнату. Высокого роста, жилистый, он сидел за учебой много времени – хотел получать повышенную стипендию, что, впрочем, у него позже и вышло. Он всегда мне напоминал мне кого-нибудь из кошачьих: у него была своеобразная пластика движений. Жить с ним было просто: мы ни разу не ругались, он был мягок, без вредных привычек.

Саша же был здешний и жил с родителями и младшим братом тринадцати лет. Я часто заходил к ним на обед – их девятиэтажка была близка к главному корпусу университета, и дома до вечера почти всегда никого не было. Жили они в достатке: трехкомнатная квартира была отделана и вмещала красивую мебель светлых тонов; холодильник всегда был полон: сыры, овощи, фрукты, нарезки, накрытые фольгой. В углу кухни стояли картонные коробки с пачками литровых соков – пристрастие семьи. В зале, где мы и проводили все время с Сашей, стояла серая стенка с двумя шкафчиками по бокам из прозрачного стекла, а в ее середине располагался музыкальный центр, на котором мы включали музыку и шли на кухню. Заполняя тарелки, мы возвращались в комнату и ставили их на круглый деревянный стол у дивана. Я пододвигал к себе стул, а Саша обычно садился на диван.

Здесь в квартире в начале нашего общения передо мной открывалась новая, невидимая до этого часть тени, падающая от его личности, по которой можно было проследить его становление. Мы расспрашивали друг друга о детских, подростковых годах и, отвечая на вопросы, делились мыслями о своем изменении за это время и тем, чего ожидаем от будущего. Эти стены будто избавляли от суеты, вводили в интимную обстановку и, можно сказать, стали для нас первым местом для разговоров «о жизни», которые позволили пройтись в сокровенное каждого из нас и которые вскоре перенеслись за его пределы.

Родители его держали магазин строительных материалов. Отец решал вопросы закупок, а мать была управляющей. Всегда, сколько я ее видел, она была очень ухожена – аккуратный хвост, лицо с легкой косметикой и приятными морщинками у уголков рта. Фигура стройная, глаза – большие, пронзительные. Она познакомилась с отцом Саши – точной копией его самого: такой же худощавый, с теми же плавающими чертами лица, – когда в 21 год приехала на его родину – в Казахстан – по программе обмена студентов. Когда она вернулась в Россию, то они стали писать друг другу, что продолжалось два года, пока отец Саши не закончил обучение и не приехал к ней. Отец Саши был простодушен, всегда обращался ко мне со слов «ну что друг» и был с нами в разговорах, как говорится, на одной волне. Мать тоже была очень приветлива, но ее взгляд и сохранившаяся женская тонкость будто стесняли меня: в разговоре с ней я чувствовал себя как-то младше.

Только под конец первой половины учебного года в моей жизни что-то изменилось, и изменения эти коснулись нашего общения с Сашей: он познакомил меня с тем самым вторым человеком, который стал близок мне, – со своей девушкой Лилей. Она была низкой худенькой брюнеткой с каре без челки и училась, как и мы, на первом курсе, но на медико-профилактическое дело. Она сразу же очаровала меня. И не столько своими чертами внешности, сколько своей открытостью и способностью завораживать своей речью, монотонной, немного «в нос», местами неожиданно резкой. Ее восклицание среди спокойной речи первое время вызывало небольшой испуг, сбивающий с мыслей, но затем от ее искренности и игривости у меня не возникало ничего иного, кроме как внутреннего умиления. У нее было круглое лицо с мягкими чертами, длинные губы с четким извилистым контуром верхней, глубоко посаженные карие глаза и густые брови с непослушным волосом, которые могли принимать разнообразную форму и придавать ее мимике еще бо́льшую выразительность; наверное, я не видел больше в своей жизни таких живых бровей. Все это в совокупности создавало впечатление, будто все окружающее вызывает у нее восторг и глубочайший интерес.

Я сразу же дал понять Саше, что буду рад общаться с ней ближе, и вскоре мы часто стали проводить свободное время все вместе. Почти каждые выходные до наступления холодов мы выходили на вечернюю улицу, брали еды, алкоголя и уходили куда-нибудь подальше от шума и людей, и там начинались наши разговоры, смех, странствие среди вечных вопросов. Чаще всего это был конец набережной, где в метрах пяти от бетонного ограждения, после которого начиналась вода, была наша полукруглая беседка с высокой спинкой. Мы с Сашей садились к ее середине, а Лиля устраивалась между нами. Она любила поджимать свои ноги к груди и обхватывать их руками, а иногда ложилась на беседку: клала голову на бедро Саши и ноги закидывала на мои бедра. Когда Лиля сильно смеялась в таком положении – а делала она это из-за нас часто, – грудь ее беспорядочно поднималась, а ноги сжимались на мне. Я завораживался ею. Когда начинались холода и мы уже замерзали от прогулок на улице, то шли к друг другу домой. Все мы трое в это время обособлялись от внешнего мира, его обстоятельств, позволяли друг другу забыться. Все тогда становилось простым и незначительным.

3

Яся вошла в мою жизнь снова в апреле 2007. Мне было 25. Земля уже начала покрываться зеленью, а люди ходили в легких одеждах. В тот день я пришел на работу задолго до начала рабочего дня. Открыл аптеку, стеллажи, кассу, а затем перешел в соседнюю комнату отдыха, дожидаясь начала работы.

К восьми, как обычно, коридор уже был полон людьми, к кабинетам были выстроены очереди из стоящих. Моя больничная аптека стояла в конце коридора так, что он весь хорошо просматривался. И порой, когда мое внимание задерживалось на нем, дух томления ожидающих накрывал, передавался мне через прозрачное пластиковое ограждение и, казалось, витал вокруг меня, исчерпывая силы и клоня ко сну. Поэтому я старался не смотреть за происходящим всего в десятке метров от меня; но все же иногда желание понаблюдать за незнакомыми лицами одолевало.