Часто я принимал этих людей ближе, чем просто незнакомых. У меня появлялось желание выстроить их жизни, угадать, чем они живут и что переживают. Я хотел узнать, о чем они думают, по каким принципам проходит их существование. Ответы на эти вопросы я получал по одному только внешнему виду и этими представлениями развлекался. Пожилые люди и вовсе могли навести на тоску, подтолкнуть на размышления о незначительности моих переживаний, страхов – впрочем, в месте, где совсем или почти совсем нет признаков молодости, это происходит само собой: ты осознаешь конечность себя, всего, и от этого становится как-то безразлично, пусто.

Вскоре люди начали переступать пороги кабинетов. Они заходили, получали свои диагнозы, рекомендации или результаты анализов и выходили. Врачи, медсестры стремительно шли с безучастным видом, неся в руках папки, бумаги, и возвращались пустыми. К аптеке стали подходить люди с рецептами или без них, узнавать цены и класть выданные мною препараты в свои сумки и карманы одежды.

Прошло около часа после начала рабочего дня, когда я выдал препарат женщине и который раз за это утро задержал взгляд на коридоре. Я обошел несколько лиц, стоящих и сидящих на правой стороне, не вникая в их облик, – я был сконцентрирован на какой-то мысли, которая только начинала формироваться и от этого завораживала мое сознание; я не ощущал ее начала, не улавливал даже намека на ее смысловую часть и чувствовал от этого общее приятное затупление. Пробудившись от этой задумчивости, я перевел взгляд на другую сторону и почувствовал сжатие в груди – я увидел девушку, черты лица которой были мне знакомы.

Я узнал ее – это и была Яся. Она стояла у лавочки одного из шести кабинетов, держа в руках бежевую сумку, которая свисала ниже ее колен. Светло-коричневые, слегка волнистые волосы чуть ниже плеч. Лицо худее и резче, чем на моей памяти. Обтягивающая черная кофта с небольшим круглым вырезом, открывавшим ее шею и часть ключиц; широкие светло-голубые брюки. Она была прекрасна. Я рассматривал ее, пока она не зашла в кабинет дерматологии.

Яся была близким другом моего детства и подросткового возраста. В школу мы пришли в один первый класс и рано подружились: наши дома находились через двор, так что почти каждый раз мы возвращались из школы вместе. В шестом классе мы признались друг другу в любви, я подарил ей подписанную открытку и маленькую мягкую игрушку, которую она повесила на свой рюкзак. После этого мы стали гулять вместе. Но признания изменили немногое: мы остались теми же робкими детьми, которые понимали, что мы значим друг для друга что-то большее, чем друзья, но также мы понимали, что нам необходимо время.

Когда это время пришло и мы могли бы стать единым целым, я стал осознавать, что она может быть только моим другом – не более. Тогда во мне происходили присущие этому возрасту духовные изменения – будь то под влиянием художественных произведений, будь то под влиянием собственного скромного жизненного опыта – и любимая девушка представлялась для меня другим человеком. Яся же казалась мне слишком легкой, несерьезной, будто она куда-то вздымала, а я оставался на земле. Впрочем, тогда я не понимал, что эта легкость, которую я ощущал от нее при нашем общении, – всего-навсего признак близости с ней. А может я не тянулся к ней как к девушке, просто потому, что был неуверен в себе. Меня часто обижали старшие ребята, и из-за этого я замыкался. Насмешки, порой переходившие в ненависть, направлялись на мой мягкий характер и на мою внешность: я был нескладен, высок. Так или иначе, Яся делала первые шаги. Но я не шел навстречу, я уверял себя, что люблю ее только по-дружески. В то же время я дорожил ею, не хотел разрывать связь между нами.

Но все же мы стали отдаляться, когда после девятого года обучения наш класс расформировали и Яся перевелась в другую школу. Я перевелся в другой класс нашей школы. Наши прогулки почти исчезли, изредка происходя при нашей случайной встречи, а общение, хоть и продолжало свое существование, стало не таким доверительным, как прежде, мы больше не переписывались по смс до глубокой ночи. Я не испытывал от этого какую-то глубокую утрату, но все же временами скучал по ней, в особенности, когда мне необходимо было с кем-нибудь поделиться своими переживаниями. Делать это со своими друзьями-парнями я не хотел – в моем представлении они не были способны к разделению чувств, которое происходило между мной и Ясей, хотя я этого особо и не проверял. С ней же я мог без отяжеляющего ожидания принятия или отторжения своей открытости становиться сентиментальным. Наверное, прекращение нашего общения было результатом нашей подростковой гордости, необходимостью доказать независимость друг другу.

После окончания школы она уехала учиться на таможенное дело в К., а я, как уже упомянул выше, на провизора в С. В последний раз мы увиделись на летних каникулах в нашем городе после окончания первого курса. Я встретил ее в продуктовом недалеко от наших пятиэтажек, и по дороге домой мы договорились пройтись вечером. Мы встретились, и разговор наш оказался открытый: мы рассказывали друг другу о начале нового периода наших жизней, о переживаниях, о тех новых людях, с которыми нам довелось столкнуться. Она рассказала, что у нее появился парень, показала их совместные фотографии. Не знаю почему, но первое время я испытывал ревность, не был безразличен к тому что у нее кто-то есть. Во мне будто просыпалось ужасное нежелание отпускать ее – ту, в жизни которой я уже давно был безучастен. Но все же вскоре я понял, что ревность эта неправильная и глупая, и моим конечным чувством была искренняя радость за то, что она нашла любящего ее человека.

Мы еще несколько лет поздравляли друг друга с днем рождения, обменивались какими-то новостями, а затем все как-то просто сошло на нет. Мы перестали общаться безо всякой причины. Я чувствовал, что наше общение – некое совестное обязательство, будто его прерывание, прерывание нашей дружбы, пронесенной с детства, означало разрушение чего-то святого, близкого мне, – разрушение меня самого. Конечно, мы остались друзьями. Просто мы утратили потребность в нашем общении – у нас появилось другое окружение, мы решили дать возможность нашим жизням развиваться без друг друга, в глубине души, может, надеясь снова случайно встретиться и испытать те же короткие и яркие чувства, символизирующие наше движение из общего начала, – из детства.

И вот это детство, подростковость, университетские годы – все позади. Я вижу ее снова спустя шесть лет после нашей последней встречи без малейших представлений о ее жизни. Вдали от нашего родного города, там, где, казалось, вероятность нашей встречи стремится к нулю. Но мы оба оказались здесь, в этой больнице города-полумиллионика. Спустя столько лет она предстала передо мной так близко и в то же время так далеко от меня. Я был радостен и возбужден, ведь я снова мог заговорить с ней, узнать о ее жизни. Но я ощущал и нечто странное – будто все, что произошло со мной до этого момента, было мимолетно, все казалось недавним; ее присутствие вызвало у меня особое чувство грусти, какое обычно бывает, когда наяву или же в памяти встречаешь часть своей прошлой жизни, а затем, сжимая ее всю, наводишь себя к одному единственному вопросу, затрагивающему ход времени.

Когда Яся зашла в кабинет, я остался в аптеке. Все время, что она не выходила, я думал о том, что лучше сказать ей, как начать разговор. Мысли были заняты одним: за шесть лет она настолько изменилась, что от той знакомой мне Яси ничего не осталось. Но я был уверен, что она обрадуется мне, что наш разговор естественно разовьется и приведет нас к чему-то чувственному.

Она вышла из кабинета через минут десять и, затерявшись среди идущих людей, направилась к общей лестнице; я пошел за ней. Не дойдя до лестницы, она свернула к небольшому залу для ожидания, где сидело несколько человек, поставила сумку на лавочку и, стоя, начала рассматривать какие-то листы. Я смотрел на ее спину и с каждым шагом к ней все отчетливее ощущал, что волнение снова подступает ко мне. Я подошел сбоку, поздоровался и назвал свое имя. Пару секунд она разглядывала меня своими большими зелеными глазами, а через мгновение ее смущение сменилось воспоминанием, она назвала мое имя, как бы повторяя его для себя, и мы обнялись. Она была возбуждена, как и я, глаза ее горели. Она сказала, что сразу не узнала меня с короткой стрижкой (я всегда носил волосы средней длины), и мы стали расспрашивать друг друга о том, как оба оказались в городе и что нового произошло в наших жизнях. Она рассказала, что переехала сюда два года назад, что преподает английский язык и что чуть больше года назад развелась, а я рассказал, что остался в городе после окончания университета, что работаю в аптеке и сейчас не в отношениях. «Я и не думала, что ты продолжил жить здесь после учебы», – сказала она после того, как я закончил, и я ответил, что тоже не думал увидеть ее когда-то здесь в городе. После этих слов мы вместе улыбнулись, и, казалось, оба одновременно осознали: за два года мы могли встретиться в любой момент, но он наступил именно сейчас, и он завораживал. Я спросил, ничего ли серьезного у нее со здоровьем, и она ответила, что обратилась к дерматологу из-за раздражения на одной из подмышек. Мы еще немного говорили, а затем я предложил ей встретиться.

Мы провели вместе вечер следующего дня. Избегая проезжей части, мы ходили по слабоосвещенным дорожкам в глубине парка, и в таком уединении она рассказывала, как была в браке, как жила все это время. Без чувства смущения она делилась переживаниями о разводе, которые еще недавно горели в ней и которые сейчас она доверяла мне. Она казалась потерянной, говорила, что не знает, что ее удерживает здесь уже столько времени, за исключением друзей, ей хотелось переехать, чтобы начать заново. Я слушал ее с упоением, пытаясь с такой же взаимной искренностью охватить свою жизнь в событиях и переживаниях. И, как это всегда бывает у людей, связанных долгими годами общения до совершеннолетия, у нас была особая связь: мы готовы были до бесконечности долго обсуждать времена детства, окунаться в них с головой. Иногда я отключался, смотрел на нее, особо не вникая в ее речь, – ее лицо заполняло меня, мне было достаточно видеть, ощущать тепло возращения. В тот вечер мы дарили себя друг другу, исповедовались, и от этого становилось легче: вместе мы сбрасывали с себя ненужные массы жизни, – массы отяжелявшие, засевшие навсегда в нашей памяти, но которые мы были способны облегчить одним нашим желанием, одним монологом, обращением к близкому человеку; мы срезали друг у друга грыжу, болезненный жир, делая движения свободнее и умереннее. Нам было все равно, кем мы были до этой встречи, – жизнь протекала сейчас, окутывала в огромное полотно и заворачивала края от внешнего.

После ужина в кафе, с которого мы вышли уже в позднем часу, мы прошлись по аллее, приведшей нас к скверу, а затем поехали ко мне. Она осталась у меня на ночь. Мы не хотели ничего усложнять: мы уже прожили достаточную часть своей жизни, мы встретились и поняли, что нужны друг другу.

Утром мы поехали на свои работы. Я был влюблен.

4

Первый курс все мы трое окончили успешно – закончили без троек и сохранили стипендию. В начале июля, спустя пару дней после окончания учебной практики Лили, вместе с Сашей они отправились на юг страны, а я же, отклонив их приглашение и посчитав, что буду с ними третьим лишним, вернулся в свой родной город и начал искать работу, ибо от помощи Ани и моей матери чувствовал себя в полной степени несамостоятельным. До института я подрабатывал одно время в прачечной, где комплектовал белье, был и работником продуктового, а затем, поступив, решил первое время воздержаться от работы, так как первый курс внушал в меня некоторый страх, и я требовал от себя качественной учебы.

Аня была моей сестрой, старше меня на четыре года. Полноватая, изящная, с длинным черным волосом, в то время она сама только закончила учебу и начала работать медсестрой в столице, где жила со своим молодым человеком, за которого вскоре вышла замуж. С каждой зарплаты она высылала деньги мне и матери, и была нашей опорой. Отец умер, когда мне было 4, а Ане стало быть 8. Еще молодой, он работал на производстве хлопчатобумажного комбината и заболел почечной недостаточностью, которая за несколько лет исчерпала все его силы. Мне он не запомнился – все воспоминания о нем остались слишком расплывчатыми. С его чертами я знакомился по фотографиям: низко посаженные густые черные брови, тянущийся взгляд, кажущийся истасканным, и едва заметная, нежная улыбка, покрывавшая все эти первые впечатления по глазам и намекавшая на его жизнерадостность. Высокий, сухой, он занимался бегом: вставал рано утром и перед работой пробегал вокруг местного питомника. Он много читал, любил баскетбол. Мать всегда говорила про отца хорошее, вспоминала его образованность и то, с каким трепетом он к нам относился.

Смерть отца серьезно ударила по детскому сознанию Ани. Она часто незаслуженно была черствой по отношению ко мне. Я был тихим, чутким ребенком и от нее хотел внимания. Но моментами ее как будто отрезало от меня, она становилась задумчивой и безэмоциональной; она подолгу погружалась в чтение, что-то писала в своих тетрадях. Когда я рассказывал ей что-то смешное или какую-нибудь интересную историю, пытаясь поднять ей настроение, она лишь смиренно улыбалась и мягко просила меня ее не трогать. Тогда я уходил с ее комнаты и обычно рассматривал газеты, какие-то журналы, играл сам с собой.

Порой Аня, напротив, неожиданно воодушевлялась и начинала подолгу уделять мне внимание, общаясь, играя и говоря, как много я для нее значу, и тогда я начинал греться в ее компании, которой мне так не хватало. Она будто приходила в себя, начинала осознавать, что у нее остались еще живые близкие, которым необходима ее любовь. Такие изменения настроений были для меня чем-то обыденным в ней.

Часто она рассказывала мне, как отец наедине говорил, что любит ее больше всего на свете, как он играл с ней, как объяснял, что есть добро, человечность, почему они необходимы в нашей жизни, – одним словом, знакомил ее с моралью и нравственностью. Она пыталась привить мне эту любовь – любовь к человеку, которого я совсем не помнил, который был близок мне лишь посредством слов о нем. Она словно ощущала в себе тяжесть от еще существующих в ней чувств, которые она не могла больше применить к нему живому, и поэтому делилась ими со мной; ей было грустно, что я – тот, кто должен был принять, развить в себе те же чувства, – испытываю нечто поверхностное, несформировавшееся, и поэтому не могу стать к ней ближе, понять, разделить ее переживания.