Дерзил я свету.
Ночам перечил.
Душил я ветры
удавкой-речью.
Гремел я громом.
Дождем рыдал я.
И зримым словом
весть оглашал я.
Слова-стремленья
швырял я в небо.
Слова-каменья менял
я в хлебы.
Глухая ночь над
горой святою.
– Мария, видишь
свет надо мною?
– Звезда сияет,
заря пылает,
но то не ангел
знак посылает...
– Мария, слышишь?
Моё ведь имя!
– Да нет, всё тихо
в Иерусалиме...
– Он лжет, Мария,
Отец небесный:
как гвозди – звёзды,
как пика – месяц!
Утёр бы кровь —
перебиты руки...
Ты понял, Петр,
Сколько в слове муки!
Мрак наготове.
Время в зените.
Нет правды в слове.
Грех отпустите...
Грех отпустите...
День начался рабочий.
Молот несем, кирку и лом.
Молот в руках грохочет —
строим за домом дом.
Забиваем снова и снова
сваи в глубину рек,
разжигаем уголь Домбровы
в машинах, движущих век.
Воздвигаем железные своды,
строим храм без богов, без слёз,
запрягаем гений народов
в сверкающий звездный Воз.
Расправляем крылья в походе,
вихрем улиц вперед идем,
прорезаем тучи над Лодзью
красных зарев ножом.
Мосты на Запад и на Восток!
И дальше, не зная препон!
В горизонт
молотом бьем!
Последний подходит срок!
Мы куем,
кузнецы, —
нас миллион.
Молния. Гром. Мощная песня
в груди пылает пожаром.
Железная цепь треснет
под нашим тяжелым ударом.
В буфера кровь вместо масла влив,
путь расчищаем своими руками.
Вперед, истории локомотив!
Котлы разожжем своими сердцами.
Кипящий жар пожирали тротуаров иссохшие глотки,
раскалённого солнца кусками падал на крышу гром.
Толпа вырастала в небо. Напирала, выставив локти.
Убегали, звонили трамваи. Шаг печатал за домом дом.
Как глаза, небеса расцветали. Глаза васильками
синели.
Гудели сердца дрожащие, спазмом клубился крик.
Ветром улиц – птицы-знамёна и дымы от фабрик
летели.
Синих жил в кулаках напряженье. Лбы таранят тупик.
Триумфальные арки вьядуков напрягли тетиву разгона.
В черепах купола базилик, многократно огромней,
чем Рим.
Груди голые – рык батарей, взрывами распалённых.
Песни кровью обвиты, как знаменем,
вбитым в пламя и дым.
Прожектора жгучий луч, клубки кентавров свирепые,
небо корчилось на мостовой, в чёрной лаве город
продрог.
Глаза синевы повыцвели, от красноты ослепли.
Вздувался вулкан горящих голов, кулаков и ног.
Там, где над Дальним Востоком парус полярный бел,
где небо и море едины, как на японском флаге, —
сонную Иокогаму кошмарами одолел
призрачный древний Фудзи, скрытый в солёной
влаге.
Чудится Иокогаме сдавленный гул глухой —
словно подземный топот, битва, гремящая близко,
словно под великанской беспощадной ногой
рушатся небоскрёбы где-то в Сан-Франциско.
Слушает Иокогама монотонный ритм
и, маяком взирая – глазом блёклым, стеклянным, —
видит Японии льдину, льдину Европы зрит —
сушу, что в мрачном море застыла, как Геркуланум.
Мы же, во тьме внимая звездным шумам в Ковше,
чуя дрожанье суши, слыша ее дыханье,
кратеры метрополий топчем с огнем в душе
и разжигаем пламя в мировом вулкане.
«Скорей!» – дрожащие улицы стонут и ржут,
зарёванные,
на площади бьют в набат, бурлящие толпы прут.
Небо – сырой тротуар, окровавленный
и заплёванный.
Дико под ребрами вздулся сердца распухший труп.
Тумбы афиш прорастают женщинами живыми,
а поэты их режут острым красным ножом,
головы, как конфетти, в корзину летят с гильотины,
мозгов растоптанных месиво синеет грязным
пятном.
Город распят на решетках вздыбленных улиц,
лица домов, как сеть, занавесила морось мглистая,
тянутся кверху фасады домов, дрожа и сутулясь,
хотят у каминных труб на шеях повиснуть.
Остро мигая, гасли глаза на пустом перекрестке,
«Что же... всё кончено?..» – губы жевали беззвучный
вопрос.
Кто-то поспешно тискал в опустевшем цветочном
киоске
трупики тощих, помятых, как проститутки, роз.
Деревья – худые – махали руками отчаянно,
в сверкающих лужах плясали тени – шальные...
Глаза! – а в глазах мягко, страшно и маятно...
Злые глаза – огромные, бархатистые и чужие.
Волосы ветра дождливые опутали нас тайком,
гонит на чёрных крыльях ночей прожорливых
стадо.
Молчи! Убегаем. Успеем. Да, знаю, ещё далеко.
Дальше некуда – ладно, доеду, я должен, так надо!
Куда? – не знаю. Куда? – не спрашивай. Далеко!
Улицы мчат вслепую – крест-накрест – чёрными
иксами.
Пёс-ветер на повороте за горло хватает молчком.
Смотри! – на коне пролётки архангел Апокалипсиса...
Слышишь! – город шипит, глазницы его пылают.
Мы падаем в пустоту – уже ничего не случится,
только сердца́ во мраке – гудящими колоколами,
только уколы дождя – дробные капли на лицах...
Опять мостовые, стены… Их скуке навек я отдан,
всё гонит меня отсюда, но тело – будто связали.
И ничего не изменят ни Рим, ни Париж, ни Лондон:
ведь и они в мою душу твоими глянут глазами.
Не ослеплюсь их блеском, не оглушусь их шумом,
и почернеет вода в каналах венецианских.
Оттуда к тебе вернусь я последним криком угрюмым,
вернусь к тебе мрачной тучей, повисшей в пустых
пространствах.
Но всё же вырвусь, уеду, отправлюсь в дальние дали,
так много волюшки вольной на морях и на суше,
и городов так много… О, чтоб они все пропали:
везде без тебя мне плохо… Да и с тобой – не лучше…
Лишь на север мне дует ветер,
и от волн – седина моя,
мне звезда путеводно светит,
мне как суша – моя ладья.
Не страшат меня бури ярость,
медь луны, чернота, синева.
Сердце – горящий парус!
Сердце – разбитый штурвал!
Нет, не будешь ты ждать, как Сольвейг...
(Ветер к северу мчит, озверев.)
Не сумеешь ты спеть, как Сольвейг,
изодранный ветром напев.
В глазах от простора – резь.
Поднять паруса! Вперёд!
Мне родина – мир этот весь.
Кровь зорь в моих жилах течёт.
Ветер опутал их черные руки,
рвут они тучи и день изо дня
кружатся, крутятся в бешеном круге
и заглушают крик воронья.
Шибче, быстрей исполинские взмахи,
грудь деревянная дышит с трудом,
вербы косматые мечутся в страхе,
жмутся лачуги, поросшие мхом.
Кружатся, крутятся, вертятся крылья,
говор их кажется мне ворожбой,
тьме и ветрам они путь проторили,
тащат за космы туман полевой.
Тучи-мешки высыпают на жернов
рыжих закатов серу и медь,
сумрак мукою густою и черной
падает в звездное небо, как в сеть.
Солнце потоки кровавые лижет,
в пене закатной скрывается день,
крылья чернеют крестами, и вижу —
кем-то распята на них моя тень.
Душат ее до утра и тиранят
черные руки, остры, словно крик...
В красное небо, подобное ране,
прыгнула тень и растаяла вмиг.
В небе – хриплые трубы,
ветры – равнину косят,
рвутся под ветром грубым
черные стяги сосен,
пляшут отблески лунные,
топот в заоблачных кручах, —
не колесница ль Перуна
носится ночью по тучам?..
Заоблачная погоня
напролом всё мчится и мчится,
четыре ветра – как кони,
и стучит-гремит колесница...
С колесницы быстрой твоей,
словно змеи, рвутся огни!
Эту ярость живых огней
гробовым плащом осени,
гробовым дождем оберни!
Птицы в небе кружа́т очумело;
что же стало испуга причиной? —
лик Маржаны мертвенно-белый
над белёсой висляной пучиной?
Над водой – седина тумана,
и шумят два вихря, буяня:
Свист и Посвист уводят Маржану,
и – как саван ее одеянье.
А куда уводят – не знаю;
вьются волосы, с дымкой схожи…
Вихри, с вами я быть желаю —
поведу я Маржану тоже!
Свист и Посвист, я с вами – третий!
Птицы, утренней песней унылой
встретьте час белизны и смерти,
час прощанья с Маржаной милой.
День уставился в окна, трупно набрякший, хворый.
Медленно ходит время в больнице по коридорам.
Тихо. Серо. И пусто. Можно дойти до точки.
Тучки толкутся в небе, как пациенты в садочке.
Скрючившись по-паучьи, пальцы дрожат без толку.
В склянке цветы увяли, пахнущие карболкой.
Мысли – сонные мухи – на подоконник вползают,
крылышками о стёкла бьются и опадают.
Кто-то стоит за дверью. Кто-то уже в палате.
Смерть, монашка и доктор – все у моей кровати.
Пешеходы ночные: и мрак, и молчанье,
и дрожащие тени в фонарном качанье...
Тени тянутся – как им покинуть хозяев? —
пролезая в штакетник, на дом наползая.
То ничтожны – их топчут ногами по лицам,
то верзилы, которых любой устрашится.
От испуга их шляпы дрожат и береты —
так пугаются тени огня сигареты.
У реки – завершенье ночного похода:
тени вниз головою срываются в воду.
Исчезают! Уплыли... Повсюду забвенье...
Пешеходы бледнеют – как тени, как тени.
Месяц рехнулся! Выгнулся «тройкой»,
Тучку взнуздал и в небе чудит.
Улица, вздрогнув, движется бойко,
Город – стоглазо в небо глядит.
Влево иду и прямо куда-то,
Ветреник поздний и весельчак.
Месяц, пасущий звездное стадо
Желтой подковой – по мосту – звяк!
Пляшет на крыше мим этот лунный,
Талером в ноги спрыгнул, звеня.
– Ах ты, забавник, шумный и юный!
– Я, ты и ветер – все мы родня!
Дирижер, разъяренный, вспотевший,
махал еще палочкой грозно и гордо,
но уже с рыканием бешеным
по улицам летели аккорды.
Выскочил из зала взволнованный маэстро,
сбежал по лестнице с застывающим взором
и крикнул городу: «Требую оркестра!
Я здесь сегодня буду дирижером».
И вдруг – флейты улиц, черные, грубые,
грянули в небо гимном мощным,
заиграли кларнеты – фабричные трубы,
им вторили фаготы водосточные,
медные трубы крыш и башен
вскочили в губы туч беззубых,
и в цилиндры домов, крытых жестью и сажей,
звезды кулаками били, как в бубен.
А когда свет зажегся в финале,
все увидели: быстры и легки,
по струнам рельсов – скрипок из стали —
трамваев пошли смычки.
Дирижер концерт затянувшийся свой
хотел прервать, измученный и усталый,
и вдруг протяжной нотой по мостовой
забренчали солнца золотые цимбалы!
Тогда, напрягши последние усилия,
он выхватил карандаш и, волненьем объятый,
на пяти телеграфных линиях
написал новую кантату.
О проекте
О подписке