Карманьола «Хиены»

 
Шум, суматоха, в пене рыла,
гром извергает Лютославский,
a «Двугрошовка» и «Варшавский»
кровь проливают, как чернила!
 
 
Штаб ратный «Речи Посполитой»,
за ним святоши, в бой готовы,
и дамский клуб блаженной Зыты
ведут страну дорогой новой...
 
 
Банкиры, лавочникифранты,
подростки, прачки, фабриканты,
домовладельцы, спекулянты
и в пёстрых шапках корпоранты...
 
 
«Фашизму слава! Выше, стая!
Жидам – по жёрнову и в воду!»
Нам Новачинский пишет оды,
в горшок с дерьмом перо макая:
 
 
«Наш свет пробьёт над Польшей тучи —
пусть нация врагов карает!
Там, в Риме, Муссолини правит,
здесь будет… Галлер в роли дуче…»
 
 
О генерал! Веди когорты
во имя Бога и Антанты —
летите, клочья пейсов, к чёрту,
а сейм разгонит сам Корфанты!..
 
 
Нам ждать и медлить не пристало,
пройти по Вейской все готовы —
гремите, патриотов зовы —
погром в «Поранном» – лишь начало...
 
 
«Ewiva fasci!^[1] Палки к бою!»
раздулось сердце, пухнут вены...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Задравши морду ввысь, «Хиеной»,
вся площадь Александра воет...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 
 
Но что станешь делать, скотина,
когда будет кровь рекой,
когда тебя втопчет в глину
гнев наш рабочий, злой,
 
 
и падут кулаки на шеи
ваши, бесчинств творцы,
когда печи фабрик дотлеют,
сгорят в поместьях дворцы?..
 
 
Дрожите! Близка расплата!
Ключи хватайте от касс!
Уже кулаки сжаты
гневных, голодных масс!..
 
 
По норам, банда! По норам,
к жёнам, к перинам нагретым.
Час наступает. Скоро
смерть вам с красным рассветом.
 

Поэты

 
Слепые и нищие, плетутся они к костёлу,
стиснув миску, лишенные даже крова.
– Вельможный пан, помогите в жизни тяжелой,
три дня не ел, хоть грошик дайте, хоть слово.
 
 
– Приходите, нищие, здесь во дворце живу я,
сам построил, и вам хватит скитаться по свету.
Вашу жизнь одним днем оплачу, не торгуясь,
брошу под ноги сердце – золотую монету.
 

Война

Ночи молчат и чернилами небо чертят,

узоры скорченных тел и белки мертвых глаз,

флаги деревьев, иголки на карте боёв и смерти

и магнитную стрелку, которую дрожь свела.

Целят прожектора́ треугольники взглядов.

Выстрел тявкнет над чернотой, удушающе, высоко —

и завибрируют псы шрапнели, затявкают,

ибо им надо

драться за кость, невидимый ночью окоп.

Мы же копаем рвов длинные узкие щели,

пахнет могилой земля, каждый метр ее.

Словно нож гнойную рану, ракета объект

выцеливает

и подыхает, в геометрию проводов втиснув тело

свое.

В горле – спазм, зажатый пальцами воя,

сумасшедшие мысли в эмали черепа стынут.

Выстрел. Выстрел еще. Тишь и треск пулемета

над передовою.

Кровавое брюхо рассвета скоро дополнит картину.

Прощание с Европой

 
Хо-хо – друзья мои,
завтра я уезжаю в Батавию,
там меня ждёт моя голубая невеста,
с которой мы не виделись так давно.
 
 
Каждый день она ждёт в порту
и машет длинным белым платком,
и плывут по морю маленькие пароходы.
 
 
А зовут её Антуанетта.
А глаза у неё совсем зелёные.
Зелёные, похожие на оливки.
 
 
Я уезжаю, уезжаю, друзья,
курю вместе с вами последнюю трубку.
 
 
Отправьте на родину телеграмму:
я уезжаю!
Я больше не буду ждать трамваев,
не буду читать объявлений в газетах.
Антуанетта!
 
 
– Землетрясение в Новой Зеландии!
– Государственный переворот в Буэнос-Айресе!
Гости в таверне пьяны,
резко жестикулируют длинными руками.
 
 
Я пью через соломинку холодный коктейль,
пью за здоровье моей голубой невесты,
и меня абсолютно ничего не волнует,
кроме дыма, который уже рвётся
из четырёх белых труб «Цивилизации»,
отплывающей в Батавию.
 
 
Хо-хо, хо-хо, Антуанетта!
Я уезжаю, уезжаю, уезжаю...
 

Негероическая песнь

 
Героической не будет эта песнь,
гимн мы не споем во славу Бога.
Скрип колес да ледяная взвесь
на осенних, на далеких дорогах.
 
 
Острый дождь, секи лицо, не промажь,
страшен снег, сжимает горло жара.
Есть всесильные слова и есть слово МАРШ,
завязавшее нас в узел живой вчера.
 
 
А во рву глубоком, сыром
небеса оловянным жёлобом,
и ты просишь: «Плащом укрой,
холодно».
 
 
И еще просишь: «Дай пить».
Ты становишься бледней и бледней,
твое сердце устало бить,
вот повязка и кровь на ней.
 
 
Есть великая тишь под печатью лет.
Память – кладбищем, и молкнет певец.
Там, за окнами, черная ночь, и черный ветер
флагом страха вьется в черной листве.
 
 
Отзовитесь могилы Вердена, Бельгии, Марны,
павшие на
полях под Киевом, Костюхновкой и Поленбергом.
Стройтесь: второй, первый…
Снова война.
 

Ветряные мельницы

Молодость

 
Брели на восток батальоны, полки, эскадроны,
под мелким дождем молчаливо солдаты усталые шли,
тащились обозы, колеса в грязи утопали зловонной,
по черным размокшим дорогам огромные лужи текли,
 
 
пылали пожаром халупы, стога и овины,
завесы белесого дыма скрывали от глаз города.
Но шли, грохоча, на восток – вереницею длинной,
один за другим чередой уходили года.
 
 
Черней и черней становилось в дремучих лесах
на Волыни,
и голову все тяжелей становилось нести на плечах...
– Я знал, что тебя смертоносная пуля не минет,
мой юный поручик, красивый, прямой, как свеча.
 
 
Сотру с твоих губ окровавленных алые росы...
Тебе неудобно лежать на земле среди трупов в пыли,
с тобой поделюсь я последней своей папиросой
и банкой консервов, что мы из обоза тайком унесли...
 
 
Не хочешь, старик?.. Как узнать, где тебя закопали —
Под Куклою? Под Каменюхою? Под Чарторыйской
горой?
Из нашей двенадцатой роты все безвозвратно
пропали,
гниют, как и ты, на чужбине в какой-то могиле сырой.
 
 
Растаяла молодость лужею мокрого грязного снега,
ненастные дни убивали, сжирали, подобно червям,
пронизывал холод могильный меня на осеннем
ночлеге,
средь трупов я сам полутрупом бродил по осенним
полям...
 
 
Ковальский – его разорвала граната. Игначек —
три пули в паху... у Марциняка – тот же удел.
Я вижу его пред глазами – он стонет и плачет
и просит воды... О, как он при этом глядел!
 
 
Мой брат, я тебя напою. Для тебя есть вода еще
в фляжке...
Как мне тяжело было маршем походным брести —
не знаю, затем ли, что сердце томило так тяжко,
затем ли, что двести патронов с собой полагалось
нести...
 
 
О, пусть это небо раздавит меня, уничтожит,
но я перед ним не согнусь, закричу, вызывая на бой:
– Артиллерия черная, ты еще выстрелить можешь
и солнцем промчаться слепым над землей неживой.
 
 
Ну что же, плесни в меня смертоносною лавой огня,
сверкни траекторией радуг, чтоб лег бездыханным
трупом,
пучина бездонная пусть навеки поглотит меня,
вместе с сердцем – надтреснутым, юным и глупым.
 

Soldat inconnu^[2]

 
Был я простым солдатом.
Стало ненужным имя.
Труп, у могилы взятый,
придавлен я мостовыми.
 
 
На грудь мне швырнули знамёна,
чтоб не видеть следа от пули.
Лежу я, гранитом стесненный,
твердым булыжником улиц.
 
 
Грудь сапогами топтали
солдаты полков несметных:
«Победа!» – в угаре кричали,
проходили и удивлялись смерти...
 
 
Стойте, замрите на марше!
Нет победителей, братцы!
Снимите с груди моей тяжесть:
Триумфальную арку и Францию!
 
 
Не хочу я быть ее сыном —
она, крови напившись, ликует.
Я пойду на нее с карабином,
в сердце ей штык воткну я!
 
 
Разбейте ей душу пустую,
кости развейте по ветру —
я приведу вас во Францию иную,
в отчизну любви победной!
 

Последняя война

I

 
Точка!
Кончайте с этим без споров!
Довольно кричать: «Ура!..»
Глядите:
плетется армия через город —
та, что сражалась за вас вчера.
Дивитесь?
Мечетесь бестолково?
И никто не знает, что говорят:
то ли что война начинается снова,
то ли что просто готовят парад.
 
 
– Мы очень солдатиков любим,
мы им бросаем букеты,
да и государство им платит!
Но эти... в лохмотьях грубых...
Кто же поверит, что это
наши отцы и братья?
 
 
Зарыли их
сотнями
в братских могилах,
поплакали —
и дело с концом...
Зачем же явились?
Кто пригласил их?
И кто их опять закопает потом?
 
 
Шли
по улицам
батальон за батальоном,
сгнившие,
не лица —
оскал черепов.
Черное пятно
на виске размозженном,
флагами
отрепья
почерневших бинтов.
Заполнили площади,
бульвары наши,
стали бивуаком вдоль улиц...
 
 
...И сразу
по лестницам радиобашен
депеши в просторы шагнули:
 
 
– Всем! Всем!
Встаем из гробов!
 
 
Помогите нам вылезть из ям!
Мы,
убитые со всех материков,
заявляем:
конец смертям!
 
 
Думаете:
«Павшие мирно спят...
А это —
сражений мерещится ад...»
Нет!
На площадях и на улицах митинг.
Слово имеет неизвестный солдат.
 

II

 
Страх
лапой косматой
бил по окнам.
На засовы ворота и ставни.
Ни вздоха.
Но слышно было:
шли
шагом широким.
С улицы
слышалось:
барабаны,
пение,
грохот.
В касках стальных
шли немцы
скопом
с Марны,
Соммы,
из-под Вердена.
Шли
замерзшие в бельгийских окопах —
из колоний пригнанная
черная смена.
Шли
голубые французские зуавы,
русские – в тине мазурских озёр,
австрийцы одиннадцати атак у Пьяве.
Шли
заколотые,
задушенные,
застреленные в упор.
С полей, из лесов,
со дна океанов —
вот все уже здесь они – вместе.
Толпы
под городом, морем нагрянув.
Шумят,
шумят
знамена и песни.
 
 
Ша-гом... арш!
 
 
Огромным потоком
хлынули
полк за полком...
 
 
– Эй!
Мост наш —
от запада до востока!
Идем!
Идем!
Идем!
 

III

 
Идут солдаты на запад. Идут бойцы на восток.
В брюхо Европы, как в барабан, бьют карабин
и сапог.
 
 
Идут добывать Варшаву, Париж, и Берлин, и Рим.
В небо швыряют песни. В небо – штыки и дым.
 
 
Шагают, проходят с песней: родина – целый свет —
земля, и моря, и небо – годы, мильоны лет.
 
 
Века наперерез им. А они – как через порог!
Жалости нет для неба – умер, пристрелен бог.
 
 
Он умер, сраженный песней. Труп притащат на суд.
Фронт через землю – в небо. Фронт и там и тут.
 

IV

 
Четыре армии – четыре лезвия —
в Рим – в Пиренеи – в Урал.
Торпеды! Пушки и митральезы!
Знамена по ветру! Ур-р-ра!..
 

V

 
Это не молния
ударила прямо
в триумфальную арку победы.
Не гроза
разрушила стены храма.
Это крылья примчали
другие беды.
Крест золотой
над Пантеоном
качается,
рухнет —
еще один миг.
Вздымаются,
подобно рукам обагренным,
разгромленные арки базилик.
Треснула сталь.
Сверглась лавиной
и ринулась неудержимо.
Слышно:
бьют приклады карабинов
по двенадцати таблицам
законов Рима!
Валится готика
лесом высоким.
Со стен алтарей
вопят
святые,
летят
из библиотечных горящих окон
Библия,
Евангелие
на мостовые...
Бога в небе
не нашли самолеты.
Подлодки
зря
гонялись за ним.
– Вранье!
Там пусто! —
кричат по ротам, —
Сами
заново
мир создадим!
Идут.
Небеса голубеют рядом.
 
 
Идут.
И каждый – бог с этих пор.
В огонь несут
флаги,
кресты – громадой,
разжигают
невиданно огромный костер.
Пылает.
Зарево взвивается, клокоча.
Багрянцем
расцвечена
окрестная ширь.
. . . . . . . . . . .
Земля наша!
Земля ничья!
Мир!
Мир!
Мир!
 

VI

 
Когда
никому уже не придется
делить огромную родину мира,
сонм белых ангелов
вернется,
и все разодеты,
словно для пира.
Неважно,
что губы изъела могила,
что червь
живет в глазах, жирея.
Они вернутся
к своим любимым,
а те
повиснут у них на шеях.
Не из могил:
из дальних странствий
придут к родному порогу гости.
Земля расцветет
цветком пахучим,
пылающей розой —
любовью.