Дымы над городом 

Роза

Когда же мы поднимем головы

над залитым кровью изголовьем ?

Жеромский

Хор

 
Идем к стене цитадели,
осевшие вскроем могилы,
отвяжем с отцовской шеи
те петли, что ныне гнилы.
 

Стон в вихре

 
Невредима стена цитадели,
белена на могиле взрастает,
в ночь никто не разрушил ограды,
и обида все та же витает,
мчится с криком на сёла и грады.
 

Хор

 
Землю кладбища вскроем упорно,
где отцовские кости живы, —
породили вы, смертные зёрна,
свободы богатые нивы.
 

Стон в вихре

 
Тщетно сеем мы головы-зёрна:
зерна гибнут, в пару истлевая,
слово-плуг целины не вспахало,
призрак бунта обида воззвала, —
этот призрак в плуг запрягаем.
 

Хор

 
Висла! Ветрами Мазовша
пусть радость заплещет над нами!
Мать-земля! Привет тебе – ковшик
заздравный с простыми слезами.
 

Стон в вихре

 
Сердцу радость – земля Мазовша;
но над ней крышкой гроба нависла
лихая судьба – разоренье;
стон в нагих тополях и смятенье,
стон от ветра над шумною Вислой...
 

Хор

 
Кровь, стократным засохшую слоем,
пусть весною земля позабудет,
светлый дом пусть бездомный построит,
мощью пепел развалин да будет!
 

Стон в вихре

 
Средь мира до смерти бездомны,
стократно с плечами нагими,
стократно мы станем под зорькой,
как созревшие к жатве колосья,
пышным златом земли родимой.
Жил открытых живой смолою
снова в землю стечем, как от века,
снова хлебом взойдем чередою
на веселье и мощь человека.
Пусть вихрь нас рвет, ломая,
костями, как зернами, сея, —
стократно встанем для мая
в крови – бездомная стая —
розой из сердца Окшеи.
 

На смерть революционера

 
Из этой пустой и холодной камеры
мне придется уйти вскорости —
в последний раз посмотреть на́ небо,
в последний раз улыбнуться молодости.
 
 
Сейчас жандармы придут за мной,
не говоря ни слова, выведут.
Надо стоять у стены крепостной,
не теряя солдатской выправки.
 
 
Умирать, когда ты молодой,
в двадцать лет еще не жалко.
Не сломленное ежедневной бедой
сердце вместит хоть десять залпов.
 
 
Потому что жизнь прекрасна и нова,
и жить стоило и стоит погибнуть,
если, как знамя, горда голова,
а выстрелы свет из груди твоей выбьют.
 
 
Надо уметь умереть красиво,
в наведенные дула смотреть надо смело!
Чтоб это и подлость поразило,
когда умолкнет грохот расстрела.
 

Пионерам

 
Сердце в груди не может вместиться —
грудь рассеки, коль она тесна!
Если мы крови будем страшиться,
придет ли победная наша весна?
 
 
Если песня не брызнет с кровью,
будет песней нам залпов свист.
Зубы стиснув и сдвинув брови,
в боевые ряды становись!
 
 
Топчут ногами, бьют прикладом?
Хлынула кровь, заливает рот?
Стену лбом прошибешь, если надо,
на Бастилию вспомнив поход.
 
 
Молотом в грудь? И грудь не треснет!
Для победы сил не жалей...
Будет радость и будет песня,
будет жизнь веселей и светлей.
 

К товарищам по оружию

 
Вы на фронтах умели умирать.
Вы Бельведер умели штурмом брать.
Но в вашу песнь победы не вплетался
тот крик, что сквозь решетки раздавался.
 
 
Шесть тысяч в тюрьмах говорят: «Откройте!»
И призывают вспомнить заключенных
в Щипёрно, в Хуще. Так и вы не бойтесь!
Я верю в торжество и дух сплоченных.
 
 
Вам Польша не досталась просто даром,
вы заплатили за свободу, славу.
Из-под копыт полиции, жандармов
вы вырывали гордую Варшаву.
 
 
От вас орлы двуглавые летели.
Вы заглушили стук и звон кандальный.
Но почему сегодня вновь при деле
в своем участке комиссар Кандальный?
 
 
И вот опять – да здравствует свобода!
Варшава встала в пулеметном дыме.
Но почему опять в крови народа
канальи те же самые? Кто с ними?
 
 
Кровавая река течет по маю,
по улицам, в полиции участках.
Я заклинаю вас, я заклинаю:
послушайте растоптанных, несчастных.
 
 
Штыки вонзите в эти стены смело!
Откройте тюрем сумрачные своды!
Варшава, слишком долго ты болела.
Вдохните запах огненный свободы!
 

Нике

I

 
На морях, на морях далеких,
над строем военных флотилий,
на широко развернутых крыльях,
на легких,
венчая корабль величавый,
всем ветрам подставляя тело, —
ты греческим кормчим шумела
бурею славы.
 
 
Твоих уст горячий выдох
поил тысячи грудей.
 
 
А потом лежали груды
юных, убитых.
 
 
О, значит, было надо,
чтобы меч разил распростертых, —
свободой сынов своих мертвых
повила Эллада.
 

II

 
Нике! В будничной давке
ты стала от нас далека.
Каменная, на подставке,
ты в Париже стоишь века.
 
 
Но, гневно стопою топая,
ты крылами рвешься в полет,
и мчится твой вихрь по Европе,
и кровь в моря течет.
 
 
Но наш образ не врежут в мрамор,
не умчал нас взмах твоих крыл:
век за веком берут задаром
нашу песню и кровь и пыл.
 
 
Мы солдаты без славы. Трудно
нам счеты свести с судьбой;
цепями прикованы к судну,
мы должны влачить нашу боль.
 
 
Мы гребем по течению Леты.
Но берег твердый где ж?
В нашем взоре скрыты стилеты,
в нашем сердце таится мятеж.
 
 
И за тысячным бедствием – знаю —
мы окончим кровавый путь:
за иною победой иная
раскуёт нам Греция грудь.
 

III

 
Из-за морей нам слышны стоны,
колонн военных тяжкий грохот,
а в небе рокот исступленный:
то самолеты над Марокко.
 
 
И снова лязг винтовок, щёлк их,
и снова строй штыков разверзся:
кровь алая Китаев желтых
течет до Индий и до Персий.
 
 
За углем, нефтью и рудою
сквозь кровь влекутся чьи-то руки,
живой поток растет грядою, —
все больше крови, больше муки.
 
 
Европа! Ночь висит глухая.
Но сон нейдет в глаза пустые,
дрожишь, как Макбет, кровь смывая, —
гляди: лес виселиц в Софии.
 
 
Чтобы спугнуть повсюду сон твой,
труп с Марны тянется упорно.
Гляди: корабль на горизонте, —
то «Князь Потемкин» с флагом черным.
 
 
Дрожи! Версаль – не помощь: поздно!
Напрасны флаги, рык оркестров;
вон руки труб подъяты грозно:
Баку, Домброва, Рур, Манчестер.
 
 
Уж над Парижем, над Варшавой,
как буря, мчится в грозном клике,
расправив крылья новой славой,
стремясь к победе новой, – Нике!
 

Поэзия

 
Ты вся в белом приходишь снова,
как жасминная полночь в мае,
и жасминный запах у слова, —
сон, как месяц, плывёт, сверкая,
 
 
ты плывёшь сквозь просторы ночные,
как листва, что во мраке сокрыта,
шепчешь сны и слова потайные,
словно ливнем, словами омыта…
 
 
Мало! Мало! Как этого мало!
Ложь в словах! И туман! И бессилье!
Надо, чтобы душа запылала,
чтоб у каждого выросли крылья!
 
 
Нету проку нам в слове туманном.
Слове тихом. Холодном. Рутинном.
Ты нас к маршу зови барабаном!
Жги нас словом! Бей песней! Взвей гимном!
 
 
Где-то люди живут без унынья,
где-то дни их текут без мученья.
Дай нам слово насущное ныне,
рядом встань и труби наступленье!
 
 
А весталок нам белых – не надо,
не погаснет священное пламя —
будь как знамя среди канонады,
будь как факел, горящий над нами!
 
 
Нашу речь измени, чтобы пелось
нам и жарче, и проще, и строже
чтоб любовью душа загорелась.
Больше боли – и радости тоже!
 
 
Чтобы всех твоя арфа будила,
чтоб покорны ей были перуны,
вырви наши последние жилы,
натяни их на арфу как струны.
 
 
Змей стегать надо песней до смерти,
их шипенье глушить, не жалея.
Жизнь, что краше стихов, – есть, поверьте!
Есть любовь. И она одолеет.
 
 
И тогда ты нам слово отыщешь
и простое, и тихое очень,
и в бессмертие взвеешь погибших,
словно флагов разорванных клочья.
 

Песнь о гражданской войне
Вступление к поэме

 
Взгляни! Еще на небе мрак,
но день, огнем своих атак
прогнав войска разбитых туч,
встает, прекрасен и могуч!
И солнце – в медной каске воин —
дню салютует перед боем.
 
 
Внизу, над краем горизонта
из мрака выплывает контур
огромной тенью дерзновенной:
корабль-гигант, весь в брызгах пены,
окутанный седым туманом,
средь сонной бездны океана
плывет и вырастает скоро
в зловещий образ – грозный город.
 
 
И я не раз шел напролом
с венцом из дыма над челом
по улицам и по заставам
недвижно-каменной Варшавы,
и в те часы слова росли,
как исполины-корабли,
как город каменный, простой,
как ночь с бессонной темнотой,
слова росли: чем путь длинней,
слова все тверже, все ясней.
Я слышал улиц грозный вой,
живое сердце мостовой,
гул, наболевший и фатальный,
и скорбный крик на Театральной,
дыханье гневное разбитых,
чья кровь пятном легла на плиты.
 
 
Я сердце города услышал —
и слово возносил все выше!
 
 
Мне ведом города порыв,
дрожанье улиц, их призыв,
когда гудки протяжным свистом
ударят в окна утром мглистым
и люди в сумраке гурьбой
выходят в город мрачный, злой
с судьбой жестокой, жесткой долей
в ленивый дым над черной Волей.
 
 
Вдруг молоты в движенье быстром
над наковальнями повиснут,
и в миг один все рухнут разом,
разбрасывая искр алмазы,
и заторопятся все вдруг
под натиском железных рук:
должны работать ночи, дни
трансмиссии и шестерни;
упругость надо рельсам дать,
их сталь должна огнем сверкать,
они во все углы развозят
сердца стальные паровозам,
стальные ребра для мостов
и руки мощных рычагов;
их стали нужно дать упругость,
они развозят черный уголь
для пасти доменных печей
и мощь, и гордость для людей!
 
 
В цехах фабричных жар и копоть,
в цехах фабричных шум и топот.
Машины в беге дерзновенном
дыханьем гневным бьются в стены,
готовя грозное отмщенье
рукам, приведшим их в движенье,
но как ни напрягают бег,
их заставляет человек
еще ускорить свой размах,
чтобы гремел на всех станках
под грохот молотов живой
закон железный, вековой.
 
 
Всю жизнь в борьбе глухой, жестокой
немеют руки, блекнут щеки;
в дышащем пламенем аду
глаза в крови и взор в бреду.
Всю жизнь в борьбе неравной падать,
забыв про песни и про радость,
а трубы раскрывают пасти,
чтоб проглотить людское счастье,
и лентой дым плывет унылой
над городом – живой могилой...
 
 
В машинном лязге – слышишь? слышишь? —
несется песня. Громче. Тише.
Издалека опять прорвется
и в сердце близко отзовется...
Шипит расплавленный металл,
в его шипенье – песни шквал,
ее сердитые раскаты.
Как пламя, подползет и схватит,
как волны, набежит прибоем,
как вихрь, закружит и завоет,
и вдруг все окна распахнутся,
и с петель двери все сорвутся,
и вдруг над улицей взметет
и красной молнией сверкнет!
 
 
О песня гневная, плыви,
и грудь дыханьем разорви,
и взвейся, взвейся над толпой,
как сокол смелый, молодой!
Над гулом города, машин
крылами вольными маши,
буди сердца людей уснувших
для новой жизни, жизни лучшей!
Твой свет в ночи кровавой брезжит.
О, песня гнева, ты – надежда!
Лети, несись над сонным краем
и расцвети зеленым маем!
Плыви, как облако, над полем,
где сердцу – радость, взору – воля,
зеленым лугом, лесом, Вислой
сверкни над пашней яркой искрой,
спустись на фабрики и в штольни,
громами крикни: «Эй, довольно!»
Ударь набатом: «Смерть магнатам!»
Звени сердцами: «День расплаты!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как тяжко говорить мне с вами,
ведь сердце сожжено словами,
но не иссякнет слёз родник,
и песня радости возникнет,
и то, что я любил мятежно,
сердец людских коснется нежно...
 
 
Сегодня в песне гнев и стоны,
но я пою, чтоб миллионы
суровым гневом напоить,
в одно большое сердце слить
и бросить в мир —
как тяжкий молот.