Я купил фиалки альпийские
Марии.
«Что нам до фиалок альпийских?» —
говорят неживые.
«Я хочу, чтоб счастливо на свете
жил ты дальше».
А фиалки такие же эти,
как и раньше!
Распускают фиалки бутоны,
как два года тому
назад, бурно
расцветают...
Февральское небо – почему? —
снова лазурно.
Носил я кольцо и снял кольцо.
У Марыси было такое же точно кольцо.
Оба в Швейцарии куплены – плохо было тогда.
Озеро Цюрихское и в тумане вода...
Профессору Рору нечего было сказать.
А мне... мне полагалось бы знать,
что дней худых настаёт череда,
что будет жизнь, как в тумане вода,
что будут стихи о беде
и... беда.
Было в Аллеях полно аромата.
Каштаны цвели.
Я был влюблен когда-то.
Ветры с каштанов цветы смели.
Так много прекрасного было, казалось,
и ничего
не осталось.
Отчего?
Но на сердце букетик фиалок цветет,
свежий и ароматный.
Второй уже год.
Непонятно.
Под Тувима писать? —
неохота,
под Галчинского? —
сложно.
Напишу под Броневского что-то,
но его застать невозможно,
у него ведь и дома нету,
вот и бродит по белу свету,
где руины – груда на груде.
В этом разоре великом
впору рухнуть над Вислой с криком:
«На помощь! Люди!»
Но созвездья затеплятся в небе,
о тебе вознесёт он молебен,
осенит его крестное знаменье
обеих Медведиц в зените.
Звёзды скажут:
«Здесь она, с нами».
Где?
Покажите.
Над Цюрихом мы в ясный день взлетели,
снегами склон горы заволокло.
Вот повернулось озеро и ели...
Потом туман, и в нём блестит крыло.
Как год назад, почти одно и то же.
Как и тогда, почти без багажа.
Ее лицо, моё... они похожи,
их сумрак застилал, дрожа.
На этот раз лечу я с Майкой – Альпы,
Германия остались в стороне.
«Уж если гром, в меня пусть бьет проклятый!..»
Таможенники подошли ко мне.
Ну что ж, я ничего не скрою,
внимательнее будьте в этот миг:
горсть праха в Прагу я привёз с собою.
О, как мой груз велик!
Подумай, рассветает,
а мне заснуть едва ли...
В Варшаве ночи мая
светлы над «Прюденталем».
Над крышею помешкав,
в Аллее Роз и Песен
луна – орел иль решка? —
упала с поднебесья.
Весь в соловьиных перлах
сирени куст лиловый,
и милиционеры
стихи писать готовы.
Каштан в свечах, как елку,
всем подарю, кто хочет.
Тебе ж, дочурка, только
скажу: «Спокойной ночи!»
Всю ночь болтать бы рад я,
поэта нрав известен...
Ну, спи! Отцовский адрес —
Аллея Роз и Песен.
Если б шар земной
крепко обнять,
как дочь...
Если б к сердцу прижать вот так,
как дочь...
Но нет —
я насмешник пустой, чудак.
Мне б по лунам бродяжить в ночь...
Да и луны мне ни к чему,
я и сам себе ни к чему.
Повторяю строка за строкой:
«Моя дочка, мой шар земной,
покажись мне хотя бы звездой!..»
Мысль работает, талант в кипенье,
как никогда.
А что в результате? Обида!
Вот беда!
Анка не пришла,
Майка ушла:
носит их где-то,
дела́ – дела.
Времени нету?
Пустые слова!
Я быстро иду – не смотрю назад.
Жизнь моя – словно осенний сад:
падают листья с вербы, с берёз.
Обидно до слёз.
На улице Вожирар и слякоть и мгла,
наверно.
Все кажется мне: ты по ней прошла
в тумане сером.
Глаза твои видят Бульмиш, Монпарнас,
их тротуары.
Прошу тебя, вспомни хотя бы раз
об отце своем любящем, старом.
Здесь тень моя четверть века назад
мелькала тоже,
не увидишь ее, когда звезды горят,
и днем не сможешь.
И в зеркале Сены мелькнет пред тобой
город над Волгой, город над Вислой.
Отец твой – такой же ребенок большой,
совсем он не изменился.
Отцветает все, отцветает
и – словно тает.
Вырастает все, перерастает
и – пропадает.
А я и вырос, и перерос,
и все, что нес с собою, – донёс,
не слёзы, что камней тяжелей,
нет! – совесть свою вместе с жизнью своей.
Солнце меня жгло в Узбекистане,
в Персии и Палестине, —
и первая мысль: пусть его не станет,
вторая: пусть не остынет.
Что б делал я без солнца?..
(Так, пожалуй, сказали бы дети.)
Солнце, солнце, солнце —
пусть оно всходит и светит!
Пусть светит солнце над светом,
над юдолью земною,
пусть светит зимою и летом
над всем светом
и надо мною.
О мать моя, что я могу сказать,
открыть какие мысли?
Нахлынула стихий нещадных рать,
как вихрь на Висле.
Сомненье? Горечь? Смерть жены?
Нет, я сильнее дуба.
За то, что драться мы должны,
поверь, я драться буду.
А если причинил я зло,
на сына не досадуй,
иначе, мать, быть не могло;
прощенья,
даже твоего,
просить мне, верь, не надо.
Жил в самом центре города,
в двух шагах от Колонны,
стихи сочинял, был гордый,
беспечный и самовлюбленный.
С чего б эта гордость,
высокая дума?
Бог весть.
В лесу, среди самого польского шума,
быть может, мой листвень есть?
Ну что ж, пошумим, старик, пошумим,
пока мы на этом свете.
Каким же сердцем, словом каким
на этот вопрос ответить?
Были женщины,
а теперь, к сожалению,
я старею —
обычное явление.
Бабы каменные, в Неборове виденные,
скифские,
каждой – тысячи лет.
Без лиц эти бабы —
суровые,
грозные,
грубо выделанные,
каждой – по нескольку тысяч лет.
Мне семнадцать лет,
а не пятьдесят.
Бабы, бабы,
подтвердите,
что неправильно говорят,
будто мне – пятьдесят.
Если б стихов я писать не умел,
может быть, лес еще краше шумел,
может быть, этот горный ручей
вдруг озарил меня блеском речей,
тайны раскрыл бы сердечные,
светлые, мрачные, вечные.
Но мне не слышен голос ничей —
сам я журчу, как ручей.
Хвойный кедровый шорох
в этом огромном небе
(в Бальбеке? Иерусалиме?).
Эх, позабыть этот мо́рок
Мне бы…
А ещё бы – забыть эти звезды
(мало ли их бывало?)
и эту любовь забыть,
забыть, чтоб её не бывало!
Каждый раз, когда я возвращаюсь в Варшаву,
плачу опять и опять.
Гляну на город – след увижу кровавый,
гляну в себя – тоски не унять.
Гляну кругом, погляжу, поброжу,
съезжу в Лазенки и на кладби́ще,
там поброжу, помолчу, погляжу,
станет казаться иным пепелище.
Каждый раз, когда я возвращаюсь в Варшаву,
счастьем душа полна:
след был кровавый – не будет кровавый,
будет лишь радость и только весна,
Король Зигмунт Третий был скверный король,
но я не расстанусь с Колонной...
(Пиит запинается: король, рифма – боль,
другая, конечно – стозвонной, хваленой...)
В тебе мне звенела история Польши
(с минусом тройка),
не знаю, садились ли там журавли,
летевшие в Польшу,
но только
я должен сказать,
что люблю эту пядь
истерзанной нашей земли.
Рыданьем и вздохом я должен сказать,
что люблю эту пядь
истерзанной нашей земли.
Хотелось, чтоб ты шла
под зонтиком красивым
по улице осенней,
где множество деревьев,
нагих,
но – столь прекрасных!
По улице такой же
ходил Бодлер
и думал,
удастся ли до завтра
сложить стихи
для матери,
а также для любимой...
А также – и для хлеба.
Вдруг на меня любви нахлынула волна,
как паводок, что льды уносит.
Да, ты не молода, но – как весна,
но только кто тебя об этом просит?
Быть может, я склонялся пред тобою
униженно, с надеждою, с мольбою,
в отчаянье, быть может, целовал
и ласточкою называл?
Иль, может, ласточки, что в небесах летали,
тебя, тебя напоминали,
летали, щебетали, улетали,
чтоб дни мои смелей и радостнее стали?
Если я не люблю, не страдаю —
стихов не бывает.
Родные мои, моя родная,
она-то знает —
труднее, чем в муках ребенка рожать, —
отказаться от всего мира
и сердце рукою сжать,
чтобы капелька горького яда
сразу вытекла из него.
Спи, родная. Ничего мне не надо,
не хочу для себя ничего.
Сам не сплю, тебе не даю, курю папиросы;
на столе: будильник и хлеб меж двух хризантем,
за окном ноябрьская буря завывает разноголосо,
а я онемел совсем
и, словно бревно, мохом поросшее,
косо смотрю на мир.
Спи, моя нежная, хорошая,
я не сплю.
Папиросы мешают? На, держи!
Или руки на голову мне положи.
Убаюкай, вели мне спать.
Научи, как стихи писать.
Я купил для Ванды гвоздику
в декабрьское ненастье.
Погуляет она (холод – дикий!),
вернется домой – здрасьте!
Без гвоздики зябко ей будет зимой —
помним, помним.
Но она вернется домой,
но она вернется домой,
как двенадцатый час
в полдень.
Вполне права – как всегда – жена:
«Оставь стихи. Поспи до утра!»
А майскую, не признающую сна,
ночь колышут большие ветра.
Опять мне запала в сердце строка,
как тыщи похожих строк – до нее.
Ах! Сердце не охолонёт, пока
другое не изберу житье.
Так пусть околдуют меня в лесах
иволги, соловьи, жасмины.
Роса на цветах, роса на глазах.
Рассвет – и слёзы хлынут.
Как на могилу пришла ко мне.
Зачем, почему – так?
Ведь птицы летают в голубизне,
ведь мята растет на прудах.
Ты думаешь: смолк, затих,
смерть за горло взяла навсегда.
А я – не согласен: вот он стих!
Словно звезда.
В нем – птицы летят и мята растет,
а смерти – нету в нем...
Послушай, запомни, и пусть он – живет
в сердце твоем.
О проекте
О подписке