Читать книгу «Два голоса, или поминовение» онлайн полностью📖 — Владислава Броневского — MyBook.

Ближайшая родина

 
Что делать – не знаешь
с лирикой грустной под утро,
домой бы пойти: светает,
но я же дома как будто.
 
 
Сны это? В Плоцке опять я,
и ландыши, черт возьми, снова,
а в Радзиве яркие пятна
калужниц желтоголовых.
 
 
Можно и в Лонцк поехать,
и отправиться в Брвильно.
Конечно, это не к спеху,
но есть там цветами обильный
 
 
лужок, где пахнет ятрышник
над озером, неба полным,
где черемуха дикая пышно
цветет и мудрые волны
 
 
ласкают ее, как дочурку,
и просят ответной ласки...
Можно дойти до речушки,
постоять над берегом вязким,
 
 
там улитки, пиявки, моллюски,
камыши и лилии водные.
Подойду. На минутку склонюсь я
над светлыми волнами:
 
 
вновь увижу я лес сосновый,
луг над озером, Плоцк и Вислу...
Родина, снова и снова
тебе – мои чувства и мысли.
 

Цветенье вишни

 
Если б жизнь была цветеньем вишни,
стали бы слова мои излишни,
жил бы я, порхая в синеве,
как стрекозы над водой озерной,
высь была бы заводью просторной,
было бы привольно на траве,
я б глядел па полыханье солнца,
сквозь листву, сквозь ветви тополей,
наплывала б тень, и снова – солнце,
солнечная ширь полей.
 
 
Жизнь! Цветенье вишен! Зелень пашен!
Жизнь цветов и польской речи нашей!
Жизнь! Любовь! И все, что ценим в них:
Мазовецкий край. Борьба. И стих...
 

Рабочий из Радома

 
Поэзия, не знаю, в чем
твой смысл, зачем нужна ты.
Но плачут люди над стихом,
волнением объяты.
 
 
И сами пишут иногда,
найти созвучья силятся,
чтоб не согнула их беда,
чтоб горю песней вылиться.
 
 
Я понял это, получив
одно письмо из Радома:
рабочий, сына схоронив,
в стихах почуял надобность.
 
 
Он помощи моей просил,
посланье было краткое:
«Мой сын, – писал он, – был красив
и с ласковым характером.
 
 
Я с просьбою великою:
увековечьте память
без всякой там религии,
душевными стихами...»
 
 
Моисеев посох – он сродни
волшебным свойствам песни:
споешь – в скале забьет родник
и мертвые воскреснут.
 

О соловьиной жестокости

 
Велела писать мне о роще.
Пишу. Да вот мысли гуляют,
по майской несет меня ночи —
так в мае бывает...
 
 
В газетах то атом, то Черчилли.
Я радио слушать не буду.
Цветам распахну свое сердце,
ну, хоть на минуту.
 
 
Сперва обращусь к сирени,
к фиалке, потом к левкою,
Арахна-луна оденет
меня в шитье золотое.
 
 
Восславлю каштанов свечи,
как первосвященник, а дальше
соловушек увековечу:
– Рыдайте!
 
 
Не плачут, а ночью синею
в любовной гибнут агонии...
Cantat noctu luscinia[29]
прочел в лексиконе.
 
 
Словарь ведь не жизнь! В нем – всё проще...
Дочурка, позволь, помечтаю,
мне чудится, будто мы в роще,
и ты всё такая —
 
 
и локон твой светел, как лето,
и снова ты хочешь того же:
прожить до скончания света
и даже чуть дольше...
 
 
В сафических строфах нарочно
слегка плутовал, напутал,
хотел, чтоб рассказ свой докончил
Ицек Гуткинд,
 
 
пусть скажет, что думал он в гетто,
когда расстрелял все патроны...
А соловьи в это лето
заливались влюбленно...
 
 
А в сорок четвертом бесчувственно
свистали они во все горло...
Певецсоловей, не кощунствуй,
ведь гибнет город!..
 
 
Весна, Варшава, дочурка!
В мае приходит радость,
а мне – от призраков жутко...
Сжальтесь!
 
 
Я о роще писать стараюсь,
в ней неистовствовало контральто,
когда на траву страданий
пал Вальтер...
 
 
«Горные вершины» (у Гете),
«Над водным простором чистым»...
Другого придумай поэта,
май – артист мой.
 

Возрождённая столица

 
С востока дорогой атак
армия наступала.
Варшаву разрушил враг,
пылали кварталы.
 
 
Дома простояли двести,
а то и пятьсот лет.
В развалинах Краковское Предместье
и Новый Свет.
 
 
Слава руинам
заводов, дворцов и мостов.
Немало ещё пройти нам:
трасса «Запад – Восток».
 
 
Вперёд, бульдозер, на щебень кровавый!
План – вчера. Свершенье – сегодня.
Новую строим Варшаву.
Будет город из пепла поднят
 
 
– Зигмунт-король, как дела, дорогой?
Что видно тебе с пьедестала?
– Мариенштадт шумит предо мной,
я горд, как бывало.
 
 
– Зигмунт-король, а что вдали
маячит пред тобою?
– Там Шлёнско-Домбровский мост возвели
прошедшей весною.
 
 
– Зигмунт-король, а твой пьедестал
ладно ли сложен? – Неплохо.
Стою себе, как прежде стоял,
мой меч отмеряет эпоху.
 
 
Да что там король!.. Сюда шагает,
чтоб всё увидеть воочию,
тот, кто везде города воздвигает, —
Великий Зодчий.
 
 
Плечи его – широта небосклона,
шаг сотрясает хребты и дубравы,
над головой – огней миллионы,
меж ними – огни Варшавы.
 
 
Сжимает молот его рука,
идёт он по городу, прям и упорен,
шагнет – и позади века,
а впереди – грядущие зори.
 
 
Он говорит: «Хватит слёз и пожаров!»
Он командует наступленье.
«Вот рождение новой Варшавы,
Социализма рожденье».
 

Моя судьба

 
Что же со мною станет,
когда страницу закрою?
А ничего не станет —
стану я тишиною.
 
 
Она-то мне и нужна,
пусть гремит тишина!
 
 
Пусть грохочут залпы в Париже!
Товарищи, буду с вами я,
когда уже ничего не напишет
рука моя.
 

Другу

 
Друг мой, а ты постиг,
что самый прекрасный стих
не красивей, чем наши
даже не очень красивые жёны?
 
 
Это сказал я тебе одному.
Я был потрясен,
и она была потрясенной —
почему?
 
 
Это было весной – а может быть, летом? – в Варшаве,
и мы не знали невзгод...
Счастливые дни? —
Им потерял я в Освенциме счет,
вот и давит горе, кровавит.
 
 
Ты (мы звали тебя «домашний раввин»)
дал мне сердца кусок.
Спасибо, мой друг. Я разрядил карабин.
И ты. Битва снова нас ждет.
Путь наш прям и широк.
 

Всё о Варшаве

 
Алгебраичность слов, математичность чувств?
С такой премудрости я не беру примера.
Усвоить что-нибудь у месяца хочу —
чему не научусь, то не приму на веру.
 
 
«И верю от языческого сердца»,
но и язычники не те уж! Стать иной
должна поэзия, иль не изменится
и впредь она останется собой?
 
 
Во многом по мечу и по кудели
от Трех Великих я отличен. В самом деле,
я так себе (в стихах), о том и о другом
болтаю и пишу – о том, что есть кругом:
 
 
могилы в центре городском,
и дом разрушенный пустой,
и мост разбитый —
всему в мой стих простой
пути открыты!
 

Соловей

 
Свищет всю ночь
соловей надо мною,
и каждая трель – внове.
Злодей-соловей,
дай минуту покоя,
дай себя высказать в слове...
 
 
Трелью твоею
сердце омыто,
тихо лежу ничком, —
только вот смерть —
мой страж ненасытный —
водит по сердцу смычком.
 
 
Умрет соловей.
Остановится сердце
и кровоток горячий.
Майская ночь.
Соловьиное скерцо.
Счет – навеки оплачен.
 

О птицах и трамваях

 
В Варшаве будят рано нас птицы и трамваи;
их звон сквозь сон я слышу, с постели не вставая.
Да и зачем мне вставать?
Птичек с карнизов гонять?
Пойти, что ль, на Волю?
или на Охоту?
Вольному воля,
а мне неохота.
Но если вдруг встану с рассветом, рано-рано,
пойду не на Мокотов, пойду не на Муранов,
пойду на площадь Замка,
туда, где была колонна,
подставлю спину Зигмунту —
пусть будет обновленный.
 

Под конец мая

 
Улочкой ходят музы
и Идельфонс Константы.
От лимузинов грузных
бежать бы, как арестанту,
 
 
от ангельского довольства,
узоров цветочной гирлянды
венгерского посольства —
бежать бы отсюда, Ванда;
 
 
и пусть верещат фонтаны,
всю ночь соловьи рыдают,
уфф! душно! – хочется прямо
бежать из розариярая,
 
 
в Казимиж бежать, на Свидер,
на лоно, так скажем, природы,
где воздух, пейзаж нехитрый,
где манят прохладой воды:
 
 
без обуви, без алкоголя,
трава, ветерка дуновенье,
в башке непочатое поле
стихотворений.
 

Букет на подоконнике

 
– На подоконнике букет?
Честное слово, смысла нет.
– Нет? А желтенькие лютики,
а незабудки у ручья?
Вы, кажется, их не любите,
но это сущность моя.
 
 
Думай, думай, мудрец,
может, поймешь наконец:
в Висле вода шумит.
Цветы и вода – как безумие,
в этом цветении, в этом шуме я
плачу навзрыд.
 

В.Б. – без титула

 
Титулы – на что они мне,
имя есть – и я не в обиде.
Мне бы только бродить по отраженной в Висле луне
и все видеть.
 
 
Я слышу, как трава растет,
и сердце во мне растет,
но что там зеленые травы,
когда видит глаз,
как расцветают что ни день, что ни час
руины Варшавы.
 
 
Конечно, не справиться мне бы,
если б возглавить мне БОС довелось,
но могу вознести до неба
и Вроцлав, и Гдыню, и Лодзь.
 
 
Если бы я пряжу прял или уголь рубил,
только даром стал бы стараться, —
мне б воссесть на сто лошадиных сил
и в грядущее мчаться.
 
 
И никакой мне не надобно дани,
лишь из Вислы луну получить бы хотел, —
республики мечты посланник,
министр ненужных дел.
 

Умершей

 
Мария!
Молюсь Тебе – не о насущном хлебе.
Ты гдето там, в моём вневероисповедном небе,
а я тут хожу – по этой жизни, по этой жизни,
влюблённый в свою жену,
тайно плачу, в разброде мысли,
и ей —
нет! не только ей (нуну...) —
пишу письма,
как писал ЦиприанКамиль: «...не правлю
дневник артиста —
невнятны, безумны, корявы,
зато правдивы мои записки».
 

«Освенцимские рассказы»

 
Я книгу прочитал твою, Мария,
зашедшись в плаче.
Так, умирая, пишут нам живые,
так, не иначе.
 
 
Хотя в Освенциме я не был,
знакома наизусть округа.
Мария!.. Как под этим небом
звалась ты? – Вьюга...
 
 
По снегу босиком сквозь стужу
шла на расправу.
Без курева. А слева дюжий
эсэсовец, предатель – справа.
 
 
Совсем одна. Укрыться нечем.
Ах, бедная, ты из провала
в кошмаре том нечеловечьем
ко мне взывала.
 

Освенцим

 
Хочу вдыхать я варшавский воздух,
в этом воздухе моя жена,
с дымом она улетела к звёздам.
Воздух – это она.
Есть такое местечко – Освенцим.
 
 
Там горел огонь крематория,
души мучеников святых и младенцев
сегодня оттуда летят над историей.
 
 
Что могу я?! Вздохну уныло
и побреду, пригорюнясь.
За мною урны, за мною могилы,
за мною далекая юность.
 
1
...
...
29