Люди создали цивилизацию, несовместимую, не способную существовать с природой. Сильные мира сего в большей мере обеспокоены лидерством. Бесконечная гонка вооружений привела к деградации человека и краху экосистемы планеты. Изуродованный разум человека воплотился в удручающем облике Земли.

Материнские высказывания проросли в сознании Альберта сомнениями по поводу создания нового человека.

– Не знаю, мама, может, уничтожить результаты работы? Боюсь, они могут привести человечество не к прогрессу, а к деградации. Теряется смысл зачатия и рождения.

– Наука имеет ли право менять человека, его божественную суть? Или она вне Бога и морали?

– Мама, это смешно – мучиться вопросами Раскольникова: «Тварь ли я дрожащая?». Учёные выше всего этого, и наука. Надо быть настырным, непреклонным и строптивым, чтобы обуздать абсурд и доказать свою правоту.

– Тебе свойственна ясность цели. Ты упорный, настойчивый, пробивной, короче, стоик. Твоя манера говорить резко, прямо, без предисловий, извинений, сносок, поправок, не предполагая другого мнения.

– Мама, ты, может быть, не в курсе. Сейчас такой момент: или мы, или американцы. Понимаешь, речь идёт об освоении Луны и Марса. Луну поделят без нас. России нужен на Луне собственный плацдарм. Построив на Луне базы и целевые спецстанции, техобслуживание достигнет нескольких стратегических целей. Опыт жизнедеятельности людей на другой планете, будем добывать и использовать полезные ископаемые или водяной лёд, который можно не только растапливать для питья, но и разлагать на кислород и водород для кислородно-водородных ракетных двигателей. В перспективе на Луну можно будет переносить вредное производство, чтобы очистить Землю от отходов.

При этом Альберт отмечал, что концепция развития человеческого потенциала шире модели экономической. Общество зависит от качества его членов. В понятие «качество» он, прежде всего, включал образованность, здоровье, самосознание. Мать, соглашаясь, добавляла: «Угасание самосознания человека приведёт к краху смысла его деятельности. Тогда перспективы его в долгосрочном плане туманны. Лишь нравственность сохранит планету».

Пение птиц приводило в восторг мать Альберта. Распахнув окно, слушала, как заливаются пернатые. Позовёт своих мальчиков присоединиться, будет объяснять, кто солирует. Каждую трель знала она. Кто запоёт первым по весне и стрёкот скворцов. Сбивчивый, бесперебойный трёп воробьёв. Писк трясогузки и нежные заливки синицы. Гуляя в парке, прежде всего интересовалась повадками птиц, окрасом, голосом. Особым нравом выделялась ворона, своей напускной важностью, вышагивала как генерал, строго подглядывая вокруг, наглядно проявляя негатив к голубям и кошкам. Ворона была самым ярким представителем городской фауны, законодательницей на помойках. Жизнь за пределами городской черты её не интересовала.

Мать Альберта обращала внимание на растительность, не обделяя вниманием каждый кустик, каждую травинку, веточку, бабочку. При этом напевала про себя известный мотивчик: «Этот мир придуман не нами».

Отец же выводил другую мелодию, словно передразнивая её: «Цветики, цветочки у меня в садочке, не повисли, не завяли, не доросли – оборвали». Кухня у неё была увешена декоративными тарелками с изображением птиц и цветов. Их собирали со всего света, бывая в командировках, и друзья, зная их пристрастия, дарили на дни рождения, праздники. Кроме того, в кухне красовались два натюрморта: фрукты в вазах, цветы и птички заворожённо и с любопытством смотрели на бабочку, сидевшую на букете. Эта красота старых мастеров была привезена из Ленинграда. Много замечательных вещей перекочевало из родного города. Они напоминали о прежней удивительной жизни, их молодости, месте, где они, казалось, проживут всю жизнь долго и счастливо. Пейзажи с видом мостов и набережных висели на самом видном месте. Узнаваемые, знаменитые места Санкт-Петербурга, что снились каждую ночь. Она помнила и горестные дни памяти и скорби, когда, вспоминая погибших, по Неве пускали бумажные кораблики по числу страшных дней.

Академгородок пленял тем, что жил в мире с природой. «Этот мир придуман не мной», – мелодия продолжала вертеться в голове матери Альберта. Она часто повторяла сыну, что в этих словах большой смысл. «Ты понимаешь, – говорила она, – мы не вправе уродовать Землю, человек должен осознавать с детства свою ответственность перед природой».

Вставая раньше всех, она любила выйти к подъезду двухэтажного коттеджа на две семьи, соседствующего с лесом, присев на лавочке в тёплой кофте, насладиться утренней свежестью и покоем. Тишина и птицы, их пение гармонично дополняли друг друга той естественностью, казавшейся её частью, нисколько не нарушала, а согласовывалась с благостным безмолвием, что обрамлялось тонкой дымкой, словно лёгкой паутинкой невесомого тумана. Молочная пелена с отливом серебра всего лишь на мгновение зависала в воздухе, пока солнце не явилось из-за горизонта, и таяла при первых его лучах.

Трели соловьёв, что они издают как признание готовности любить. Иногда они затихают на мгновение в надежде услышать ответную песню. Всё замирает, и миг безмолвия, как благословение Бога, любовью упоённой природы.

«Этот мир придуман не нами» – вокруг этой фразы крутились мысли о совершенстве природы, поражающей своей гармонией, что должна облагораживать человека. Этот мир придуман непостижимой волей.

Мать Альберта была женщиной весьма примечательной, но сложной, не терпящей компромиссов. «Так не поступают порядочные люди», – говорила она с той удивительной интонацией человека, принявшего эту аксиому, проверенную временем от своих предков, что традиционно придерживались в жизни этого курса. Порядочность ставилась выше всего, и совести в том числе. Потом шли ответственность и исполнительность. Пунктуальность до минуты. Она приходила на кафедру первой, уходила последней, на что обижался муж. Смеясь, он говорил Альберту: «Мама нас совсем не любит. Так хочется с ней поговорить. Жизнь так испаряется, как крохотная лужа под нещадным солнцем. Самое ужасное, что небо, отражавшееся в ней, стремительно сужаясь, в конце меркнет. И нет силы изменить этот процесс. В последней надежде обращаешься к душе, а она молчит, как и Бог, обречённо сливаясь с вечным безмолвием. Надо дорожить временем, не пренебрегать друг другом, не избегать общения».

Альберт – натура живописная, рельефная, или проще, жанровая, но никак не утончённая. Хотя он не изображал на своём лице каких-либо гримас и никаких ужимок не вытворял, но по всему было видно, по глазам, по губам, когда он был в презрении, гневе, досаде. Метущимся его не определить, внешне он всегда спокоен, а вот истовым, пожалуй. Увлечённый идеей, живущий, дышащий ею, видевший только в ней цель и смысл, но прикрывающий всё это иронией и чаще всего над собой.

Когда человек молод, ему хочется думать, что это навсегда. Кругом мир с распростёртыми объятиями, полный любви и солнца. Люди с улыбкой и добрым сердцем. Так, может быть, было в Академгородке. Петь дифирамбы молодости начинаешь с её утратой. «Что имеем, не храним, потерявши, плачем» – казалось бы, избитая истина, но когда вспоминаешь нашу радость от первых успехов сына, его дипломов, побед в олимпиадах, когда сами что-то пытались сделать заметное, писали по ночам статьи в специальной литературе, в журналах по биологии, математике, думаешь, что только тогда и жили, стремились быть воодушевлёнными порывом, быть нужным, полезным Родине. В университете главным было научить студентов, стране так нужны были образованные специалисты. Мать и отец Альберта были людьми советской эпохи, великой и ещё до конца не осмысленной. Они до самозабвения любили свою работу, Родину и считали это главным, внушали это сыну. Когда же рухнул СССР, они не могли это понять и объяснить и видели в этом большую трагедию.

Наука, открывающая дверь в будущее, благосклонная к дерзким, наделённым противоречием и воображением, что дружат со знаниями и кто готов карабкаться изо дня в день на вершину самой высокой точки мечты человечества, где видны горизонты его будущего. Учёный, преданный своему Отечеству, не променяет скромную лабораторию ради заморских посулов. Как странно, что столько русских учёных рассеялись по всему миру. Неужели им незнаком патриотизм, или человеческие слабости превалируют, и комфорт и деньги стали главным? Русская, российская наука в загоне, её гнобят и пытаются уничтожить разными способами реорганизаций. Кто вынудил молодёжь уехать навсегда за достатком, кто был равнодушен к ним, почему они не нашли здесь, на Родине, поддержки, не услышали нужных слов? Неужели все они такие циники или ненавистники? Или всё в нашем обществе отвратно, неужели безнадёга и надо сваливать? Отец Альберта дышал наукой и без неё себя не мыслил. Он постоянно внушал сыну свой, понятный ему, фанатизм. Альберт уверовал в фантастические возможности науки и вере своей не изменял. «Мечта человечества, в чём она? – думал он. – Конечно же, в свободе мысли. Человеческая мысль должна достичь такого развития, что сделает возможным сохранить Землю, сделав её гармоничной во всех смыслах. Гармония человека сделает его частью природы и частью других планет и галактик, он будет летать в гости к инопланетянам, словно к родственникам в пригороде Москвы. Какое красивое будет это время, человек будет очень красив, лишившись всего негативного в себе. Золотой период человечества, он уже на пороге».

Будни Академгородка

Об обитателях городка сочинялось много легенд. Мифотворчество было связано с тесным общением. Все друг о друге знали. Традиция возникла со времён строительства. Говорят, для экспериментального атомного реактора место выбирали с особой тщательностью. Изучали почву, исходили из надёжности и безопасности. Нашли аж за двести километров от Новосибирска и назвали термоядерным скитом. А до Академгородка проложили скоростное метро. Были ещё скиты, назначение которых никто до сих пор не знает.

Любили городошники, так они ласково себя называли, сочинять эпиграммы, анекдоты. Отец Альберта был героем мифа о человеке-линейке, у которого всё поделено, умножено и выведено, как в уравнении. Свои мысли о перспективах математики иногда говорил вслух, представляясь штангенциркулем, угловатым, острым. Он же считал математику поэзией и, более того, уверял: погрузившись в цифры, словно в звуки, можно услышать и записать симфонию. Студенты за глаза звали бесконечным уравнителем. Ему всегда не хватало даже четырёхстворчатой доски, по которой писал и писал решение за уравнением и так далее. Не случайно ему первому установили электронную доску.

Альберта нарекли восклицательным знаком не столько за высокий рост, как за привычку восклицать одну полюбившуюся фразу «Идея есть!». Откровенно говоря, достал этим возгласом. У него так и вертелось это слово «идея». Его дразнили: «Идейка, идёшь на семинар? Какие идеи насчёт предстоящей сессии?»

Мать Альберта любила читать, собрала хорошую библиотеку и гордилась тем, что у неё полное собрание сочинений Мопассана и Бальзака, русские классики, помимо книг по биологии, математике и генетике, приличное количество альбомов по искусству. В кресле, под абажуром она листала цветные иллюстрации и со вздохом мечтала увидеть полотна знаменитых художников.

– Всё любуешься, – смеялся над ней муж, не решавшийся напомнить об ужине.

В тон ему, смеясь, ответила:

– Как кушать захотелось, так обо мне вспомнили. Кудрявчики вы мои, потрепать бы вас за чубчик, да, хитрецы, заблаговременно зачесали его бритовкой под ноль, никаких шансов мне не оставили. Да я на вас всё равно управу найду, писать буду в местком, что по утрам зарядку через раз делаете. Посуду не моете, уклоняетесь от бытовых забот, возложив их на мои хрупкие плечи. А кто-то мне обещал приготовить ужин или завтрак, хотя бы омлет или блинчики.

– Дорогая, это штампы, придумай что-нибудь новое, слог другой, поменьше избитых выражений. Что-нибудь заковычное, вроде того: мы неимоверные бестии с генетической инвазией, зацикленные на космических, биологических, математических проблемах.

Как же всё было хорошо, и кругом дыхание благополучия, уверенности и стабильности. Страна казалась незыблемой, советская наука сделала её могучей.

Тогда же вместе смотрели нашумевший сериал «Сага о Форсайтах». Спорили, проводя параллели менталитета англосаксов и русских, говорили о генных кодах. На передвижной столик перед теликом водружали чай, что в английских традициях. Вспоминали: прежде в Англии пили чай из России, «Иван-чай». Здесь же пироги с капустой и с грибами, что отменно пекли в самом посещаемом магазине Академгородка «Полуфабрикаты». Жизнь со знаком плюс. Любил подчеркнуть отец Альберта: «Как всё-таки у нас хорошо, воздух, зелень, фонтаны, скамейки. В квартире уютно, всё радует, несмотря на железный занавес, что опустил Черчилль, и санкции Запада. Англосаксы со своими замашками колонизаторов даже в «Саге о Форсайтах» проявили себя таковыми. «Ой, – отзывалась на это мать Альберта, – как вы хорошо устроились, любо-дорого. Если бы так весь Советский Союз жил». Умела она в момент благодушия напомнить, что действительность не столь радужна. «Мы над этим работаем, искренне верю, что Советский Союз будет процветающей страной. Народ с достатком, грамотный, культурный. Мы столько прошли испытаний, одержали великую победу». Отец Альберта был искренен, тогда как мать выражала сомнение.

– Ты для кого говоришь, – одёргивала его жена, – словно на трибуне, думаешь, нас подслушивают, или так считаешь? – В голосе её колкая насмешка, а во взгляде читалось: «Бравурных речей не люблю, ты знаешь». В памяти её было немало примеров, что могли скомпрометировать веру мужа, обнародовать не имело смысла, они представляли секреты.

Отец был в замешательстве, не знал, что ответить, но, заметив, что его растерянность заинтересовала Альберта, понимал, что отмолчаться не получится, это может посеять сомнение в душе подростка, что полон энтузиазма, со значком комсомольца. Он знал, чем вызван скептицизм жены. Старая русская знать, лишившаяся всего в годы красного террора.

– Дорогая, а что ты скажешь про ядерный паритет и первый человек в космосе – наш гражданин. На этом ставлю точку. Потому что Родину не обсуждают, ей, как матери, чем могут, служат.

Это высказывание говорило о том, что дебаты на исторические темы в данный момент не уместны.

– Ой, не надо патетики, когда свою маму даже телефонным разговором не порадуете. Мать Альберта поняла, что разговор надо вовремя перевести в бытовую плоскость. А идеология сейчас отдыхает, дремлет.

– Вот возьму сейчас и позвоню. Только вечером, пожалуй, не стоит, спать не будет. Её и так бессонница мучает, всё боится войны, ей девяносто, она всё в страхе.

Отец Альберта звал свою маму «сердце моё», зная, как ей одиноко после смерти мужа. Предлагал переехать жить в Новосибирск. Но она категорически отказала: «Без Ленинграда я не могу».

– Альберту, пожалуй, надо пожелать спокойной ночи, – мать улыбнулась сыну и со смешком добавила: – Бай-бай, крошка.

Оставшись наедине, они миролюбиво улыбались друг другу, сверяли часы, распределяли нагрузку, как они выражались. День, расписанный поминутно у каждого на бумажке, были случаи забывчивости. Кому занести бельё в прачечную, кому забрать. В любимый магазин полуфабрикатов ходил тот, у кого оставалось время. Отец Альберта хитрил, стараясь увильнуть от быта под разными предлогами, при этом прекрасно понимая, что всё это не пройдёт и будет изобличён и сурово осуждён. Предпринимал время от времени попытки оправдаться, что он всё-таки мужчина и негоже ходить с авоськами, гремя бутылками кефира и молока. Математику, кандидату наук как-то не пристало, хотя декан его кафедры не стеснялся этого. Когда им приходилось встречаться в «Полуфабрикатах» или прачечной, смеялись: «Вот, ради прогулки решил проветриться. Погода сегодня прекрасная, чувствуется приближение оттепели, как говорится, приятное с полезным».

Альберт пацаном не очень-то вникал в гонку вооружений, железный занавес, холодную войну, не слушал забугорные голоса и не читал запрещённую литературу, чтоб прослыть продвинутым, тем более что вскоре пришла перестройка и кончился в Академгородке коммунизм и с ним удивительное, счастливое детство, когда, казалось, всё было возможно. Бесчисленные кружки, народный театр, изостудия, шахматная школа и так далее.

Сняли пионерские галстуки, сдали, просто выкинули или спрятали партбилеты. Уже не писали в автобиографиях первой строкой: «Я – комсомолец». Куда-то подевались плакаты «Слава советской науке!», учёные засобирались за лучшей долей. Отец лишился места, его списали, как и маму. Альберт считался перспективным, оставили в команде лабораторий генетиков. Отец был подавлен, разочарован недальновидностью политиканов.

Мать твердила: «Сколько можно работать?», чтоб как-то успокоить отца, пыталась чем-то отвлечь, но получалось наоборот. Ни во что он не вписывался. Ни в махровый халат с креслом и тапочками, ни книгами, ни парком, куда тянула жена. Вдруг тоска взяла за горло, и только Ленинград казался каким-то спасением. Тут же сел в поезд, уехал, и там удалось опубликовать статью, что писал дорогой, не смыкая глаз, в «Ленинградской правде», где в отделе науки работал старый друг.

Статье, посвящённой русской науке, прошедшей много испытаний, сейчас грозило уничтожение. Удалось встретиться с первым интеллигентом, академиком, вместе посетовали на убогость чиновников, о близорукости и костности власти, в угоду кому-то поставившему институты на грань выживания, а учёных вынуждая уезжать, о советском человеке, у которого сознательности было куда больше, об отсутствии патриотизма, о том, сколько случайных людей во власти. Чаёк да тортик, высокие слова, а сделать что-то конкретное, понятно, не под силу. И академик не у власти, а около. Ему роль отведена – время от времени о совести напоминать.

Не умрёт российская наука, она жила даже в шарашках, где учёные-заключённые делали открытия, но урон ей заметный нанесут. С этой печалью не мог расстаться, даже любуясь родным Ленинградом, не мог думать о сне, три ночи ходил по набережной, по Невскому, весь город исходил. Пришёл в родительскую квартиру, оставшуюся после них, позвонил в Академгородок, поговорил с женой и сыном, посмеялся, рассказал какой-то новый ленинградский анекдот, заверил, что через день самолётом будет у них, чтобы вновь обнять и поцеловать, справился об успехах Альберта, пожелал, как обычно, удачи.

Уже засыпая, представил себя в аудитории, за кафедрой, напряжённо вспоминая тему лекции. Хотел, как обычно, подсмотреть тезисные конспекты или спросить верных студентов, о чём сегодня разговор. Вскинул глаза и увидел кроме своих любимых учеников почивших родителей, ушедших в мир иной друзей и самых близких – жену и сына. Живые и мёртвые сидели по разные стороны и молча и напряжённо вглядывались на доску с надписью мелом «Слава советской науке».

«Разность и схожесть парадоксальной теории тройных корней математической линейки интегралов», – хотел он сказать, но вместо этого чуть слышно губы пролепетали: «Альберт, Берти, сколько раз я собирался поведать о своей тайне, о любви к тебе, но так и не решился, о чём очень жалею».

«Ты мне очень дорог и очень близок. В тебе всё моё. Извини, что иногда был чересчур строг и требователен, хотел от тебя большего – заметного результата».