Дом разгорался так, будто это вовсе не дом был, а соломенная скирда. Пламя уже полыхало во всех окнах второго этажа, что-то горящее летело сверху на кучи спасенного добра, и оно тоже занималось.

– Ах ты Господи! – заметался Матвеич. Погрозив Степке, чтобы не высовывался, он вылез, побежал оттаскивать добро от дома. Не к месту подумал вдруг: хорошо еще воскресенье нонче, люди все дома, а то бы беда.

Дым и огонь клубками выбрасывались из верхних окон. И как раз оттуда, из дыма и огня, вдруг взвился леденящий душу детский визг.

Застыли, оцепенели бабы, все суетящиеся у дымных подъездов.

– Клавка-то никак ребенка заперла!

– На базар ушла, дура!..

«Воскресенье нонче», – опять подумалось Матвеичу. Бросив охапку вещей, которые оттаскивал на середину двора, он подался к дымящему подъезду. Но его опередила молодка в косыночке и легком, порхающем платьице, взлетела по лестнице на второй этаж. Через мгновение грохнуло там, в дыму, и затихло. Только что-то большое и грозное шевелилось, фырчало, чмокало наверху, плотоядно хрустело обоями, иссохшими шкафами, перегородками.

«Ну все, пропала девка!»

Матвеич заходился в кашле посередине лестницы. И вдруг его чуть не сшибла катившаяся сверху груда. Уцепившись за перила, он с ужасом думал: кто бы это еще? Сообразил: та же девка с ребенком на руках. Кинулся вниз, увидел, как набежавшие бабы сбивали с нее огонь чем ни попадя.

Снова грохнули взрывы неподалеку, и Матвеич, кашляя и ругаясь, затрусил к щели. Обхватил Степку обеими руками, пригнул, чтобы если уж жахнуло сверху, то по нему, не по Степке.

И опять затихло наверху. Только дом все гуще гудел, разгорался. Бабы опять забегали по двору, заголосили. А Матвеич огляделся, соображая, что теперь делать. Девка, что выносила ребенка, скорчившись, сидела на дне щели. Платье на ней совсем обгорело, обнаружились розовые, заляпанные копотью панталоны, и она закрывалась растопыренными пальцами, таращилась на Матвеича круглыми испуганными глазами.

– Дура, кто теперь на тебя глядит?! – крикнул Матвеич.

Не уговорил. Девка, похоже, совсем онемела от страха, от стыда, ничего не соображала. Плюнув, он снова вылез из щели, в грудах выброшенного барахла отыскал полосатую пижаму, принес.

Пожар перекинулся на сарайки, на поленницы, пополз по заборам, выдавливая кричащую, плачущую толпу со двора на улицу. Но и на улице было не лучше: горели дома на другой стороне, и некуда было деваться, кроме как бежать вдоль улицы, мечась от одной огненной стены к другой.

– Зажигальными он, зажигальными бросает! – отложился в памяти чей-то вопль.

«Ну, если зажигальными, пиши пропало!..»

Матвеич скинул пиджак, засунул в него Степку и, крепко ухватив внука за ручонку, затрусил посередине улицы. Отбежав изрядно, понял, что бежать-то надо бы в другую сторону, к Волге, где легче укрыться. Оглянулся на бегу. Улица походила на задымленный тоннель, посреди которого метались люди, свечками пылали столбы и горели кучи вынесенного из домов добра. Вспомнил: впереди будут каменные дома, – и заторопился туда, рассчитывая, что среди каменных-то домов улица не превратится в сплошную печку.

Но и каменные дома тоже горели. Возле колонки суетились пожарные. Воды не было – где-то чего-то перебило, – и они бестолково бегали вокруг своей красной машины.

Взрывы протопали поперек улицы, раскидали дома, разворотили мостовую, вскинули дымы новых пожаров. Грохот, истошный визг, чудовищный, непонятно откуда доносящийся скрежет, будто разом тормозила сотня паровозов, заставляли гнуться к земле. Сквозь этот бедлам звуков прорезались женский визг, крики обезумевших от страха детей, чей-то громкий, захлебывающийся плач.

Степка тоже закричал, и Матвеич ругнул его: не раненый, не ушибленный, чего орать?!

Тот замолк на миг и снова заорал, вроде как с ликованием в голосе, задергался. Обернувшись к нему, Матвеич увидел лучащиеся глазенки, устремленные в небо, где кувыркался, падал хвостатый крестик самолета.

– Оглашенный!.. Хуже бомбы…

Но уж и другие люди орали в злой радости, и самому Матвеичу хотелось кричать вместе со всеми. Может, и закричал бы, если бы только что не ругал внука. Стоял, ликуя сердцем, сам удивляясь: такое кругом, а тут какой-то один-единственный самолет, скувырнутый с неба. Что за убыток ворогу, когда гибнет целый город? А все ж таки не задаром, все ж таки даем сдачи…

А в Нахаловке было тихо. Ничего тут не горело, не подсвечивало. Невдалеке горели нефтехранилища, но от них было больше черного дыма, чем огня. Зато город полыхал весь, языки пламени то дыбились окровавленными чудищами, то опадали, чтобы в другом месте вскинуться вновь, еще выше. Что за судьба такая была у Нахаловки, что ни один самолет не залетел сюда, не высыпал зажигальные? А гореть тут было чему. Никто и никогда не думал тут о пожаробезопасности, и сам по себе горел поселок чуть ли не ежегодно. А в такую страду пронесло. Даже стекла в домах были целы, поблескивали в отсветах великого пожарища, будто хитро подмаргивали гибнущему городу. И люди, которые были дома, все стояли возле своих калиток, иные с приготовленными узлами, не зная, что делать: то ли прятаться, то ли бежать куда.

Свою Татьяну Матвеич узнал издали, хоть и темнело уже. И она углядела своих, побежала навстречу, подвывая от радости. Затормошила, задергала Степку, защупала, будто хотела в один миг оглядеть всего.

– Да цел, целый, – успокаивал ее Матвеич. – Чо ни было, ничо не берет. Одно слово, постреленок.

А Степка сразу растекся под бабкины причитания. То ершился всю дорогу, а тут разомлел и притих. Или такая уж порода – мальцы: как с ними, так и они? Не умылся как следует, не поел, не попил толком. Только отвернулась бабка, как он опустился на половичок, свернулся, будто щенок у порога, и отключился. И раздевала, и умывала его бабка спящего – не проснулся.

А и Матвеич тоже чувствовал, что нет сил даже ложку до рта донести. Но держался, прихлебывая чай из своей любимой кружки, рассказывал жене о непростой своей дороге, о немцах в степи, о хохлушке, о катании за Волгу, о том, как через огонь да полымя добирались они со Степкой от Волги до Мамаева бугра.

Под окнами визгливо затявкала соседкина собачонка, прозванная Геббельсом за бестолковость и скандальный нрав. Татьяна закрыла окно, задернула занавески светомаскировки и зажгла на столе неизвестную Матвеичу, новую в доме лампу-коптилку. Простенькая – склянка, трубка с дырочками, фитиль в трубке, – а горела ярко, как настоящая.

– Отколь взялася? – спросил он.

– А с «Октября». Наладили производство. Вон какая там теперь индустрия.

– Дела-а, – протянул Матвеич. И добавил неожиданное: – Надо тебе, Татьяна, собираться.

Она обмякла вся, стул жалобно ойкнул под ее грузным телом.

– Куда?

– Уезжать надобно.

– Без тебя?

– Без меня. Со Степкой.

– А ты тута?

– А я тута. Война, чай.

– Ты совсем от меня уходишь али как?

От удивления Матвеич пролил кипяток на колени, даже про сон забыл. Поморгал на жену и вдруг скривился в усмешке.

– А чего? Есть одна мамзель. «Лидией» зовут. Немолода, правда, можа, лет двадцать будет.

– Я так и знала, – заплакала жена. – Ты у меня еще видный…

Он перегнулся через стол, поймал ее за широкую юбку, притянул к себе.

– Война вашего брата дюже подчищает, и старики за мужиков пошли…

Остановил ее причитания, хлопнув по тому месту, где когда-то была осиная талия.

– Дура ты, дура и есть. «Лидией»-то лодку зовут. На переправу пойду. Там Санька Бакшеев в ополчение уходит, так я на его место.

– А чего меня-то гонишь?

– Не я, немец гонит. Видел, как на машинах-то разъезжают, пыль столбом. Того гляди тута будут.

Она замотала головой:

– Не пустят. Давеча сосед приходил, сказывал – не пустят.

– Много он понимает, твой сосед!

– Чего мой-то?!

– А то и твой, раз ты ему веришь, а мне не веришь. Можа, и не пустят, а бой тут будет страшенный. Ты погляди…

Вскочил, отдернул занавеску светомаскировки, забыв погасить лампу. По стеклу заметались отсветы пожарищ. Город горел вроде бы даже сильней, чем днем. На соседском дворе сразу залилась бдительная собачонка. Матвеич закрыл занавеску, подоткнул по углам, чтоб свет не сочился на улицу, снова сел.

– Вон как бомбят.

– Дак чего сделаешь?

– Чего, чего… Зачевокала, ровно Степка. Вакуироваться надо.

– Да куда я поеду-то? Никто не едет, а я поеду незнамо куда?

Матвеич промолчал. Что верно, то верно, никто, кого он знал, не тронулся с места. Там, на переправах, – сплошь эвакуированные, люди из дальних мест. Да и те, если б где было приткнуться в Сталинграде, остались бы. Все верили: немцев не пустят.

– Так ведь бомбят, – повторил Матвеич, не придумав другого.

– Так ведь, может, и ничего?

И опять он надолго замолчал. Мысли путались. Надоевшей мухой крутилась одна и та же мысль о той бабе из анекдота, которая, когда рожает, кричит, что больше ни в жизнь, а вскорости снова твердит: «Может, и ничего?..»

Привиделась ему спасательная баржа на Волге, и будто он откачивает утопленника. А над ним атаман глыбой: «Буди, буди скорей». А утопленник возьми и скажи Татьяниным голосом: «Уходи, дай человеку поспать». А атаман вдруг тявкнул по-собачьи и залился истеричным лаем.

Открыв глаза, Матвеич увидел светлый квадрат раскрытого настежь окна и в нем задубелое у мартенов, красное лицо соседа Киреева, тоже пенсионера, хоть и молодшего.

– Уйми своего Геббельса, – сказал Матвеич.

– Хватит мух давить! – неожиданно громко закричал Киреев. – Айда воевать!

– Он свое отвоевал, – встряла Татьяна.

– Теперя все пошли, у кого и ноги не ходят.

– Куда? – Матвеич потянулся, чувствуя, как полегчало после сна.

– Немец-то вона, за Тракторным.

Захолонуло в груди. Значит, не почудилось вчера в бинокле, значит, верно, не учение это. Поднялся, спросил, будто лишним спросом можно было удержать набегавшее.

– Не ври. Отколь ему взяться?..

Хотел пояснить, что сам прошел степь и видел ее всю пустую, да вспомнил: так же думал тогда. А немец был – вот он. Долго ли на машинах-то? Ежели где проткнулся, то ехай да ехай.

– Идешь ай нет?!

– Как не идти, когда все.

Татьяна заплакала, запричитала. Напомнила про лодку с красивым именем «Лидия». Матвеич задумался на миг – не подвести бы Бакшеева – и махнул рукой, решил: прогонит немца и пойдет на лодку, до вечера, глядишь, управится.

Степку будить не стал. С новым, щемящим чувством взглянул на него, раскидавшегося по кровати, и выбежал во двор.

Так и нес в себе это слезное всю дорогу, пока они с Киреевым шли-торопились до неблизкого Тракторного. Пожарищ было вокруг – не сосчитать. Там и тут на месте бывших домов дымились черные груды, посреди которых белыми памятниками высились длинные печные трубы. Бабы и ребятишки топтались вокруг, не кричали, не причитали, видно, наревелись за ночь досыта. Горячий удушливый дым стлался над дорогой. На крыше выгоревшего кирпичного дома громыхала на ветру сорванная жесть, а внизу, возле черного провала бывшей двери, светлела целехонькая вывеска: «Магазин открыт с 9 часов утра до 6 часов вечера».

Здесь, в заводском поселке, пожары отгорели или были потушены. А центр города вдали все полыхал, пятнал многими дымами замутненное небо. И нефтехранилища у Волги все горели, и на заводских дворах что-то всплескивалось огненно, будто там, не в цехе, а прямо на открытом воздухе, шел выпуск металла.

В поселке и застало их близкое подвывание тяжелых немецких бомбовозов. Знали этот звук – наслушались в последнее время – и не стали, как было поначалу, шарить глазами в небе, а поторопились поискать, где бы укрыться. Увидели щель возле домов, большую, многосемейную, побежали туда. В щели было просторно – взрослых мало, больше ребятни. Бабы да девчонки помалкивали, косясь на небо, а мальчишки вроде ничего не боялись, спорили в голос про шпионов, которых ныне развелось-де, что сусликов в степи, – только отлавливай. Да вспоминали какого-то Мальчиша-Кибальчиша, который будто бы в одиночку бился с ворогами.

Матвеич слушал гвалт вполуха, переживая за своих, которые тоже, наверное, сидят теперь в щели. И вдруг уловил знакомое: Павлик Морозов. И опять непонятная тоска прошла по сердцу. Гляди ты, пеленки пачкали, когда этот Морозов объявился, а знают о нем, вроде даже завидуют. А чему завидовать? Горе ведь навалилось на мальчишку, горе горькое: раскол по родству – будто по сердцу раскол… И опять, как вчера, Матвеич рассердился на самого себя: чего дались эти думы, чего привязались? Разве о них теперь заботы?

– Этак мы с тобой навоюем, – сказал он Кирееву. – От каждого страху прятаться.

– Да уж погоди…

Матвеич не дослушал, полез наверх и, не оглядываясь, пошел по иссушенной дороге.

Надсадный вой бомбовозов был уже потише, они проходили стороной, берегли бомбы для центральных районов города. Скоро оттуда донесся непрерывный нарастающий грохот бомбежки.

Совсем они выдохлись, пока добрались до Тракторного, – ноги уже не держали. У памятника Дзержинскому, простершему руку в сторону заводских ворот, топтались люди, кучками и вразброс, строились какие-то строи обыкновенных работяг. Все тут были в черных спецовках, будто прямо из цеха, после смены подались сюда, чтобы, раздобыв винтовки, заступить на другую смену по охране-обороне своего завода. А о том, что без такой охраны-обороны не обойтись, говорила, не давала забыть стрельба, колготившая где-то совсем недалеко.

Углядел Матвеич впереди одного из строев знакомого милицейского начальника товарища Костина, недолго думая, пристроился к нему и Киреева потянул за руку, поставил рядом с собой. Сказал с полной уверенностью:

– Главное, чтобы в список записали и ружье дали.

Хотел еще порассуждать о будущих своих действиях – это безоружный робеет, а с ружьем – всяк герой, – да увидел, что товарищ Костин глядит на него пристально, будто и не узнает вовсе.

– Это что ж такое? – спросил товарищ Костин. – Без спросу – и прямо на правый фланг? – Подошел, осмотрел обоих, подумал и ткнул пальцем в Киреева: – Вы встаньте на левый фланг. А вам, – указал на Матвеича, – выйти из строя.

– Чего это?! – заартачился Матвеич. – Ему встать, а мне дак выйти?!

– Вам будет особое задание.

– Ну, ежели особое… Тогда, конечно…

– Вон там в проулке посидите у забора часок-другой…

– Опять часок-другой?!.

И вспомнил: Бакшеев-то с милиционерами якшается, чего-то там чинит у них. Вот, значит, откуда присказка.

Возле высокого каменного забора было много людей, сидели, а иные и лежали в истоптанной сухой траве. Только подойдя, Матвеич понял: раненые. Ужаснулся: сколь побили! Нешуточное, значит, дело там, за Тракторным, не диверсанты-одиночки нападают, а настоящее немецкое войско подступило. Вновь одолело сомнение: откуда тут взяться войску, если оно там, на Дону? С неба свалилось? Десант с парашютами?..

Любопытства ради присел возле одного раненого, принялся расспрашивать. Ранен этот человек был в руку, качал ее, перевязанную, как куклу, морщился от боли, но рассказывал охотно и быстро, то ли торопился выговориться, то ли хотел, чтобы от него отвязались поскорей.

– У нас один из Латошинки добирался, глядит – немцы. Сидят на танках, колбасу жрут. Говорит: креститься начал, решил, что почудилось. Прибежал на завод, а ему никто не верит, на смех подняли. Только скоро не до смеху стало. Винтовки нам повыдали, и пошли мы в рост, как в кино. Немцы, понятно, не выдержали, побежали…

– Да они нас за моряков приняли, – подал голос другой раненый, лежавший неподалеку. – Черные идут, не пригибаются сдуру-то. А разобрались… много ли от нас осталось?

– Пластинки играют, зар-разы! – добавил третий раненый. – «Последний нонешний денечек» заводят…

Тут снова заныло в небе, и заплясали взрывы то дальше, то ближе, и покатились грохочущим катком по уцелевшим крышам, по черным, выжженным коробкам домов, по вчерашним пепелищам.

– Что делают, гады! – с холодным спокойствием сказал раненый. И вдруг заплакал. Не переменил позы, даже не сморщился, но по лицу его вдруг поползли слезы, промывая белые дорожки на запыленных щеках. Он не попытался даже приподняться. И никто не пошевелился, чтобы спрятаться. То ли некуда – щелей рядом не было видно, – то ли каменный забор все считали достаточным укрытием.

Пока везло: поблизости не разорвалась ни одна бомба. Но пыль и дым от недальних взрывов да пожаров все плотнее набивались в проулок, и уж казалось: не от бомбы помереть, так задохнуться.

Матвеич давно потерял счет времени. Казалось, что товарищ Костин совсем позабыл про него, и он уж подумывал, куда податься, как поутихнет бомбежка, – на север, где за Тракторным шел бой, или на юг, сменять Бакшеева. Понимал, что творится сейчас на Волге. Шестьсот тысяч народу в Сталинграде, баб да детишек, считай, больше половины, до вчерашнего все были тут, никто не помышлял об отъезде. А теперь? Какие тысячи из них теперь там, на переправах?!

Или же бежать обратно домой, собирать Татьяну со Степкой? Да ведь не поедет Татьяна, хоть и дом сгори, не поедет. Добра-добра, а и упряма – спасу нет. В этом Матвеич успел убедиться. Силком увезти? А куда? Выбросить на тот берег – и как знаешь? Сам-то не может уехать, когда кругом такое. Пока еще мужик, а раз мужик, должен, как все… А тут, глядишь, побомбят да перестанут, и немца, глядишь, отгонят. Не отдадут же город, никак не могут…

Непростые его раздумья прервал сердитый зов!

– Матвеич! Кто тут Матвеич?!

Бегал вдоль забора какой-то щуплый мужичонка в белой, выцветшей гимнастерке со следами отпоротых петлиц, явно с чужого плеча, блестел надраенной бляхой ремня, размахивал длинной, выше его, винтовкой со штыком. Если бы не винтовка, кто бы на него обратил внимание? А оружный – это уже серьезно. Раненые приподымались, будто тоже собирались бежать искать неведомого Матвеича.

– Да вон же он! – крикнули издали. – Вона, с ранеными придуривается.

Матвеич встал, оглядывая людей: кто его так чекрыжит?

– Ты Матвеич? – подбежал мужичонка. – Чего молчишь?

– Я не молчу…

– Нет молчишь!

– Ты меня заарестовать пришел ай как? – разозлился Матвеич.

– Приказано доставить.

– Куда?

– Чего спрашивать? Разе боец спрашиват?

– А я чего – боец?

– А то?.. Война, чай.

– Тогда другое дело.

Мужичонка не пошел, а побежал вдоль забора. Матвеич затрусил следом. И так бы недалеко убежал, а тут еще пыль да дым – совсем задохнулся. Но и мужик, видно, сообразил, что прыть не по возрасту, поумерил бег.

Вышли к волжскому обрыву, по узкой косой тропе сбежали к реке, где, приткнувшись к полузатопленной барже, подрагивал старый катерок, каких Матвеич навидался на своем веку: рубка посередине этакой шишечкой, перед ней на крохотной палубе будочка с лестницей-трапом в каютку, внутри рубки такая же дверца – к мотору. Одно слово – малышка, две дыры да шишка.

– Приве-ол! – заорал мужичонка с ружьем. Голос у него был срывающийся, как у молодого петуха.

Из рубки высунулся неизвестный Матвеичу человек с масляным пятном на щеке, из чего можно было заключить, что это механик, моторист или кто-то в этом роде.

– Чего долго?! – ругнулся он. – Жду, жду…

– Меня? – удивился Матвеич такому вниманию к своей персоне.

– Ну да, кого же еще.

– Чего я тебе дался?

– Ты капитан или кто?