– Молчит, стесняется. Ну, я за него расскажу. Идет он, значит, с донесением, за карман держится. А в кармане что, думаете? Конечно, она, родимая, бутылочка тоись. Где раздобыл – секрет, только берег он ее пуще командирского донесения. А тут налет, рядом ка-ак… Бомба, в общем. Осколками не задело, а доской шмякнуло. Как раз по карману-то, по бутылочке. Ну и порезало ему ногу аж до самой кости.

Зашевелились вокруг, загудели сочувствиями. Не понять только – раненому сочувствуют или бутылку жалеют.

– А чего, доброе ранение, – отозвался кто-то. – Не поганым немецким осколком, а своей же, родимой.

– Опять зашевелились и, видно, кто-то изловчился, принюхался.

– А пахнет еще, ей-богу, пахнет.

– От штанов у раненого завсегда пахнет, – тотчас прокомментировали сообщение. И засмеялись, сдерживая себя, загыкали, заохали, довольные.

– Это смотря чем. У него не то, что у тебя, – водочкой…

Так и не подал голос этот Нуйкин. А иные говорили торопясь, перебивая друг друга, словно это была последняя возможность сообщить о себе. Бабы, что арбузы принесли, сидели помалкивали, комары на солнце не досаждали, тянуло табачным дымком. И бомбы не падали вокруг, немцы забыли воевать в этот час, не слали свои самолеты. Одним словом, благодать, да и только, будто не муки привезли эти люди с того берега, а одни только добрые байки.

Чудилось Матвеичу: тянет его, плывущего, речная глыбь, затягивает. Выныривает он, слышит голоса и снова опускается в тишь и немоту. В какой-то раз вынырнув, разобрал:

– …Девчонка-то, ребенок совсем, а туда же, воевать. Ее даже медалью наградили, «За отвагу». А она: «Спасибо, дяденька…» Спрашиваем: как от немцев-то убежала? А чего, говорит, было делать? Немцы, говорит, на кухню привели, заставили лук чистить. Совсем изревелась от лука-то. Решила бежать скорей, а то, говорит, совсем пропаду…

Матвеичу виделся Степка, размазывающий слезы кулаком по грязной мордашке. Тянулся к нему, хотел помочь утереться, но Степка каждый раз отдалялся. От этого самому хотелось зареветь, как маленькому, и сердце щемило. Какой-то шумок был, шебаршение, голоса слышались, кто-то куда-то шел, кого-то звал. И чудилось, что это Татьяна его зовет не дозовется, что это Степка куролесит, никак не успокоится. Слышались разрывы бомб, но даже они не будили Матвеича. Думалось только – во сне ли, наяву ли, – не верил прежде, что люди так выматывались – под бомбежкой спали, а теперь сам…

А разбудила его песня. Кто-то совсем близко напевал, будто жаловался самому себе:

 
Прошли дени мои, денечки,
Когда с девчонкою гулял…
 

С трудом разлепил глаза, разглядел за кустами красноармейца, чистенького, в новой пилоточке, в гимнастерке под ремнем. Он сидел, привалясь спиной к тонкому стволу ивы, и, обняв винтовку с длинным штыком, глядел в небо.

 
Бывало, рано просыпаюсь —
Лежит девчонка на руках.
Теперь я рано просыпаюсь —
Стоит винтовка в головах…
 

Матвеич огляделся. Никого раненых не было. Только этот, бог весть откуда взявшийся боец.

– А где все-то, – спросил, широко зевнув.

Боец вскочил, уронил винтовку, быстро подхватил ее, наставил штык на Матвеича.

– Ты кто?

– Где все-то, спрашиваю?

– Кто – все?

– Ну, все. Раненые тут были.

– Не знаю, не видел.

– А сам-то кто?

– Как это – кто?

– Ну, чего сидишь-то?

– А чего?

– Тьфу ты, разбудил только.

– Ну, ты, батя, и спать, – успокоился боец. – Войну проспишь.

– Хорошо бы.

– А кто будет Родину защищать?

– А ты-то вон какой гладенький.

– Это ты на что намекаешь?!

– Избави бог. Я просто говорю.

Он сел, потер ладонями давно не бритые, колючие щеки. Вокруг и впрямь никого не было, увезли, видать, всех, а он и не слышал. То есть слышал, да очнуться не мог, так умаялся. Из-за кустов, где был катер, кто-то закричал громко:

– Спиркин? Куда ушел?

– Здесь я, – отозвался боец.

– Обойди кругом, поищи капитана. Где-то тут он, недалеко.

– А я обошел, никого нету. Старик вот только.

– Какой старик?

– А я знаю?

– Так узнай.

Боец поглядел на Матвеича и пожал плечами.

– Вишь, начальник сердится. Чего я теперь скажу-то? Пойдем уж, покажись ему.

Он помог Матвеичу подняться и, придерживая за локоть, повел к катеру.

Механик Ведеркин встретил на берегу, наклонившись и щекотно дыша в ухо, принялся торопливо рассказывать о каком-то дурном командире, который только и делает что тычет револьвером да грозится трибуналом.

– Где он есть-то?

– Да в каюте сидит, не вылезает.

– А чего ему? Не там встали?

– На тот берег ему надо.

– Надо так надо. Вот стемнеет и перевезем.

– Ему сейчас надо. Приспичило.

– Пьяный, что ли?

– Нет вроде, – засомневался Ведеркин.

– Да он в рот не берет. Принципиально, – сказал боец, стоявший рядом. – И ткнул Матвеича кулаком в бок. – Ты, что ли, капитан? Чего ж таился?

– Почему таился?

– Почему – это ты начальнику скажешь. От него не скроешь, душу вынет. Пошли давай.

В сопровождении красноармейца Матвеич взобрался по доске на палубу. Дверца в носовую каюту была открыта, он спустился в душное нутро, разглядел в полумраке маленького, кругленького командирчика, всего в ремнях и в фуражке на голове.

– Вот, привел, – сказал за спиной красноармеец. – Прятался в кустах.

Матвеич оглянулся недоуменно. Хотел ругнуться, да впору было смеяться: боец забавно маялся с длиннющей винтовкой, которая никак не хотела помещаться в крохотной каютке, ни вдоль, ни поперек, ни штыком вверх, и он держал ее наискосок, дулом наружу.

– Мелет невесть что, – сказал успокоенно, опускаясь на узкую скамью.

Командирчик вскочил, будто его укололи в одно место, да каютка и для него оказалась низкой – шмякнулся головой о подволок. Может, целую минуту опоминался, потом сказал сердито:

– Почему тебя искать надо?

– А чего ты раскомандовался? – удивился Матвеич.

– Узнаешь – чего. Я еще выясню, как ты завладел переправочным средством.

– Ты, мил-человек, говори да не заговаривайся. Зачем пожаловал-то?

– А куда мальчишку дел? – Неожиданно спросил он и нагнулся к самому лицу. Матвеич отшатнулся и тут узнал розового командирчика, что пытал его со Степкой там, в степи. – Катеру-то сам название придумывал или кто помогал?

– Ты дурак или сроду так?! – обозлился Матвеич.

Жалость захлестнула горло, снова защемило сердце, как только что было во сне. Где он, Степка? Кабы знать-ведать! Мыкается небось несытый да немытый…

– Ладно, – с угрозой сказал командирчик и сел. – Разберемся. Вот вернемся и поговорим, а пока заводи, на ту сторону поедем.

– Дивлюсь я на тебя, – сказал Матвеич, не двигаясь с места. – Где так себя умней, а где… Тебе чего, жизнь молодая надоела?

Думал, заорет командирчик, наган вынет. А тот сидел, будто и не он. Прямо чудно: то гроза грозой, а то, как нищий на паперти, в глаза заглядывает.

– Понимаешь, старик, надо. Вот так надо, – резанул рукой по горлу. – Приказ.

– Да ведь налетят.

– Не налетят, – заявил с завидной уверенностью, будто была у него прямая связь с Господом Богом, а заодно и с немецким командованием. – Теперь они все там, на юге.

– На каком юге?

Командирчик с хитрым прищуром глянул на него.

– А чего ты так взволновался?

– Как не волноваться? Я же здешний.

– Купоросное знаешь?

– Как не знать!

– К Купоросному немцы рвутся, к Волге.

– И там тоже?!

– Вот именно. Но Сталинград мы не отдадим. Приказ категорический.

– Сколь их было, категорических-то?!

– Теперь все, заруби это себе на носу, старик.

– А чего на меня-то окрысился?

– А кто давал немцам обещание работать на них, здесь, на переправе?

– Кто давал?

– То-то и оно. Малец мне тогда все рассказал. Где он теперь?

Матвеич пожал плечами, не зная, как себя вести, что говорить. Искать бы надо Степку-то, пропадет ведь. А он тут сидит, лясы точит.

– Молчишь, старик? Ну, мы все узнаем. Замаливай грехи, пока не поздно. Сумеешь на ту сторону проскочить – зачтется.

Не доходили до Матвеича эти угрозы. Кому он чего обещал? Что такое мог сказать Степка? Вокруг столько горя, а этот командирчик о каких-то словах. До слов ли теперь?..

– Катер жалко, – помедлив, сказал он. – Погубим ведь.

– Я беру ответственность на себя.

– Что мне твоя ответственность? Раненых-то вон сколь, а плавсредств много ли осталось? Ночью надо…

– А ночью что? Пожары светят, да и фонари немецкие. Светло, как днем.

– Что верно, то верно, – вздохнул Матвеич.

И задумался: может, и верно, удастся проскочить? На дурака-то, глядишь, и получится.

– Я ведь и приказать могу! – снова повысил голос командир.

– А чего мне твой приказ? Я сам по себе.

– Ошибаешься, старик, теперь все мобилизованные. За невыполнение по закону военного времени знаешь, что бывает?

– Ну пугай. Чего вы все пугаете?

– Кто это – все?

– Как с наганом, так пугает. Для того ли наганы-то?

– А для чего? Это интересно. – Он даже фуражку снял, положил на столик. – На войне строгость нужна, чтобы отступать боялись.

– Эка, со строгостью-то, до Волги допятились.

– Это как понимать?!

– А так и понимай. Русь-то испокон не строгостью перебарывала, а любовью.

– Слюнтяйство это, понял? – И вдруг заорал: – Поедем или будем болтать?!

– Я чего, надо с механиком посоветоваться.

– Ты демократию не разводи. Командуй, раз капитан.

– А я не капитан вовсе.

– Кто ж ты тут?

– Ну, скорей лоцман.

– Лоцман? – задумался командирчик. – Что это, больше капитана или меньше?

– Капитан делает, как лоцман укажет.

– Значит, больше, вот и командуй. Чтоб через пять минут поехали. И без разговорчиков!..

Матвеич отодвинул красноармейца, стоявшего позади, вылез на палубу. Думал, Ведеркин упрется, а тот принял требование об отплытии совсем спокойно.

– Чего ж, раз дело такое…

Осторожненько, с оглядкой, выплыли они из рукава, обогнули песчаный мыс, за которым начинался простор Волги, и прибавили скорости. Солнце висело высоко, жгло немилосердно, как средь лета, хотя уже сентябрь перевалил за половину. Матвеич не столько на воду глядел, сколько на небо, ждал: вот сейчас налетят. Но самолетов не было. Может, и впрямь все они теперь там? Может, и ничего? От мысли этой веселей стало. Он сам не заметил, как замурлыкал себе под нос запомнившееся: