Есть в авиационных музеях мира самолеты-пионеры. Их сохраняют как дорогие исторические реликвии. С них делают копии и летают на них в наши дни, даже устраивают соревнования аэропланов-«пенсионеров».
Аэроплан-гигант «Илья Муромец» до нашего времени не сохранился. Но вдруг понадобился для съемок картины «Поэма о крыльях», в которой рассказывается об авиаконструкторах Сикорском и Туполеве.
Решили построить настоящий самолет. Пришлось залезть в пыльные архивы, перебрать сотни чертежей и описаний «Ильи Муромца» семидесятилетней давности. Полный успех!
Рижские и московские специалисты соорудили по восстановленным чертежам «Илью Муромца». Желтокрылый пионер тяжелой русской авиации вновь научился двигаться и отрываться от земли на летном поле аэроклуба колхоза «Накотне».
Теперь «Илья Муромец» – экспонат музея ВВС в Монино
«Илья Муромец» в музее авиации в Монино.
Вообще-то
испытания выдержали не все…
настолько ошеломляюще
это новшество (аэропланы)
действовало на простых
деревенских и городских парней,
какими были мои погодки.
И. Чучин
В канун первой империалистической войны сотню солдат из всей «русской армии отобрали для учебы в Англии летному делу. Шестьдесят из них отсеялись после первых же учебных полетов. Двадцать два русских рядовых закончили первоначальное обучение, и их направили в высшую школу пилотажа. И лишь пять ее окончили. Среди них крестьянский сын Иван Чучин, впоследствии – первый красвоенлет в Туркестане.
Короткое гостевание в родном селе подходило к концу.
– Кажи толком, куды тебя гонят, Ванька? – в который раз спросила мать. Сухонькие пальцы ее сучили нить на прялке, а глаза из-под белесых бровок остро смотрели на сына.
– Так я ж говорю, на офицера учиться, мамаша!
– А что ж в аглицкую сторону везут, в России места для ентова нет?
Иван замялся.
– Не темни, сын, – пробасил отец. – Вон Гринька балабонит, што вы на пропеллерах иноземных лётать будете. В божьем небе перековыркиваться. Ежели так, оставь дьявольскую затею, Иван!
Лётчик Иван Чучин.
– Да не-е, врет Гринька. На офицеров, на офицеров учить нас будут.
Из соседней хаты донесся хрипловатый голос граммофона. Это Гринька привез его из города и крутил, подвыпивши, пластинки с маршами.
– Закрывайте, закрывайте окна, у коров молоко пропадет! – испуганно закричала мать и плюнула, оборвав сученую нитку.
– Эх, браты, щас бы щец миску да картохи чугунок, у меня с проклятого французского бульону кружение в брюхе!
– Этто у тя с волны. Качает тошно.
– Может, английские харчи-то покрепле будут?
Вот переплывем Ламаншу, спытаем… Глянь, глянь, рыба над водой сигает!
Все с ленцой придвинулись к иллюминаторам, чтобы взглянуть на диковину. Только Иван Чучин раскачивался на подвесной койке с книжкой
в руках.
– Вань, а Вань, почитал бы ты нам в голос? – отвернувшись от рыбьих плясок, попросил его земляк Григорий. – Может, про аглицкую царицу там и ее мадамов?
– Это pictionnaire franais-russe, russe franais.
– He тарабань, по-русски молви.
– Французско-русский разговорник это, балда! Про разлюбезных тебе мадамов тут нет. Погоди, Гринька, погоди… – И Иван выдал новую тарабарщину, ухмыляясь. – Понял?
– Не-е.
– Ежели приспичит где-нибудь на улице Лондона, подойдешь к английской даме, да выбирай милашечку на вид, и так скажешь.
– И она сразу, нате-вам, под локоток меня?!
– Под локоток другие возьмут. По-нашенски, значит, ты ее попросишь отправить тебя, хулигана, в полицию.
– Тьфу!.. Вылезу-ка я лучше на палубу, граммофон послушаю…
Прилежному ученику русскому солдату Чучину разрешаю выполнить «соло», – одобрительно хлопнув Ивана по плечу, искажая русские слова, торжественно произнес долговязый инструктор и в знак высокого доверия снял и протянул учлету свои авиаочки.
Переводчик моментально продублировал чисто по-русски:
– Лезь, Чучин, в кабину, тебе доверяют сделать первый самостоятельный полет. Не надо перевод. Ив Чучин талант. Все понимайт Ив Чучин. – Инструктор легонько подтолкнул Ивана к самолету. – Делать соло, Ив. Карашо делать!
– Иес! – гаркнул Иван, вытянувшись по стойке «смирно». Ему хотелось бежать к аэроплану, но он пошел чинно, не торопясь, затаив дыхание.
Прошли многие годы, а этот первый «свой собственный» полет он не забыл.
– …Когда полетел без инструктора – «соло» это называлось, – вот уж было чудо! Мать честная, красотища вокруг необыкновенная и – власть над этим самым воздушным океаном, – рассказывал Чучин в шестидесятилетием возрасте. – Ну, думаю, отец бы меня проклял, да и мать тоже. Я ведь их обманул, сказал, что на офицера учусь. Знаете, даже объяснить толком, что в небо на машине подниматься буду, не мог. Не поняли бы. Это ведь надо представить, до чего темные крестьяне были!.. Лечу я, значит. Хоч, на север, хочу на юг. Летишь на этом самолетике, альтиметр-прибор высоту показывает. А тебя, как песчинку малую, ветер назад относит. Но не ничтожность свою чувствуешь, а силу и ловкость… Хорошо было, да потом стало плохо. Война империалистическая. Я – в Россию, сел на самолет марки «Сопвич» и полетел на фронт…
А земляк Ивана Чучина Григорий не потянул на пилота, стал механиком.
Очень хорошим механиком.
«Сопвич» Д. Э. Шармана.
Зима 1916 года. Западный фронт. Офицеры в теплых бараках режутся в карты, чаи гоняют. Денщики и те у самоваров кипяточком пробавляются, сахаром с барского стола.
В солдатской казарме на стенах у окон морозная сыпь выступила – иней.
– Чучин, в штаб! – От посыльного пар валит.
По наледи, скользя, бежал солдат-авиатор.
– Немедленно вылетайте вот в этот район. – Дежурный офицер ткнул пальцем в карту, где пятна зеленые и ласково-голубые, а в натуре стоят там белые заснеженные леса и закованные в лед озера. – Произведите рекогносцировку. Очень ответственное задание, Чучин.
– Как же я в таком виде, ваше благородие, в голяшках? – показал солдат на кирзовые сапоги. – Валенки у меня фельдфебель отнял, в город пошел.
– А, ничего, не замерзнете, Чучин. Думаю, обернетесь быстро…
Механик Григорий уже кипятил авиамасло для «Сопвича» на тагане. Посочувствовал земляку:
– Дуба дашь, это уж точно!.. Надевай мои бахилы. Они для тебя дюже просторные. На портянки еще пук газет навернешь. Бумага тепло сохраняет. Бери бахилы!
Когда «Сопвич» долетел в заданный район, Иван сразу понял – будет туго. Немцы густо нашпиговали батареями местность, поставили орудия стволами вверх. «Не хотят, видно, гансы карты свои раскрывать!» Чучин пошел напролом, приподнял нос «Сопвича». «Лезь к потолку, друг, лезь». Огонь метелил небо, клубился – бил шрапнелью, чтоб был по шире пулевой разброс. «Нет, не увернуться мне. Полезу еще выше». Кабина открытая, дрожь пробирает от холода, не от страха.
Пальцы из рукавицы вон, сунул в рот, чтоб согрелись, потом согретыми за карандаш поставить крестик на карту.
Огонь батарей стал еще плотнее. Иван засёк их местонахождение. Заметил большую колонну солдат, затем другую, тянущийся обоз, тяжело груженные повозки, битюки, с неба они как «божьи коровки», еле прут. «Снаряды, патроны. По всему видно, к наступлению готовятся».
Орудия бьют по «Сопвичу», отгоняют. Иван выше и выше лезет, чтобы схорониться. Набрал три тысячи метров, мороз градусов 50. На голове каска авиационная, подбитая мехом, лицо шарфом замотано до глаз, и лоб обернут теплой портянкой. Все равно холодно, но сдюжить можно. Иван бросает на несколько секунд ручку управления, рукавицей об рукавицу стучит, чтоб в пальцах кровь развеселилась. «А где ноги?» Не чувствует ног Иван.
«Сопвич» тоже дрожит, попало ему от немцев. Свалился на крыло и косо планирует в сторону русских позиций. Иван управляет одними крыльями, руль направления поворачивать нечем – не чувствует ног до колен.
«Сопвич» чудом достиг земли. Остановился завиток пропеллера. Летчик из кабины вылезти не может – застыл. Помог Григорий.
– Эх, ерой, во славу его поганого величества калекой станешь!
– Занемогу, буду тешить себя, что во славу отечества, Гриня.
На другой день с начисто отмороженными ногами попал Иван в госпиталь. Не отняли их, но будто усохли ноги, силу потеряли.
– Подчистую списываем, – буркнул врач. – Катись-ка ты в свою деревню, георгиевский кавалер Чучин.
«А тут революция. Ну, думаю, нет, в деревне сидеть в такое время не буду. Стал поправляться ускоренными темпами – да добровольцем в авиацию Красной Армии. И снова мой «Сопвич» со мной. Только теперь еще дороже стал, и расписал я его лозунгами, греющими сердце. С одной стороны – «Смело ввысь для победы над мировым хищником!», с другой «Прочь с дороги, враги Советской власти!
И верите ли, такое счастье мне было снова на нем летать, что спросили бы тогда: или никогда больше не сядешь в самолет, или вылетишь и погибнешь, – я бы без колебаний выбрал второе. Не задумался бы. Может, просто не верил, что в конце полета ждет гибель…»
В степи под Царицыном маленькое село Дубовка накрыла ночь, лишь цикады мирно стрекотали в пожухлой траве. Но и они не могли отвести тревогу. В селе осталось несколько конных красноармейцев, чтобы охранять аэроплан «Сопвич». Перебазировался отсюда штаб, ушел с ним отряд красных казаков. «Сопвич» улететь не мог: пилот его, Иван Чучин, в одной из хат метался в тифозной горячке.
А вокруг по степи рыскали сотни белых казаков.
– Попей, брат, попей, – твердил механик, склонившись над Иваном, вливал в рот холодную колодезную воду. Смыкались белые потрескавшиеся губы, и текли ручейки на шею, на грязную ситцевую наволочку под головой.
В беспамятстве Иван что-то бормотал, иногда вскрикивал: «Не трожь! Не трожь!»
– Ваня, попей чуток, попей…
Может, в бреду Иван вспоминал своего старшего брата Федора, ушедшего от расправы жандармов. Может, своего друга Гриню – коммуниста, растерзанного озверевшими кулаками за реквизированную у них арбу пшеничного зерна…
Белый казачий разъезд наткнулся на спящую Дубовку, въехал в нее на галопе. У околицы их встретил пулемет. Пуля срезала переднего, остальные повернули коней вспять, спешились, залегли в балке.
На рассвете уже не разъезд, а две пропыленные, злые кавалерийские сотни охватили Дубовку полукольцом, затаились в седом ковыле. Лишь на курганах маячили их дозорные.
– Ваня, очнись, скакать надо, Ваня! Село окружили! – тормошил Чучина механик. – Красноармейцы уходить собираются. Вань, а Вань! Ну, подними голову. Порубают нас! «Сопвич» захватят. Его сжечь надо, а?
Больной красвоенлет не воспринимал причитания механика, но, когда тот про «Сопвича» сказал, что-то включилось в голове Ивана, он открыл глаза и приподнялся на локтях.
– Что-о?!
– Беляки кругом, Ваня.
– Поднимай меня, веди, тащи к самолету!
Механик нес Ивана к «Сопвичу» на плечах. Как куль
опустил в кабину. Ноги его на педали поставил. Ладонь на ручку управления положил. И бросился винт раскручивать. В полубессознательном состоянии Иван делал то, что нужно.
Не видел он группу конных красноармейцев, уходивших в степь. Не видел катившихся к площадке сизых клубов пыли, в которых поблескивали клинки белой казачьей лавы. Розовая, вся в красных кругах пустота зияла перед ним. И стучали молотки по железу – «это мотор, мотор, мотор…»
Он терпеливо ждал, когда прогреется запущенный мотор. Механик вскочил во вторую кабину.
– Давай, Ваня! И пронеси беду, боже!
Голова Чучина свесилась на грудь, он опять потерял сознание.
– Гони «Сопвич», Ваня-а! Гони-и-и!
И опять слово «Сопвич» встряхнуло Ивана. Тронулся самолет, поехал зигзагами, побежал, как пьяный. Ветер ворвался в кабину. Иван стал видеть ясно. Слева и справа к ним скачут кони, огромные, втрое больше «Сопвича». Чище стал слышать. Кони трубят и стонут. Но не кони это – это пули стонали в лете. «Сопвич» оторвался от земли сам оторвался. Иван закричал:
– Что-о, съели, паразиты? На-кось, выкуси!
Механик смеется и плачет, он уже простился с жизнью.
Не помнит Иван Чучин, как к своим прилетел. «Сопвич» прокатал траву колесами. Остановился, плюется из патрубков гарью, никак не отдышится. Бесчувственного вытянули из кабины пилота.
Еще месяц давил его жестокий тиф.
В Туркестане Иван Чучин гонял басмачей. «Шайтан-арбой» окрестили они его преданный самолет «Сопвич», а красвоенлета – «небесным дьяволом». Неуловимые для красных конников басмаческие стаи находил Иван и в горах и в пустыне. Бил из пулемета, горстями бросал на их головы металлические стрелы, наводил ужас бидонами с песком – падая, они истошно выли, до смерти пугали всадников и лошадей.
Не все басмачи впадали в панику. Стучали с земли английские «виккерсы». После одной из схваток привел Иван к своим сильно израненный «Совпич» – 70 пробоин!
А у крепости Гиссар, где оказывал Иван воздушную поддержку красным аскерам, пуля попала в мотор и разворотила карбюратор.
Огонь выбился из-под капота, «Сопвич» рухнул, зарылся носом в песок. И если бы не своевременная конная атака эскадрона красного командира Акбара Хусайнова, пасть бы израненному Ивану Чучину под саблями басмачей.
В апреле 1919 года афганский эмир Аманулла-хан направил Советскому правительству письмо, в котором сообщил, что, вступая на престол, он провозглашает независимость Афганистана. «В целях упрочения дружественных отношений между Россией и Афганистаном и ограждения действительной независимости Афганистана»12 был заключен советско-афганский договор. В августе 1919 года Советское правительство, удовлетворяя просьбу Амануллы-хана, решило оказать правительству Афганистана поддержку и передать ему несколько военных аэропланов, послав вместе с ними летчиков-инструкторов.
– Вот что, Иван сын Григория, придется тебе отправиться в дорогу дальнюю и нелегкую, – сказал человек во всем черном и кожаном, со звездой на кожаной фуражке. – Есть распоряжение в порядке культурных связей помочь друзьям в Афганистане овладеть летным делом. Подумай, что и как, забирай свой «Сопвич» и – в путь. Не против, не болен, не возражаешь? Не забыл еще, как по-английски и французски калякать?
– Подзабыл, да сговоримся, пожалуй.
– Вот именно, пролетарии всегда найдут общий язык. А ты там выбирай, кого учить-то, выбирай.
– Понял, товарищ начальник.
Только будь осторожен: афганские муллы за каждого убитого «красного» прощают двести грехов. Там тебе и ЧК не поможет. Востри глаза, особенно в пути.
– Поберегусь.
Странный караван через пустыни и горы пошел. На лошадях – бензин в канистрах. На верблюдах – припасы и запчасти самолетные. Легендарный «Сопвич» Ивана Чучина и еще один самолет – на слонах покоились.
Под палящим солнцем, под жгучим ветром и жалящим тело песком, сквозь холодные ночи в горах пробивался караван к Кабулу, окруженный аэропланохранителями на выносливых афганских конях. Были конники в белых чалмах с прикрепленными к ним красными лоскутками.
Попадались в пути и отравленные колодцы. Неожиданно камни сыпались на горную тропу. Откуда-то из-за укрытия трижды гавкала английская гаубица, и третий снаряд сразил афганского конника. Поработали винтовки и наганы в пути. Беспокоило это Ивана, но больше всего его настораживал норов слона, на котором ехал его любимый «Сопвич». Неспокойный слон, недисциплинированный. Ни по-русски, ни по-каковски не понимает, даже мату не внемлет.
О проекте
О подписке