– Нек, он ухэ байхой, он ухэ с’юхает… (слушает)
Провинилась, но быстро и покорно просит прощения:
– Бугу с’юхаться…
Так быстро и так покорно, что я сам подыскиваю для неё оправдание:
– Ничего; ты ещё маленькая, ты ошиблась просто…
– А кы? – острый, внезапный вопрос.
– Я?.. Я тоже могу ошибаться…
Вероятно, это её совершенно устраивает, потому что она смеётся и сочиняет:
– Мы охыбаться мохэм, га?.. – и неожиданно продолжает. – В гугую кайейку (в другую тарелку) повохым, га?.. (положим)
Почему-то «ошибка» связалась у неё с перепутанными тарелками.
За столом, дерзким и вызывающим голосом:
– Хочу мяся!.. гай мне мяся!.. Мама!
«Мама», а не «маминька».
Оля строго:
– А что нужно ещё сказать?
Так же дерзко и вызывающе:
– Ничиго!
– Ничего – значит, и не будет ничего…
Тут личико внезапно меняется, с просительным выражением:
– Маминька, гай мне, похауста, мяся…
Бабушку иногда (и тоже не без вызова в нашу с Олей сторону) называет бабулей, прекрасно зная, что нами это не приветствуется. Я ничего против этого не предпринимаю – если это слово служит у неё элементом бунта, так пусть и свяжется навсегда с мятежом, с выпадением из нормы. Но мятежом не живут, он редок и кратковременен, возврат к норме неизбежен.
Пока Олечка обегала ближайшие магазины, мы с Лизанькою бродили в больничном скверике и кормили голубей застарелым печеньем. На обратном пути:
– А почиму нага к’охыть? (надо крошить)
– Потому что у голубей горлышки маленькие.
– А у миня?
– У тебя – большое.
– А почиму?
Я пожимаю плечами:
– Ты уже большая девочка…
И изображаю руками разницу между Лизой и голубем. Но ей этого мало.
– А почиму?..
Но от дальнейших вопросов меня избавляет новое событие. В небе слышится гул самолёта.
– Самаёк! – кричит Лизанька. – Где самаёк?
– Погоди, – говорю, – пока не вижу…
– Вон! вон! – кричит Лизанька и показывает ручкой.
Мы с Олечкой удивляемся: какие глазки!
– А пачиму самаёк к’ыыхками не машет?
– Да уж не машет… Так он сделан.
– Пакамухка, – поучающе отвечает сама Лиза, – к’ыышки у него немахучие.
Мы удивляемся:
– Верно!
– А у птичек – махучие!
И, не выдерживая более академического тона, хохочет, подпрыгивает, кричит:
– Немахучие!.. немахучие!..
Кстати, по поводу «хохочет». Несколько раз уже, рассмеявшись очередному её удачному выражению, я слышал любопытствующее:
– А почиму кы хахочишь?
Откуда эта оказия, выяснить не можем (не читает же она мою тетрадку). Скорее всего, от бабушки (она же постоянно величает Лизаньку «девчоночкой», я раз мимоходом поправил на «девочку» – удивлённая бабушка разницы не поняла).
Вечером. День так и остался прохладным. Утром я читал, писал, играл с проснувшейся Лизою, печатал, слушал Рахманинова, спал – вместе с Лизанькою – после обеда, допечатал отрывок из Библии и начал «Последование к причащению». Вечером выходили с Лизанькою покататься на велосипеде, т. е. каталась она, а я для страховки бежал рядом ровной рысью, изредка подхватывая руль. Лиза стала ездить довольно быстро, и мы уже не довольствуемся окрестностями двора, а путешествуем далече.
Вот Олины записи:
– А почиму Гасьподь так схал (сжал) ручки?
– Потому что Он умер.
– А мы век (ведь) спим… как бугко (будто) умиаем… Койко (только) спим недойго… а умиать век тяхэо… (а умирать ведь тяжело)
– А почиму на гугом кестике (на другом крестике) у Госьпага учки не схаты? (ручки не сжаты)
– Ну, по разному Господа изображают…
– Кам Он ихё не умей! (там Он ещё не умер)
Я проникаюсь всё большим уважением к той академической свободе, которую сохранили немцы в своём новом государстве – у них ничего не хранится под спудом… Прочитал «Волшебный замок» Тика (Johann Ludwig Tieck) – автор мне кажется лучшим писателем из «первого призыва» немецких романтиков (и не потому ли, что «был мало расположен к теоретическим исканиям», имея «яркое творческое дарование»?).
Дочитал вторую книгу Страхова, наиболее любопытными показались статьи о Дарвине и нигилизме:
«Учение Кювье /о постоянстве видов/ не было разрушено постепенными изысканиями, новыми фактами, новыми открытиями, уяснившими его несостоятельность. Оно пало вдруг, как падает мнение, которое держалось верою, а не научными основаниями. Факты не изменились, сведения наши не расширились; но появилось новое мнение, новая вера, и старое учение должно было уступить место…»
«Мы ведь с непростительною наивностью, с детским неразумием всё думаем, что история ведёт к какому-то благу, что впереди нас ожидает какое-то счастье, а вот она приведёт нас к крови и огню, к такой крови и к такому огню, каких мы ещё не видели…»
Из Олиных записей: «Лизанька перед сном просит:
– Гавай побесегуем немнохко…
Но я уговариваю её закрыть глазки:
– Уже сумерки, душа моя…
– Ни день, ни ночь! – подхватывает она.
Хочешь – не хочешь, а беседа началась. Следует череда вопрошаний: а что означает слово «су»? может ли умереть Господь? что такое жизнь? – («Это трудно объяснить, Лизанька… самый большой дар Божий») – кто такая Ева?.. И в заключение: а давай учить немецкие слова? И с удовольствием повторяет за мною: die Frühling, die Sonne…»
Пасмурно, идёт дождь. А утро было таким солнечным!.. Это длится уже неделю – ежедневно нас посещают дожди.
Не поехал сегодня в библиотеку: Оля собирается ко всенощной… Я уже прочитал и третий томик «Борьбы с Западом», автобиографию Ап. Григорьева («Мои литературные и нравственные скитальчества») и приступил к «России и Европе». Между делом с удовольствием перелистал первую часть «Семейства Холмских» небезызвестного Бегичева; роман воронежского губернатора (вышел – разумеется, анонимно – в 1832 г.) имел успех и не маленький; на первых порах его хвалил Белинский, Толстой помнил его всю жизнь, но это уже явно беллетристика. Умелая, изящная, не лишённая занимательности… Впрочем, эти «картинки с натуры» безоговорочно признавались тогда близкими к действительности. А это немалый плюс.
Похоже, на Данилевском закончится мой летний библиотечный штурм. Ибо Олечка всё чаще намекает, что кончаются денежки, что надо где-то подзаработать. Страх, как не хочется искать ещё чего-нибудь! А там – роды… Спаси, Господи!
Оля написала письмо Саше: «…Володя работает дворником. Уходит из дома рано, в половине пятого, а в половине восьмого утра уже с нами. В городе, наверное, трудно придумать работу лучше этой.
Лизанька стала уже большой и, как Володя говорит, «обыкновенной» девочкой. Она часто огорчает нас непослушанием и вспыльчивостью. Особенно недоволен Володя, говорит, что видит в ней все свои дурные качества. Он почти каждый день ходит в библиотеку, читает своих любимых славянофилов. Я же читаю мало и только духовную литературу, ибо художественную не стало терпения читать. Сейчас заканчиваю большую книгу св. Варсануфiя Великого «Руководство к духовной жизни». Книга удивительная, просветляющая ум и сердце. Иногда я прочитываю лишь несколько страниц – и уже чувствую полноту и таинственность жизни. Очень рекомендую тебе, Саша, читать св. Отцов. Эта же книга, св. Варсануфiя, показывает удивительные глубины человеческой души, причины падений и болезней и средства к исцелению. Обязательно почитай, если попадётся в руки…»
За Лизанькой Оля записала: «Утром она капризничала, и я оставила её одну на кухне. Через некоторое время она позвала меня и, обиженно скривив губки, сказала, что уедет к девочке Сене, которая её пожалеет. Я ей ответила, что девочка Сена не будет жалеть такую капризную и нехорошую девочку.
– Нек, – возразила Лизанька, – пожаеет… Тё хаохих жаеть? (что хороших жалеть?) Они и так хаохие…
А перед сном, любуясь ею, я тихонько воскликнула:
– Лизанька! И откуда ты взялась?
– Меня Гасьпог из хаося созгав… (создал)
Дочитал сегодня «Христианские песнопения Пресвятей Царице Небесней, Приснодеве Марии Богородице» (М., 1892); удачных псалмов мало, но во всех выдержан строй и стиль знакомых мне и привычных для меня молитв. Например:
Мати Божия, молю Тя усердно,
не остави мене без Твоея всесильныя помощи,
наипаче во время искушения,
когда аз, в суете мятущися,
забываю о Боге
и спасении своем. Царице Небесная,
не остави мене Своим милостивым покровом
и в жизни сей, и при кончине моей.
Думал сегодня причаститься; за час управился с работой на участке и приехал домой переодеться. Тут и был застигнут – Наташа с Геной приехали за мной, чтобы помог им прополоть картошку. Вот искушение. Поехал… Полдня кланялся в огороде.
А сейчас мы втроём – в виде прогулки – едем на вокзал: узнавать, когда приходит поезд из Москвы. К нам едет Володя Щукин! Вчера получили телеграмму от Танечки.
Гуляем. Лизанька подобрала длинную хворостину и возложила её себе на плечико:
– Отесинька! Пуськ у меня эко будет угочка (удочка)?
– Угу, – говорю я. – Пусть будет.
– А я на ыбалку! а я на ыбалку! – поёт она, маршируя.
Во мне просыпается любопытство:
– А что ты будешь делать на рыбалке?
– Ыбку ловить. Много ыбок ловить.
– А каких рыбок?
Глупый вопрос, но мне интересно, как она выпутается. И она, в самом деле, застревает:
– Какие па… па…
Неуверенно:
– Какие… папаться…
Молодец! Глагол всё-таки нашла. И я помогаю:
– Какие попадутся?
Она с облегчением подхватывает:
– Папагутся!
В трамвае:
– Отесинька, а мохно я сягу агна? (сяду одна)
Недавно я объяснял ей, что она маленькая, ездит без билета и поэтому ей одной сидеть нельзя.
– Одна?.. Почему одна?.. – рассеянно переспрашиваю я, считая монетки.
– Ну, в камвае хэ маво люгей (мало людей), а меська (места) много…
Дома – у бабушки гости. Большая, шуршащая тётя наклоняется к Лизаньке. Лиза поджимает губки – к чужим она относится настороженно – смотрит исподлобья.
– Ах, какой у Лизы велосипед! – ненатурально восхищается тётя.
Лизанька внимательно и недоверчиво созерцает этот восторг, забывчиво подносит пальчик к носику.
– Это кто же купил тебе такой велосипед?
– Мама… – неуверенно отвечает Лиза.
Восторг тёти не уменьшается:
– А ещё кто?
Лизанька молчит, царапает носик и вдруг говорит строго:
– И папа.
Мы с Олечкой переглядываемся: вот это новость!
– Отчего же? – волновалась позже Олечка. – Из каких соображений она назвала тебя «папой»?
– Слово, конечно, не запретное… Рано или поздно нам всё равно бы пришлось объяснить ей, что «маминька» и «отесинька» – это слова для домашнего употребления, а в общении с другими лучше употреблять расхожие, обычные слова… Но чтобы она сама так верно оценила ситуацию!.. Просто невероятно! Три года ребёнку… Попробуй расспросить её, когда перед сном разговаривать будете.
После дневного сна: садится в кроватке, с отрешённым взглядом царапает носик. Подхожу:
– Вот и Лизанька проснулась! Ну-с, что тебе снилось?
Поднимает ко мне серьёзные глазки, говорит значительно:
– П’иснилось, шко мы к Госьпагу ухли… (ушли)
– Я тебе сделаю царевну, – говорит маминька, убегая на кухню, – сделаю, только вот покормлю тебя…
Олечка и вправду до сих пор кормит её из ложечки.
– Я сяма, – говорит ей вслед Лизанька, – сяма сдеваю… Я век (ведь) зьнаю п’ек’ясно (прекрасно)… зьнаю весь сек’ет… (секрет)
Мы с Лизою проспали обедню; Олечка уехала к ранней и поставила нам будильник на семь часов, а звонок завести забыла; так – мы с Лизанькой проснулись в восемь…
Щукин, оказывается, не приехал к нам, а заехал: приехал он на какой-то слёт КСП. Говорит, надо делать рекламу, ибо решил зарабатывать на жизнь концертами. Мы были слегка ошарашены новым Щукиным, какой-то он развинченный. И тон речей его нам не понравился: снисходительно цинический (мол, вы тут в своём уголочке монашествуете, а нам, мирским людям, надо «вертеться»). В дороге он разрешил себе нарушить пост – в этом ничего страшного нет, наоборот – в порядке вещей, но демонстрирует он это с каким-то непонятным вызовом. На осторожные мои укоризны с непроницаемым видом отвечает уклончиво:
– Ну, что ж… такие уж мы грешные… Жизнь заставляет…
И только когда он стал петь свои волшебные песни, мы узнали в нашем столичном госте прежнего романтика и певца «русского лиризма»: Пушкин, Жуковский, Дельвиг, Баратынский… Не раз влажнели глаза у Олечки от тихого восторга.
Вчера утром он уехал на свой слёт.
Из сегодняшнего Апостола: «…яко скорбь терпение соделовает, терпение же искусство, искусство ж упование, упование же не посрамит…»
Изрядно похолодало: ночью шёл дождь, а утром поднялся упорный ветер с севера. И всё же перед обедом мы вышли погулять – Лиза в комбинезоне, Оля в плаще, а я в курточке (ну, лето!)…
На улице Лизанька говорила не переставая. Гул машин и свист ветра мешали мне слушать её прихотливые реплики, я устал наклоняться и вслушиваться, перестал переспрашивать и отвечать – Лизанька не унималась. Изредка долетали до меня обрывки странных фраз:
– Б’истящая… очинь г’омко… паком бисько…
Оля завернула в булочную; мы зашли следом, и, переваливаясь через порог, Лиза громко оповестила:
– Х’ебный магазин!..
Дома. Купили для Лизы красной смородины. Оля помыла ягодки, поставила перед нею на стол (теперь Лизанька сидит за столом не на словарях, а на перевёрнутом горшочке).
– Какие к’асивые! – восхитилась маленькая девочка. – А я не замичала…
Попробовала:
– У-у, какие вкусьнии!.. Поегем (поедем) в дивеню, а?
Бежит ко мне из кухни:
– Отесинька! Отесинька!
– Ну? Что? – важно отрываюсь я от дел.
– А кы поегишь (поедешь) с нами к девочке Сене?
– Отчего же? Поеду, если вы меня возьмёте.
– Вазьмём!.. маминьку вазьмём, кибя вазьмём, лахадку (лошадку) вазьмём и – поскачим по небу!
Крутнулась на одной ножке и, убегая уже:
– А мы с маминькою смеяться бугим!..
Слышу, на кухне радостно спрашивает у Оли:
– А смехно по небу скакать?
И бежит ко мне с этим же вопросом.
– Высоко и страшно, – шёпотом отвечаю я.
Убегает, и я слышу:
– А отесинька сказай, шко высоко и ск’ашно…
– Зато весело, – подсказывает маминька. Ей не нравится пугать маленькую девочку. И, прибежав, Лизанька с удовольствием, подпрыгивая, сообщает мне этот ответ. Я киваю, соглашаюсь и принимаюсь записывать эту сценку. Лиза подбегает к окну и кричит восторженно:
– Ах, какие свеклые облака плывук!.. Видихъ?
И я вспоминаю, как часто она поражённо останавливается на улице:
– А я виху, как облака плывук!..
Идём с Лизой за молоком. Лизанька воробушком подпрыгивает рядом, держится за бидон. Вот, на ходу заглядывая мне в лицо, спрашивает:
– А хочишь, я кибе шко-ко аскаху? (расскажу)
– Расскажи, душа моя.
– Вок… – говорит она таинственно. – Койко (только) кы никаму ни аскахывай (не рассказы вай)… Вок. У девочки Сены есь такая п’ащадка (площадка)… где ихат (лежат) п’имеки… п’емеки…
– Предметы?
– Га!.. Вок. П’имеки, какие маеньким девочкам б’ать (брать) низзя…
И начинается длинная, уже до самого дома, история с бессвязным содержанием, где мелькают «баночка – не простая, а золотая», воробей – «ма-аенький! его к’охать (трогать) низзя» и тому подобное. Говорит, лепечет самозабвенно.
Спаси, Господи, и помилуй.
Оля записала: «Лизанька долго не засыпала. Уже почти затихнув, она вдруг снова открыла глазки и сказала:
– А я, кага газьки зак’ываю, виху Госьпага…
Я перекрестила её. А она совсем подняла головку и сказала:
– А почиму отесинька меня не б’агосвовив?
– Ну, спи, Лизанька!.. Потом благословит.
– Как хэ спать без б’агосвовения?
Я иду за отесинькой на кухню; возвращаемся вместе. Лизанька уже стоит в рубашечке, цепляясь за поручни кроватки, и сонным голоском бормочет:
– Отесинька, б’агосвови меня на сон г’ядущий…»
Я обычно поправляю:
– «На сон грядущую…»
Два дня назад, в праздник Рождества Иоанна Предтечи, Бог дал нам сына Ивана… Мы с Лизанькой уже навещали Олечку в больнице, и она прислала нам письмо:
«Милые мои, не знаю, смогу ли я рассказать о тех чудесных переживаниях, которые произошли вчера. Чудесное заключалось в том, что я чувствовала присутствие и благодатную помощь Пресвятой Богородицы, Которую я постоянно призывала. Это было так удивительно и не похоже на то, что происходило при первых родах, когда я переживала и Богооставленность, и смерть. Здесь же была преизбыточествующая жизнь, в самой ужасной боли была какая-то радость силы, игры и избытка. И потом я уже лежала и плакала от любви к Ней и всем сердцем переживала все те слова, которыми Она именуется на иконах и в молитвах. «Скоропослушница»…
И я немного огорчилась, когда узнала, что вы сегодня не были в храме. Вы обязательно сходите. Может быть, в праздник, в четверг, на «Петра и Павла», если меня к тому времени не выпишут.
Ванечка очень сильно кричал, едва появился на свет. Он был единственный мальчик из шести родившихся в этот день детей – самый тяжёлый и самый длинный. Он мне показался розовым и блестящим, и у меня было очень горячее чувство к нему. Сейчас всё это как-то притушилось и померкло, вместе с моим восторженным состоянием.
Милые мои, я так о вас скучаю, и день сегодняшний без вас показался мне томителен…»
Тут заявились мы с Лизою, и Олечка не дописала, как ей было без нас, потому что вчера мы навестили её, наверное, раз шесть; боюсь, что даже мешали отдыхать.
Идём к маминьке в больницу. Лиза останавливается, присаживается на корточки:
– Чийвячок…
– Идём, идём!.. Лиза!
Она поднимается с неохотою, идёт, оглядываясь:
– Кам чийвячок разгавленный…
– Муравей, наверное.
– Нек, чийвячок… – и фантазирует. – Они гумали, шко эко гвоздик… Шко эко гвоздик кам лежит – на гащечке (на дощечке)… И маваточком (молоточком) поскучали: тюк-тюк…
Показывает кулачком.
– И разгавили муавья (раздавили муравья)… ой, ко есь чийвячка! – смеётся. – Я охыблась!
Лизанька спит… Сама уснула. Сегодня я разбудил её в половине 6-го – у бабушки по графику тоже трудовой день, и мне ничего не оставалось, как взять Лизаньку с собою. Поэтому и вышел я на участок часом позже, но и то с трудом поднял маленькую девочку. Ох, и притомилась она сегодня, уже в 11-ом часу начала зевать и прикладываться, но надо было сходить к Олечке, и я ещё два часа тормошил её.
Два дня Олечка была весела и спокойна; сегодня выглянула к нам с лицом пасмурным и озабоченным: «Грудь начинает болеть…» Встаёт пугающий призрак того лета, когда она с грудною Лизанькою чуть ли не полтора месяца провела в бреду и с температурою. Спаси, Господи, и помилуй, и исцели рабу Твою Ольгу!
Вот что она писала нам вчера (сегодня, говорит, впечатление уже иное, более благообразное, младенческое):
О проекте
О подписке