Два дня я снова работал в Покровском соборе: с Андреем Захаровичем, самым, пожалуй, симпатичным стариканом из церковных, мы ремонтируем крышу храма. Работа нудная и тяжёлая, под палящим солнцем на железной крыше. Зато высоко, и полгорода видно. Но сегодня он дежурит на воротах, и у меня – свободный день (в библиотеке давно не бывал).
С устройством пока ничего не выходит, всё время попадаются какие-то варианты, отнимают дни и ничем не оканчиваются. Вот теперь и Андрей Захарыч обещает устроить меня дворником на Самарской улице, рядом с храмом. Жду результатов, чиню крышу, деньги пока есть.
Неделю назад Машин Юра уехал к своим родителям в Среднюю Азию, вконец поругавшись с тёщей. Маша печальна, но матери оставлять не хочет – старенькая…
От Танечки посылка пришла и письмо грустное: «Я целый день вас вспоминаю, и всё мне плакать хочется, что не скоро ещё увидимся». Сообщает о Мише, о его впечатлениях от встречи с нами: «Миша говорит, что Олечка – тишина и чистота, а Володя – резкий в суждениях и раздражён. Вот уж не поверю про Володю, а про Олечку – точно. Про Лизаньку сказал, что она разбаловалась, а про маму вашу – покорная».
Вот что значит глядеть извне! Впрочем, Мишу можно понять – он привёз целую стопку рукописей: две повести, 6 рассказов и две статьи (400 стр.), и мы всё это тщательно обсудили. Мне понравилось немногое, оригинальными показались три рассказа: «Пролог» – от лица двухлетнего младенца, «Охота» – от «лица» оленя, и «Василий» – от «морды» кота. Олечка с большим одобрением приняла его работу о Великом инквизиторе (что и говорить, неплохо! но это конспект Розанова).
Наташа купила своему Гене машину «Москвич». Мы и не подозревали, что у кого-то из наших знакомых могут быть такие деньги. Чудо какое-то.
– Лизанька, вынь пальчики изо рта! Разве ты медведь?
– Нек… А катяка (котята) вапки не сосут?
(Чаще всего она представляется Котёнком)
– Нет, конечно.
Вынимает пальчик, глядит на него, вздыхает. Поднимает глазки и говорит с убеждением в голосе:
– Нек! Койко (только) мегвеги!.. Вок как (вот так) засюнут вапку в ’ок (в рот) и посясываюк… (посасывают)
Вечером – прыгает на диване, не хочет надевать пижамку.
– Р-р-р, – говорю я, – где пижамка? дай-ка я надену!
В первом испуге Лизанька кидается к штанишкам, хватает их, прижимает к груди:
– Уходи, мегвег (медведь), – говорит сердито (сердится, что испугалась).
Но тут же в глазах вспыхивает любопытство:
– Не бойся, мегвег… вок, иди сюга… тибе хэ пижамка не погойдёт…
– Подойдёт, – рычу я.
Она примерочно вытягивает ручки и, склонив головку, как истый закройщик, примеряет пижамку ко мне:
– А гавай… (давай)… Гавай к нохкам п’иохым (к ножкам приложим)… вихъ, не пагхогик… (видишь, не подходит)
Я печатаю; Лиза стоит в углу, маминька над нею – скорбным памятником справедливости. Размазывая слёзы по щекам, маленькая девочка жалуется:
– Кага ты меня наказываех, ты совсем не маминька! Не маминька, а звеухка!
Сижу за письменным столом, Лиза – напротив, увлечённо щёлкает ножницами. Я взглядываю:
– Лиза! Что ты делаешь? Это же хороший конвертик!
Она пугается – ножницы вздрагивают в ручках. Губки кривятся:
– Я хэ… у вас же много есь… я же…
Я уже досадую на свой невольный крик (подумаешь, конвертик!):
– Ну-ну, ничего… Ничего страшного, Лизанька. Но ты уж в следующий раз спроси прежде, можно ли. Хорошо?
Глаза её полны слёз, но она пока удерживается и кивает. И только когда я возвращаюсь к своим занятиям, слышу в кухне плачущий голосок:
– Маминька! Эко не бега (это не беда), шко я конвентик поезаа (порезала)?
Такая жалость! Бросаю всё, иду утешать. Оля меня встречает укоризною:
– Лиза жалуется, что с нею грубо разговариваешь.
– Ну, не грубо, – смущаюсь я, – резковато только… Нечаянно.
Этот месяц у меня неожиданно оказался излишне «детективным». Как-то я заехал в библиотеку за очередным томиком Шиллера, но застрял у полки с Kriminalroman’ами и набрал с собою – читать в автобусах и трамваях, на прогулках с Лизою. Что хорошо в таком запойном чтении – я в конце концов совершенно забываю, на каком языке читаю… И всё же нашлись две по-настоящему интересные книги: некоего Хорнунга, зятя Конан Дойля, по следам тестя писавшего в приключенческом жанре, только на материале своих путешествий по Австралии, и «Невероятные преступления» Питаваля (этот парижский юрист XVII века своими очерками породил двухсотлетнюю серию публикаций о процессах по чудовищным преступлениям; на Западе, оказывается, это известное имя, даже странно, что в нашей словесности о нём нет никаких упоминаний! Хотя…)
Ждут своей очереди ещё три детектива, среди них довольно изобретательные французы Буало и Нарсежак, но далее идут уже совсем почтенные авторы: Гессе, Джозеф Конрад, Натаниель Готорн и Фолкнер. На русском подобных книг мне просто не найти. Сейчас читаю «Ivanhoe» W.Scott’а.
И всё же русский список более почтенен: письма Хомякова, «Дневник писателя», «Лавка древностей», статьи Флоренского и монография о Меньшикове (не о публицисте, а о сподвижнике Петра).
Оля написала Танечке: «…В последнее время мне пришлось познакомиться с некоторыми бабушками, и невозможно было без слёз смотреть на чистоту и бескорыстие их; всё это идёт из той неведомой для нас и прекрасной жизни, и всё это уходит – и с чем остаёмся мы?
…Володя на постоянную работу ещё не устроился, но зато временно работает в храме. Уходит утром на весь день; устаёт, конечно, да и дни у нас стоят жаркие, до +30° в тени. Но ни одной его работой я не была так довольна, как этой. Общается он исключительно со стариками – такими благообразными, с длинными бородами. С завтрашнего дня будет искать постоянную работу; вероятнее всего, дворником.
Лиза тоже растёт и худеет. Вчера на прогулке я говорю Володе: «Что-то мне в деревню нашу захотелось…» А Лизанька подхватывает: «А мне что-то в Москву захотелось. Очень я Леночку полюбила».
Деревню мы вспоминаем часто и тоскуем – как там сейчас хорошо. Чугунов нам написал, что они уезжают туда на всё лето. Не поедете ли вы? Посмотрели бы Вареньку, прислали бы нам травки – нигде больше не растёт такой вкусный зверобой…»
Чуть было не устроился в один ЖЭК, но передумал – участок далеко, а на работу выходить к 5-и часам утра.
Умерла одна из наших бывших соседок, Мария Петровна. От нас на похороны ходила только мать. Нас с Олей ничего с ними не связывало, а я и совсем – залётная птица.
Получил в храме 25 рублей – за дежурство на Преполовение.
Оля:
«Перед сном сегодня Лизанька разговорилась. Впечатления дня, которые, казалось, прошли без внимания, всплывают, и она начинает размышлять.
– А потиму бабухка в х’ам не хогик?
– Она, Лизанька, Бога не знает. Когда была маленькая, ей никто молитв не пел, в храм не водил. Она и молиться не умеет.
Лизанька начинает перечислять молитвы, которые я ей пою: и «Х’истос воскесе», и «Взб’анной воевоге»… Потом говорит, пусть бы бабушка в храм пришла и увидела бы там Господа – «на потойке» (на потолке).
– Он кам наисован…
Я рассказывала ей, что батюшка – это живая икона Бога, и эта мысль ей очень понравилась.
– А мохно бабухке сказать, что батюхка – это Бог?
– Нет, Лизанька, это не Бог, как и икона не Бог, а образ Божий.
Иногда она говорит, что когда приходит в храм, то становится «котёночком» – это значит, что она становится очень ласковой и послушной девочкой.
– А хко батюхка пеед пичастием гаваит? (что батюшка перед пречастием говорит)
– Исповедание веры, – отвечаю я и читаю немного. – Верую, Господи, и исповедую…
– А паком… пос’е (после) пичастия нага тяху (чашу) цеовать… В х’аме так хаахо… (хорошо)
Вечером мы на подоконнике лепили фигурки из пластилина. Лизанька всё что-то говорила, а я, задумавшись, просто мяла в пальцах комочек.
– О тём кы загумалась? – вдруг наклонилась она ко мне с таким ласковым участием…»
И когда я взглянул на них, Лизанька осторожно гладила маминьку обеими ручками по щекам.
Жарко. Во весь день ни тучки.
На днях купили Лизе велосипед. Пару дней мне пришлось с нею побегать, но теперь она уже катается сама – не очень быстро и не совсем уверенно, но ездит.
Сидит на диване, выдумывает:
– А дядя Гена пиезжал на квою абоку?
Я с недоумением пожимаю плечами:
– Дядя Гена? На мою работу? Зачем?.. Нет, не приезжал.
– Пиезжал! – шаловливо говорит она. – Я видева!.. Сидик (сидит) в окне, на квоей абоке, и книхку чикаек (читает)…
И заливается смехом:
– Тохэ кваю книхку!
– У него, Лизанька, своя работа есть.
А ей ещё смешнее:
– А он… а он на кваю бегаек!.. (на твою бегает)
Я коварно спрашиваю:
– А на твою, Лизанька?
По инерции она смеётся дальше:
– И на мою тохэ!..
И тут перестаёт смеяться, задумывается.
– Где ж твоя работа, душа моя?
Неуверенно говорит:
– В комнаке… У миня – в комнаке…
– С игрушками? – помогаю я.
– Га… – недоумение разрешено, и она оживает, снова начинает смеяться. – Ай га дядя Гена!.. И на кваю, и на ево, и на маю абоку бегаек!
Олечка нарядила её сегодня в бантики, и я целый день изумляюсь на маленькую девочку: в самом деле – девочка!
Уже три дня работаю дворником в жэу-19, но только сегодня занёс заявление начальнику, и он разводит руками:
– Могу засчитать только сегодняшний!
– Но я же работал! Целый участок убирал! Какая вам разница, каким числом заявление подписать?
– Не могу! Не положено.
Обидно.
Оля записала за Лизой: «Я во сне виху ахадку (лошадку) Ивухку… Я зак’ываю газа (глаза), и она скачит в темноке…»
«Руководство к духовной жизни» – удивительно: мне попалось первое издание ответов св. Варсануфия на русском языке (Москва, в Университетской типографии, 1855-й год). Впервые книга была издана на Афоне монахом Никодимом в 1803-ем году «по единственной рукописи». Перевод (профессоров Московской духовной академии) хорош – плавная, гибкая речь, богатый и находчивый язык. Сам святой отец – египтянин по происхождению, но подвизался в Палестине – суров и непреклонен, древней стойкостью так и веет от его речей, но речи эти полны такой мерной трезвости, что невольно приходит на ум эпитет «божественная». Ясное впечатление от книги: эта душа озарялась Духом Святым.
«Но сперва обличу тебя: ты называешь себя грешным, а на деле не показываешь себя сознающим сие. Признающий себя грешником и виновником многих зол, никому не противоречит, ни с кем не ссорится, ни на кого не гневается… Если ты грешен, то зачем укоряешь ближнего и обвиняешь его, будто чрез него приходит к тебе скорбь? Разве ты не знаешь, что всякий искушается собственным сознанием».
«О Боге св. отцы, будучи вопрошаемы, написали: ищи Господа, а не испытывай, где обитает Он».
«Что же касается до сильного отягощения твоего блудными помыслами: это случается от того, что думаешь о ближнем злое и осуждаешь его; бывает и от свободного обращения…»
«Брат! истинный труд не может быть без смирения, ибо сам по себе труд суетен и не вменяется ни во что» (надо бы: «вменяется ни во что»).
«…мы должны знать, что непрестанно призывать имя Божие есть врачевание, убивающее не только страсти, но и само действие их…»
«Не думай, чтобы диавол имел власть над кем-нибудь: причина греха заключается в нашей свободной воле… человек как не принуждается к спасению, так и ко греху…»
«Вопрос. Не грешно ли делать что-либо в день воскресный?
Ответ. Делать что-либо во славу Божию не грешно, ибо Апостол сказал: „день и ночь делающе, да не отяготим кого” (1 Сол. 2, 9); делать же что-либо не по Богу, с презрением ко дню воскресному, по лихоимству и по видам низкого корыстолюбия – грех…»
Начало лета отметилось небольшим похолоданием, с северным ветром, но сегодня был по-настоящему летний день. Я начинаю находить удовольствие в своей работе: встаю до восхода солнца; в восемь часов, в девятом уже иду домой, спать ложусь после заката; дни мои длинны и домашни – большей частью в общении с Лизанькой. Поэтому Оля совсем перестала влиять на маленькую девочку:
– Володюшка! А Лиза опять меня не слушается…
– Да? – грозно говорю я. – Кто там маминьку не слушается?..
Днём уже обязательно я укладываю её спать, а сегодня уложил и вечером; и так – всё чаще. И в библиотеку Олечка меня не отпускает (мать – дома, в отпуске, и уже три дня я хожу у Олечки в сторожах). Но сегодня я уговорил её на прогулку втроём – мы съездили в библиотеку, где я заказал на свой номер Страхова. Много, конечно, не начитаю – Оле скоро рожать (спаси, Господи, и помилуй).
Педагогическая беседа: сидят обе на диване, Олечка штопает, Лиза играла, но за горячим и острым разговором бросила игрушки и задорно смотрит на маминьку. Оля:
– А будешь непослушной девочкой, так мы с отесинькой уйдём от тебя.
– А я двейку зак’ою – чик!
– Ну, так что ж. Мы через балкон уйдём.
– А кам высоко!
– А мы по лестнице спустимся. Вот, есть у меня такая лестница – верёвочная, привяжем к балкону и спустимся.
– А шко эко акое (а что это такое)?
– Лестница? Из верёвочек сплетённая.
– А где? Шко-ко я не видева.
– Спрятана лестница… Вот спустимся и уйдём куда-нибудь.
Лиза молчит. Думает. И оживляется:
– Я тохэ куга-ко бы уехава…
И, вспомнив, ликует:
– К девочке Сене!
Это её выдуманная, сказочная подружка.
– К девочке Сене! – веселится, выпрямляясь, Лизанька. – Я знаю, в какой скаоне (стороне) она хывёт. Вон кам!..
И она машет рукой на запад.
Во дворе. Болтик от велосипеда потерялся. Лиза хлопотливо присаживается на корточки возле виновато поникшего вело-ослёнка, трогает пальчиком гаечки, говорит:
– Потияйся хууп… (потерялся шуруп)… А экок? экок потиму не потияйся?
Я слушаю вполуха, гляжу, соображаю, как выйти из положения, бормочу:
– Почему?.. почему потерялся?.. Да кто его знает, Лизанька, почему…
Она снова обращает свой взгляд к велосипеду, вновь пальчики перебегают с гаечки на болтик, с болтика на гаечку:
– Кук к’епко захууп’ено (тут крепко зашуруплено), га?.. А кук… кук с’ябо (слабо), га?
Зовёт меня:
– Отесинька!
– Что?
– Иги сюга! На минукочку!
Зовёт Олю:
– Маминька! Иги сюга! Я кибе тиво скаху… (чего скажу)
– Хоть всё море перерой!.. – декламирует Олечка, одевая Лизаньку.
– Нек! – останавливает она маминьку. – Не всё мое…
– А что? – не понимает Оля.
– Всю земью…
«Борьба с Западом в нашей литературе» Страхова – я думал он проследит зачатки славянофильских идей в нашей словесности (а их от Ломоносова, Фонвизина, Шишкова можно немало насчитать), что ещё вообще никем не сделано, чаще просто прослежено пунктирно, но и Страхов этого не сделал. Он «пошёл от обратного» и разбирает идеи западников, оказавших наиболее заметное влияние на русские умы. Что ж, тоже интересно. Страховым я заинтересовался по Розанову и не разочарован. Ум не яркий, но сильный, стиль почти художественный – блестящий полемист, читать его – просто наслаждение. Удивителен, но и показателен тот факт, что ни его аналитика, ни сама его личность не вызвали в обществе должного внимания. Та же история, что и с Леонтьевым. Розанову понадобился «скандал», чтобы приобрести читателей, и эпатаж, чтобы им заинтересовались. Страхова я полюбил (совершенно непонятна история с письмом о Достоевском – значит, была какая-то теневая сторона в личности этого «мирского монаха», которая лишь раз вырвалась наружу, и теперь никак не вклеивается в тот образ философствующего отшельника, который прочно – может быть, ошибочно – сложился в моей голове).
«Мечтательность нашего времени грозит превзойти все увлечения былых времён… Нелепое, невежественное убеждение, что мы, теперешние люди, лучше, выше людей прошлых времён; нелепая убеждённость, что здесь, на земле, возможно какое-то благополучие, мирящееся со всеми противоречиями нашей судьбы и природы – эти мысли, свидетельствующие о крайней дикости наших умов и сердец, о том, что в нас заглохло истинное понимание и чутьё вещей – господствуют повсюду в наше просвещённое время».
«Может быть, нам /т. е. России/ суждено представить свету самые яркие примеры безумия, до которого способен доводить людей дух нынешнего просвещения; но мы же должны обнаружить и самую сильную реакцию этому духу…»
«Итак, есть случаи, есть положения, которые хуже всего, что обычно считается самым худым на свете – хуже греха и преступления. В грехе можно раскаяться, преступление искупается самым сознанием виновности, но мучиться самому и мучить других, не чувствуя себя ни в чём виноватым – вот горе самое тяжкое».
«Одно из самых дурных последствий демократии состоит в том, что общественное дело стало добычею особого класса политиканов, людей посредственных и ревнивых, естественным образом мало уважаемых толпою…»
О средневековом мирочувствии (мне кажется поразительно верным): «В настоящем состоянии общества преимущества, которые один человек имеет над другими, стали вещами исключительными и личными; наслаждаться удовольствием другого или благородством другого кажется дикостью; но не всегда так было. Когда Губбио или Ассизи глядел на проходящую мимо свадебную кавалькаду своего молодого господина, никто не завидовал. Тогда все участвовали в жизни всех, бедный наслаждался богатством богатого, монах радостями мирянина, мирянин молитвами монаха; для всех существовали искусство, поэзия, религия».
В последнем утверждении, которое легко оспорить и просто осмеять, веет тот дух идеальной истины, который с трудом «выпаривается» из истории эпох, но который только и делает возможным трезвое и «художественное», образное и цельное восприятие отрезка исторического времени, недоступного уже непосредственному опыту.
«Революция окончательно стала противорелигиозною и безбожною. Общество, о котором она мечтала… есть род армии, состоящей из материалистов, в которой дисциплина заменяет добродетель… Зависть заключает в себе всю нравственную теорию этих мнимых основателей наших законов».
В другом месте движущими силами революции он называет жажду мести и наслаждение разрушением. И это было.
Не пошёл сегодня на работу: поднялся в половине 4-го – в сильный и складный шум дождя за окном, обрадовался, сел пить чай и читать Анненкова. Вчера письмо от Чугунова пришло – они перебираются в деревню всей семьёй.
Во дворе. Лизанька едет на велосипеде, поматывая своей русой растрёпанной головкой, я иду за нею. Вдруг она останавливается, задумчиво и внимательно смотрит на идущего навстречу мальчика, примерно её лет, и поднимает личико ко мне:
– А почиму майчик не на висипеге?
– Нет, наверное, у него велосипеда.
– Почиму неку?
– Не купили, видимо.
– А почиму не купии? – этот вопрос она задаёт уже с нескрываемым лукавством: сама заметила бесконечное однообразие своих вопросов.
– Может, он плохо себя ведёт, не слушается – вот ему и не купили…
Но моя малопедагогическая хитрость посрамляется – Лиза поправляет меня:
О проекте
О подписке