Спит Олечка, спит Лизанька, уткнувшись личиком в решётку своей кроватки и прижав кулачки к подбородку… Прошлой ночью она проснулась в половине 4-го утра, громко плакала, требовала просфорочек «из всех баночек», гомонила, пока не поднялась бабушка, забрала капризницу у Оли и унесла её к себе. Там всхлипывания постепенно затихли. Я пытался спать и не вмешивался. Понедельник у меня – тяжёлый день. Но зато этот вечер был довольно весел. Я пришёл с работы в 5-ом часу, играл с Лизою; после ужина пошли с нею гулять, купили соку, катались с горки. Укладывать маленькую девочку начали в 9 часов. Что за милый ритуал! Сначала – умываться. И каждый вечер она предварительно плачет: «Не хочу!» Потом, уже помолившись, в рубашечке, с разрешения маминьки пляшет на диване под песню собственного сочинения: «Все танцуют босиком!» Звучит это так: «Се канцуюк бисиком!» Впрочем, сегодня она впервые сказала «басиком».
Нашёл листочек, на котором мною записано: «зиези, по зиезям» – «железы», так она раньше называла рельсы: мол, трамваи ездят «по зиезям»; теперь говорит «ейсы».
Часто просит то у меня, то у Оли:
– Я хачу фикагафии с кабой по смок’еть… Пагажди, я каб’еточки все убеу (значит, играла Олиной сумочкой с лекарствами)… А застигнуть никак не магу… сям застёгивай сюмку… Я ухэ (уже) пава… пава… вину застигнува… Я пакамухко с’ябень кая… (слабенькая)
Что-то ей рассказывал – видимо, о Толстом:
– А паком?
– Потом он умер.
– Умей… А патиму?
– Ну, что «почему»? Смертный человек… Все умирают, Лизанька.
– И мы ум’ём, – назидательно сказала вдруг она. – Вок пас’егний гок (вот последний год), а паком ум’ём и бугим у Госьпага…
На Сретенье погода нахмурилась, впервые – с Крещенья – задул южный ветер, сильно потеплело. Сегодня день вновь был солнечный, но уже не морозно зимний, а по-весеннему тёплый. И сейчас время к полночи, а за окном -5°.
Подбрасывал Лизаньку на ночь, она ахала, счастливо распахивая глазки, и я сказал:
– Ах ты, казак!
– Нек! – закричала она, размахивая ручками в полёте. – Нек, непвавийно!.. Не казяк, а казячка!
Олечка написала письмо Жене Д., я оставил себе копию, но какое-то оно неточное, и вписывать его сюда не хочу. Оля редко пишет, и контакт с листом бумаги теряется.
Я почему-то очень устал в эту неделю.
А прошлой ночью мне снились Арийцы, Агуро-Маздао, богиня Деркето и ещё многое из хомяковского калейдоскопа.
Вечером были у нас гости – Маша и Юра со своею Катенькою. Выпили бутылку сухого вина, поговорили. Нас с Олею глубоко поразило их желание отдать Катю в детский сад – без всякой нудящей причины.
– Зачем? – изумлённо спросил я. – Для чего?
– Ну, а что она всё одна да одна? – сказала Маша. – Будет общаться…
Но, кажется, наше искреннее изумление всё-таки её смутило.
Оля ответила на письмо Танечки, в котором она обещает навестить нас:
«…Но почему же так нескоро? Приезжайте! Чугунов тоже обещает навестить нас и тоже медлит, зато пишет нам длинные хорошие письма…
Мы, слава Богу, здоровы. Только Лизанька наша время от времени жалуется на животик – у неё, оказывается, грыжка от рождения. В больнице нам сказали, что нужно явиться на операцию 4-го Июня, т. е. на другой день по исполнении трёх лет. Мы не знаем, что и делать. Лизаньку в больнице одну я не представляю. Мы всё молимся о ней и просим и ваших молитв.
Моя же летняя болезнь, от которой и все мы страдали, прошла чудесным образом – по молитве перед Казанской иконой Божией Матери и нашим домашним Распятием… Но как редко даётся нам такое состояние души, в котором молитва может быть услышана.
Недавно мы были у отца Иоанна. Он принял нас хорошо, взял ваш телефон, чуть ли не в тот же вечер собирался позвонить. Он к вам очень привязан и относится с самым горячим участием ко всему, что вас касается. У них опять прибавилось семейство – и детей теперь у них девять человек.
…Обещанную книжечку из Лизанькиных речений Володя ещё не составил. Он очень устаёт на работе, особенно в середине месяца. Мы об этом часто думаем, но ни на что решиться не можем…»
Сегодня Лиза была наказана – постояла в углу. После примирения, сидя у Оли на коленях, взволнованно говорила:
– Кага кы миня наказываех, я не виху, шко кы моя маминька (когда ты меня наказываешь, я не вижу, что ты моя маминька). У кибя акое гозьное ицо (у тебя такое грозное лицо).
Оля записала за нею:
«Лизанька так нежна и послушна последние три дня, что я не устаю радоваться и умиляться на неё.
В воскресенье утром, когда мы были на службе, она рассказывала наклонившейся к ней бабушке, что Господь всё сотворил – и травку, и птичек. А вечером я слышала, как она уговаривала Машину Катеньку вместе помолиться.
Сегодня мы были у Наташи, и её Людочка удивила меня своим мирным и тихим настроением. Я взяла её на колени и сказала:
– Какая ты, Людочка, сегодня хорошая!.. Правда, Лизанька?
Лизанька кивнула и, раскачиваясь на маленьком стульчике, заметила:
– А быва пахая! (была плохая)
– Почему?
– Очень сийно китява (сильно кричала).
Когда мы собрались уходить, Людочка поцеловала Лизаньку и сказала:
– Лизанька, слушайся маму.
– А кы с’ухайся свою маминьку, – ответила Лизанька, делая ударение на слове „свою”.
Перед сном Лизанька всё жаловалась на животик. Я так запечалилась этим, что, качая кроватку, всё думала о Лизанькиной болезни, и мысли мои от непроницаемости и растерянности вдруг вылились в молитву о Лизанькином исцелении, в сокрушение о своём неверии и неблагодарности. Лизанька лежала тихо-тихо в кроватке, и я думала, что она уже уснула. Но вдруг она подняла головку от подушки и позвала меня.
– Что, Лизанька? – наклонилась я к ней.
Сонным голосочком она сказала:
– Пупотек пеестав боеть… (пупочек перестал болеть)
Меня это так поразило. Я зашептала ей на ушко:
– Это Господь тебя исцеляет. Я всё время молюсь о тебе.
– Ну, катяй, катяй (качай)… – пробормотала она и тут же уснула».
Вечером заигрался с Лизою, и она меня так полюбила, что попросила лечь с нею; разумеется, мы уснули втроём, и я проснулся только час назад. Не знаю, что делать – то ли спать ложиться, то ли уже окончательно вставать. На работе устаю до изумления – может, это весна так действует? По вечерам просто борюсь с сонливостью. В библиотеку езжу редко, и целая неделя ушла у меня на то, чтобы сделать выписки из 2-ой части «Семирамиды».
Кроме того, прочитаны «Великая реформа» и «Der Papst aus Osten» о современном папе из поляков (было любопытно узнать о треволнениях католической церкви; о политических заботах нашей Церкви я почти ничего достоверного не знаю – только из разговоров на московских кухнях; впечатление таково, что этот папа сопротивляется усилиям превратить Церковь в демократическую говорильню, что весьма похвально – на первый взгляд).
Юбилейный, 1911-го года, сборник статей о «великой реформе» написан сплошь либералами; ну, и народ – кажется, они и рождаются с кислыми физиономиями; в действиях власти, в государственной и хозяйственной жизни видят только негатив; всё плохо – без них… Они ещё не знают, что через шесть лет им будет дана возможность «поруководить».
Реформы Александра Освободителя – это настоящая революция в жизни России. И никем ещё её последствия не рассмотрены и не исследованы – хотя бы в общих и крупных чертах (экономический взлёт, обнищание значительной части крестьянства, рост богатства и – одновременно – оппозиционных до радикальности настроений). По крайней мере, мне таких работ не попадалось.
На прогулке: Оля, от избытка чувств, потянулась поцеловать маленькую девочку, которая сидела у меня на руках, и, поцеловав, сказала:
– Ах, не расти больше, Лизанька! будь такой всегда!
– А хто хэ бугек книхки зёськие (взрослые) чикать? – возразила Лиза.
А перед сном лежали на диване, разговаривали, смеялись, Лиза была с нами ласкова и приветлива. Гляжу: улыбаясь, похлопывает Олю по спине своею маленькою ручкою. Я в этом жесте угадываю полноту удовольствия.
– Твоя маминька? – спрашиваю с улыбкой.
Кивает:
– Моя.
– И моя тоже…
Она отрывается от Оли и говорит назидательно, строго на меня глядя:
– Эко моя маминька, а квоя Оечка, Ойга…
И деньги кончаются.
Был тяжёлый день, поздно пришёл домой, но всё-таки прогулялись – в магазин, где Оля купила Лизаньке премилую рубашечку. На обратном пути мы с Лизою задержались на площадке перед домом – на четверть часика, пока маминька раздевается и раскладывает покупки. За это время Лиза вся вывалялась в снегу, проехала с горки на животе (что обычно не разрешается), бегала в заснеженном «огороде» (так она назвала – и теперь и мы зовём – огороженную во дворе площадку для хоккея) и предлагала мне, хохоча без причины:
– Гавай бегать и пагать! (падать)
Перед сном – играем на диване.
– Гавай, кы бугех мегвег, а я – котёнок? Гавай?
Я рычу, в ответ она тихо и нежно мяукает.
– Кто тут мяукает? – грозно спрашиваю я.
– Эко я, котёночик…
– Ты что – меня не боишься?
– Нек… – но на всякий случай она обнимает меня за шею и прижимает к себе.
Я рычу тихонько, тоном выше. Лизанька растроганно мяукает и просит:
– Мегвег, не пугай миня…
Маминька смотрит на нас с умилением:
– Ах, какой медведь у тебя, Лизанька! Хороший!
– Он учной, – сообщает та доверительно.
– Ручной? Почему?
– Пакамухко он ычит…
Мы смеёмся, Оля изумлённо качает головой:
– Ай да Лизанька!
Лиза с любопытством переводит взгляд с Олечки на меня, с меня на Олечку и, оценив наш интерес, предлагает:
– Гавай запихэм! (давай запишем)
На прогулке – облазили все соседственные сугробы, переменили варежки, и Лиза сказала:
– Пайгём на го’ку?
– На какую горку?
– На бахую.
– А санки возьмём?
– Нек. Мы на кактонку сягем и пае-егим!..
– Что ж, пошли. Только я не знаю, где эта большая горка.
– А я кибе покаху.
– Ну-с, куда идти? Показывай.
– Куга, вон куга – управляла Лиза варежкой, сидя у меня на руках. – Куга, в маочный магазинь…
– Ты что – знаешь, где молочный магазин?
Она кивнула:
– Кам маочный магазинь, паком х’ебный, а паком овочной. Маако п’адаю к (молоко продают) и х’еб… – она запнулась и тут же выправилась, – и овочи…
– Хм, всё верно. А где же горка? Там нет никакой горки.
– Есь. Го’ка сзяди… Пойдёх п’ямо, паком нап’аво, паком наево, и кам бугек го’ка…
Я вспомнил: да, правильно, есть горка. И Лиза с поразительной точностью обрисовала маршрут к ней. Но покататься нам не удалось: на горке стаял весь лёд и внизу, вместо ледяной дорожки, стояли полузамёрзшие лужи. Лизанька полазала по железному покрытию, раза два спросила: «А где мама?» – и направилась домой: «Сё. Нагуяась…»
Но возле дома ещё в охотку погоняла снежный камешек, смеясь и падая от смеха, когда промахивалась.
Я, в азарте игры, выкрикнул было жаргонное: «Промазала!» – но милая моя девочка проигнорировала неприличное моё замечание и, воскликнув «п’омахнувась!», упала от смеха на грязную дорожку.
И уже у самой двери, когда Оля на мой звонок отворяла дверь, вдруг стала рассказывать о «девочке Сене». Эта «девочка Сена» загадочно и неожиданно появилась в её воображении несколько дней назад, уже обзавелась различными атрибутами и даже уже играла с Лизанькою – «кага вы ухли в магазин, а я на гойке какаась (на горке каталась) с девочкой Сеной». Живёт «девочка Сена» почему-то в Суздале (у нас, по-моему, есть пара открыток с видами Суздаля).
Увидела, как я смачиваю руки одеколоном: «А мне?» Капнул и ей. Растёрла, понюхала ладошку и засмеялась:
– А помних? помних – мы нюхаи учки и пагаи (падали)?
Было такое, помню.
– А пайгём исё побауемся? И бугем пагать!
Идём на диван. Я нюхаю её ладошку, морщусь от сильного запаха, чихаю и падаю на спину. Она тоже нюхает, забавно морщится и, задирая ножки, плюхается рядом:
– Ай! от сийного запаха пагаю! – пытается подняться, но от смеха снова падает на спину. – Ой, никак ни вскану!.. Смехно!.. Ни магу вскать!
Обиженная, надулась, отвернулась.
– Лиза, я же нечаянно!
– Нек. Чаянно.
Утешаю её настольной лампой:
– Посмотри на стенку, Лизанька! Посмотри… Видишь? У-у, голова какая!.. А вот раз – и нет головы. Раз – и вот она.
– Смок’и! смок’и! – кричит и Лизанька. – У, гавава!
– Откуда, как ты думаешь, взялась эта голова на стенке?
– Ок свека! – торжествующе говорит она.
– Запишу, – бормочу я. – Разговорилась… Ишь!
Лизанька заботливо подвигает мне лампу:
– Шкобы кибе винно быво…
Пока я пишу, прикладывает карандаш к носу:
– Как Буакино с оськ’им к’ювом…
Купали её сегодня – какая она худенькая стала! Растёт?
Утром было -10°; к ранней обедне поехали втроём (проспали бы, если б не Лизанька); маленькую девочку причастили – с частицею. На завтрак я наделал блинов и поехал в библиотеку. Оля с Лизанькою пошли в гости к Наташе – без санок, о чём потом пожалела:
– Всё, более с Лизанькою никуда не пойду – спина болит…
Да, пора быть поосторожнее – вторая половина беременности, поноси-ка трёхлетнюю девочку на руках!
Я в библиотеке прочитал более ста страниц 3-ей части «Записок» Хомякова, позевал, несколько раз вздремнул над книгою и решил ехать домой. Оля как раз собиралась на чин прощения. Мы с Лизанькою выехали часом позже – без Оли процесс одевания становится отчаянным преодолением неразрешимых проблем – и встретили маминьку уже идущей от храма… И вот – завтра на работу. Господи, какая неохота!
В честь поста, наверное, неделя удалась лёгкой – вчера я пришёл с работы в 2 часа, сегодня – ещё и часу не было. Но в библиотеку не поехал… Что-то ленив я нынче стал.
Собираемся на прогулку.
– Что, Олечка, целы кожаные сапожки? – спрашиваю я.
– Нет, порвались, – отвечает она, – надо бы в мастерскую отдать.
– Куга? – вмешивается Лиза.
– В мастерскую, – объясняет Олечка, – там дядя сапожник работает, у него и машинка специальная есть – сапожки зашивает…
– Сапагная, га? Сапагная махынка?
Пьём вместе сок.
– Налей мне, Лизанька.
Отливает из своего стакана. Я пью – она смотрит, улыбаясь:
– Поннавийся сёк?
– Вкусно!
– А! Вкусьно! – смеётся она и тоже пьёт. – И мне вкусьно!
Едим сухарики.
– Са солем, га?
– С солью, – поправляю я. Это у неё из деревни ещё – такие вольности в склонении я заметил в речах Сашеньки и Леночки. Диалектное?
Попросила слепить медведя из пластилина.
– Вот ушки, вот голова, – леплю я.
– А где апки навиху (лапки наверху)? – ворчит она, отстраняется и говорит немного манерно. – Какой ск’анный (странный) мегвег у кибя!
Утром:
– А куга кы?
– На работу. На работу, душа моя.
– А бабухка не пойгёт на абоку?
– Нет, бабушка отдыхает.
– А кы потиму не агыхаех?
– Ну, бабушка старенькая…
– А кы новинький? – и смотрит пристально. – Га?
Я смеюсь и соглашаюсь.
– А бабухка не совсем стаинькая, – защищающим тоном говорит Лизанька, – совсем стаинькие с к’юхкой (с клюшкой) ходюк… – и неожиданно смеётся, – топ-топ-топ! И п’ямо в суг’ёб!
Это – рассказывает Олечка – она однажды на улице видела, как старенькая бабушка на улице нечаянно зашла в сугроб.
– Маминька не пойгёт на абоку, – продолжает Лизанька, – и я не пойгу. Пакамухка кы абочий, а мы гамахние (домашние).
Это уже Олины уроки. Мы смеёмся, и Олечка опять рассказывает, что иногда Лиза говорит, что у неё тоже есть работа – на диванчике, что у неё легче работать, чем у отесиньки, у него «зёсько» (жёстко), а у Лизаньки мягко – пусть отесинька у неё лучше работает.
Лиза тоже слушает всё это, кивает головой в подтверждение и повторяет:
– А?.. Пайгём у миня абокать?
– Что ж, ты и денежки мне платить будешь?
– Какие? – не понимает Лизанька.
– Желательно – большие…
Смотрит, соображая, и отвечает честно:
– Не зьнаю…
Перед сном Лизанька прикладывается к иконкам (стоя на письменном столе – Оля придерживает её за спинку). Взяв образ св. Ольги, старательно целует его и что-то долго шепчет. Потом, приподнимаясь на цыпочки, ставит икону на полку. Олечка спрашивает:
– Лизанька, что ты говорила княгине Ольге?
– Свякая Ойга, спаси маминьку, отесиньку… и миня, и бабухку.
Всё-таки печалью веет от этих страниц – бежит, бежит время… (уж не из Марка ли Аврелия эта моя печаль? читаю на немецком, и прямо тоска берёт).
Вчера причастили Лизаньку – за литургией Преждеосвящённых Даров, сегодня причастились сами. Слава Богу!
Пришла пора и искушениям: Олечка нынче опять имела брань с матерью из-за Лизаньки – мол, губим ребёнка (Лиза играла «в молитвы»). Повторяется прошлогодняя история. Я повздыхал и пошёл разговаривать: увы, стена! «Надо бежать!» – твердит Олечка. Съездили к батюшке, он советует терпеть.
Вот Олины записи о Лизаньке:
– Я готовьюсь печи куичи!
– Лиза, почему ты сняла сапожки?
– Я мегвег. У миня оскые кохти (острые когти), я могу сапохки п’огыявить! (продырявить)
Собираемся в магазин, я мечусь озабоченно. Лиза подпрыгивает, смеётся:
– Азвесеись!.. (развеселись)… В Самаю пайгём!.. (в Самару пойдём)
А вот мои:
Оля, как-то искусно сложив бумажку, вырезала Лизаньке стрекозу (очень похоже). Но Лиза показывает мне на вырезанный узор на листе и говорит:
– Эко съег (след) ак скеказы… (от стрекозы)
А комарик, которого Оля вырезала следом, так Лизе понравился, что она носила его гулять, засунув в варежку. Пришли домой, снимаем варежки. Скомканный комарик падает на пол. Лизанька, присев, поднимает:
– Вихъ, какой он бегненький! (бедненький)
На кухне (маминька готовит обед – пшённую кашу):
– А я пхэно (пшено) кухаю!
Играет в «лифк»:
– Пасяхыи!.. (пассажиры)… Сягитесь!.. (садитесь)… Би-би!.. Пасахыи!
Сидит на диване, вертит в руках бумагу:
– Нохниньки гай! (ножницы)
– Лиза! – укоризненно говорю я.
Поднимает глаза, извинительным тоном:
– Похауйска! (пожалуйста)
Оля: «Я усыпляла Лизаньку – мы устроились на диване, укрылись пледом, Лизанька с закрытыми глазками всё ворочалась: прижмётся ко мне то одним, то другим боком, то вдруг погладит меня ладошкой по щеке.
Я поймала её ручки, расцеловала и сказала:
– Лизанька, мне так нравятся твои ручки! Подари мне одну? А я тебе свою подарю.
Лизанька забеспокоилась:
– А как я кибе гам? Они хэ кепко пик’еены… – Она подёргала свою ручку, покряхтела и вопросительно добавила. – А?
– Ну, как-нибудь открути, Лизанька. Очень мне нравятся маленькие ручки.
Лиза ещё больше заволновалась, заговорила громко:
– Как хэ я откутю? Они хэ во как п’ыгаюк (прыгают), а не кутятся.
– Ну, пожалуйста! – не отстаёт маминька.
– Миня вег Гасьпог так сдевав. Маинькие утьки сдевав. И никтё не мохэт мои утьки носить – ни отесинька, ни бабухка… У кибя свои утьки…»
Иногда плачущим голосом говорит:
– А я асти ни хочу!
Оля её поддерживает:
– Ну, и не расти, Лизанька.
– А как хэ? Я вег кухаю!
Я снова наращиваю темп чтения: пересмотрел у батюшки стопку Журналов Московской Патриархии: интересные статьи встречаются редко, в дореволюционных журналах содержание было богаче – даже просто фактами. Наткнулся, правда, на статью Флоренского – не знал, что его имя выплывает из-под запрета; судя по содержанию, это кусок из «Водоразделов мысли», и по «кусочности» своей он показался мне не совсем внятен. Наткнулся на машинописную брошюру, озаглавленную просто «Литургия» и подписанную скромно «преосв. Иоанн» (похоже, это труд нашего владыки). Вполне академична, как курсовая или дипломная работа.
О проекте
О подписке