Я отдежурил двое с половиною суток: с вечера 30-го до утра 2-го; устал и полдня отсыпался.
Ездили с Лизанькой на санках на молочную кухню. Через дорогу несу её на руках. Морщась от ветра, она спрашивает:
– А мохно такую махынку купить – для пикания (питания)?
– Какую машинку? – невнимательно переспрашиваю я, поглядывая по сторонам в ожидании перехода.
– Для пикания! Шкобы не ходить! Нахмёх (нажмёшь)… пок’утишь учку, и пикание польётся… И не нага ходить никуга.
– Как ты хорошо придумала! Да вот где её взять-то, такую машинку?
– Купить! В магазине!
– Хм, что-то я таких магазинов не знаю – где они есть?
– В Сузгале!.. Кам возле сканции… возле скан ции… – не может удержаться и привычно добавляет, – возле сканции «Аврора» есь такой маенький магазин, киосок есь, и кам, в агном отделе, прогают (продают) такие махынки…
Оля учит Лизаньку произносить «ш» вместо её обыкновенного малороссийского «х»:
– Скажи, Лизанька, «кушать»…
И маленькая девочка, так непривычно, так мягко выговаривая, повторяет:
– Ку-шать…
– Шапка?
– Ша-апка…
Пока я был на дежурстве, бабушка научила Иванушку хлопать в ладоши. То есть он сам – научился. В очередной раз она стала подкидывать его на руках, припевая:
– А ладушки-ладушки!.. Ладушки-оладушки!..
А Иванушка взял да и захлопал в ладоши.
Вечером – сдавал бутылки, промёрз до костей…
Миша прислал поздравительную открытку с Рождеством Христовым (в конверте): «Володя, друг мой, поздравляю с наступающим Праздником! И Оле поклон, и Лизаньку с Ванечкой поцелуй за меня. У нас скрипучие морозы и ясный месяц; дымы над крышами качаются, как цапли; всё прорывает где-то какие-то трубы, и на улицах во все стороны – ледяные языки. Храм, видимый из окна, окружённый великолепными хрустальными деревьями, весь в сияющем тумане. Особенно прекрасен он, когда косматое солнце встаёт над холмом и обдаёт город неземным нежным светом, тем драгоценным пурпуром, что молодит и облагораживает даже самое пустяковое и незначащее. Друг мой, милый друг мой… Храни вас всех Господь. Ждём в гости. Помню: обещался».
Вчера я дежурил, а нынче утром, сдав дежурство, отстоял обедню и причастился – с Лизанькою вместе (Олечка очень удачно подвезла её к концу службы). Народу было – пропасть. Одних причащающихся было, наверное, более сотни человек (хотя – как там сосчитаешь).
А в половине 2-го я на вокзале встречал батюшку; о. Иоанн очень доволен своим визитом к московским «овцам», говорит, что привёз «новые идеи, которые надо обсудить». Танечка и Новиковы прислали нам с батюшкою разные подарки и лакомства. У нас хоть и ветрено, но тепло – днём где-то около 8 градусов, а в Москве -20°.
Танечка пишет: «Мы встречали новый год с батюшкою, тихо беседуя. Володя спел ему свои новые песни. Но наша спокойная жизнь нарушилась с приездом мамы. Хотя видно: за этот год мама немного успокоилась, уже не так остро переживает наше воцерковление. Я же мучаюсь бессилием объяснить ей хотя бы немного себя. Вот, год не виделись с нею, так хочется её приласкать, успокоить, но ничего не получается – смотрит недоверчиво. Ну, в чём можно нас подозревать? Ходим в церковь – вот и всё… Не знаю, как мы будем встречать Рождество Спасителя…»
Идём с Лизанькою на молочную кухню – за питанием для Иванушки. Мимо нас проходят мама с девочкой, такого же, примерно, возраста. Лизанька провожает их взглядом:
– А у этой девочки есь братец?
– Не знаю. Может быть, и есть.
– А у меня есь братец Иванухка!
– Правильно, Лизанька.
– Нас теперь у вас гвое!
– Да. А раньше была только ты одна.
– И я не была сеск’ица…
– Да, была просто маленькая девочка Лизанька.
Заторопилась. Задирая головку, заглядывая мне в лицо:
– Была девочка Лизанька, а кипей (теперь) сеск’ица. Кага у меня не было братца Иванухки, я была просто девочка, а появился братец Иванухка, я стала сеск’ица…
И засмеялась удивлённо:
– Братец и сеск’ица!
Вигель о южной ссылке Пушкина в Мае 1820-го года: «Когда Петербург был полон людей, велегласно проповедающих правила, которые прямо вели к истреблению монархической власти, когда ни один из них не был потревожен, надобно же было, чтобы пострадал юноша, чуждый их затеям, как показали последствия. Дотоле никто за политические мнения не был преследуем, и Пушкин был первым, можно сказать, единственным тогда мучеником за веру, которой даже не исповедовал… Если хотели поразить ужасом вольнодумцев, за безделицу не пощадив любимца друзей русской литературы, то цель была достигнута. Куда девался либерализм! Он исчез, как будто ушёл в землю, всё умолкло. Но тогда-то именно и начал он делаться опасен…»
Вчера мы с Лизанькою были в храме (она причастилась) и в библиотеке. Благодаря моей волшебной маленькой девочке, мне безо всяких проволочек перерегистрировали билет, и вообще тон служащих со мною делается всё домашнее. Меня это радует несказанно.
Иванушка уже совершенно свободно сидит без посторонней помощи и на лукавую просьбу: «Иванушка, покажи, как медвежонок головой качает?» – раскрывает свой беззубый ротик в простодушной улыбке («ощеряется» – шучу я, «осклабляется» – поправляет меня Олечка) и мотается из стороны в сторону всем тельцем, как цветочек на ветру.
Лизанька начинает читать… Уже несколько дней назад она прочитывала знакомые слова (которые умеет писать), находя их в тексте. А тут открыла книжку с птицами (для раскрашивания) и, побормотав немного про себя, прочитала:
– Зяб-лик… Скво-рец… Лас-точ-ка…
На «Синице» спуталась, устала.
В последние дни часто поёт: «Миленький отесинька! Славненький чудесинька!» Подбежит, прижмётся.
Попалась в руки старая карточка с записями: «Буратино-Клювоносик… „Мёртвый голубочек – а как он воскреснет?” (Это мы с нею гуляли и увидели на дороге раздавленную птицу: „Как? – волнуясь, спрашивала маленькая девочка. – Как он воскреснет? Он же… расп’ющенный?”)… Иванушка на престоле…» – не помню, по какому поводу.
Чугунов пишет: кажется, у Гали проблемы с беременностью… И обо мне: «Жалею душа моя, что не выбрал времени почитать твою переписку; не жури себя напрасно и не говори лишнего. Гоголев и тот заметил, что Данчук восстановит нам эпистолярный жанр. Меня же весьма интересует твой взгляд на искусство, но более всего чуткость к слову… Читаю Карамзина – он сделал меня патриотом, то есть не думай, что я до сей поры не имел любви к отечеству, но отныне она сделалась трепетной. Хомяков укрепил это чувство в моей душе… Ты отказываешь атеистам в уме; я отказываю им и в художественном восприятии. Вероятно, Миша путает ум с остроумием, иначе непонятны его возражения. У вас, по всему, всё ещё продолжается перепалка…
Отцу Иоанну и Анастасии Антоновне нижайший поклон от всего нашего семейства… Храни вас Господь».
За дежурство на новый год я получил 76 рублей, за Рождество 20 и плюс ещё 15 рублей за свечи, что продавал во дворе во время праздничной службы.
Я стал ленив и раздражителен. Снова курю…
Вечер; за окном -17° и разбойничий посвист ветра. Оля написала Новиковым:
«…Благодарим вас за всё: и за поздравления к Богоявлению, и за соковыжималку, и за ленточки для Лизаньки. Голубые мы завязывали в день праздника, а красные Лизанька решила поберечь до Пасхи: „потому что Пасха ведь – красная”. Вот она и заплетёт тогда красные ленточки в свои косички. Да ещё благодарим за фотографии – рады были видеть вас хоть так – Бог знает, когда придётся свидеться воочию. Видно всё же, какие вы юные и счастливые. Да поможет вам Господь.
…Дорогие Саша и Ирина, коли вы так любезно предлагаете свои услуги, то я, пожалуй, попрошу вас кое о чём: если вам попадутся на глаза детские книжки, то купите, пожалуйста, и на долю Лизаньки и Иванушки. Разумеется, из современных авторов никого не надо, из начала века – тоже. Предпочтителен „век минувший” – Державин, Жуковский, Пушкин, Аксаков – ну, и так далее, в таком, примерно, духе. Много выходит детских книжек с рассказами Л. Толстого. Они тоже, по-моему, не совсем хороши, но часто бывают с хорошими картинками – сценками из „той жизни” – вот из-за них мы покупаем иногда и не очень нравящуюся нам по содержанию книжку. Я потом сама рассказываю Лизаньке про эти картинки. И при случае купите Лизаньке цветные карандашики; свои она все растеряла или раздарила.
…Саша, ты просишь написать, как мы готовимся ко святому Причащению. Всякое со мною случается – иногда успеваю прочесть каноны и акафисты, что делаю обычно в течение недели, а порою успеваю прочитать одно лишь „Последование ко святому Причащению”. Всегда причащаюсь недостойно: „суд себе ям и пию”. Главное, надо простить всех и почувствовать совершеннейшее своё ничтожество перед св. Чашей. Эти мысли и чувства внушают нам и предпричастные молитвы.
Да поможет вам Господь. О.»
Переписываю письмо – Лизанька стоит рядом, рисует на свободном уголке стола и вполголоса рассказывает сама себе:
– А эко лиса… Вок у ниё ухки пог хляпой (ушки под шляпой)… Палько (пальто)… А на палько – бантики… Эко вместо пуговиц… Старинное покамухко палько…
Поднимает головку и, отступив на шаг, говорит уже мне:
– Тага носили такие палько… На бантиках…
Я смеюсь:
– Правильно, Лизанька!
У Вигеля нашёл подробности об образовании особого корпуса жандармов в России. Само слово означает просто «военные люди»; у нас они явились как бы военизированной полицией, обязанной обнаруживать государственные преступления и вообще, как «внутренняя стража», обеспечивать общественную безопасность. Вигель, часть 7-я:
«Особая канцелярия по секретной части со времён Балашова /то есть в 1810–1816 гг./ существовала сперва при министерстве полиции, а при уничтожении его / в 1819 г./ при министерстве внутренних дел. Действия ея были незаметны, особенно после взятия Парижа. Все говорили смело, всякий что хотел… Жандармы обязаны были открывать всякие дурные умыслы против правительства, и если где станут проявляться вредные политические идеи, препятствовать их распространению. Кроме того, всякий штаб-офицер сего корпуса должен был в губернии, где находился, наблюдать за справедливым решением дел в судах, указывать губернаторам на всякие вообще беспорядки, на лихоимство гражданских чиновников, на жестокое обращение помещиков, и доносить о том начальству…»
Наша словесность, надо сказать, так и не воздала должного этим «винтикам государственного механизма». И в общественном мнении они с самого начала и до печального конца «всего» были и остались «кастой неприкасаемых». Не высказываемое вслух презрение, смешанное с невольным страхом перед (воображаемым) таинственным могуществом этого учреждения, было основой отношения к этим особым людям. Даже я должен почти «в голос» подавлять в себе автоматизм такого отношения, громко заявленного только после революции и ставшего аксиомой интеллигентности. К «попам», к «царю и помещикам», даже к «полицейским» преодоление пропагандистских штампов прошло легче, а в первых случаях и вовсе безболезненно и незаметно.
Пару дней назад был сильный снегопад; я как раз дежурил и до утра разгребал дорожки к храму и вокруг; к утру сильно потеплело, и вот уже третий день у нас плюсовая температура (+3°).
На работе – неприятности… Староста «под сурдинку» организовывает письмо владыке о бесчинстве бригадира церковных сторожей… Вызывает по одному к себе в кабинет и предлагает подписать. Не понимаю, почему он не может его уволить своею властью. Я был просто ошарашен, услышав такое предложение. Староста наш мне очень нравится: мало того, что он просто представительный мужчина – прямо православный богатырь (немного постаревший), он ещё и церковный патриот, и сидел «за веру», и мне иногда просто «помогает». Так неловко было отказываться… Особенно, когда староста заговорщицким тоном сказал: «Он ведь и к тебе с самого начала привязывался, я знаю…» Я сказал, что лучше обсудить поведение бригадира в товарищеском или, лучше сказать, в братском кругу и в лицо ему высказать все претензии (которые и у меня есть).
А Михаила Васильевича мне жаль… Он с первого дня взял меня в напарники, чтобы самому держать меня на контроле и показать мне, «сколь не сладка служба». Но тех «православных строгостей» не выдержал первым, и я покрывал все его безобразия, часто в ночные смены дежуря за него. Он давно ко мне переменился – «оценил». Кто ещё будет с таким интересом выслушивать его бесконечные рассказы о военной юности? Которая, кстати, у него необыкновенна.
Лизанька научилась произносить звук «ш», но, подменяя свои прежние «х», иногда пересаливает и говорит невозмутимо «поешали» вместо «поехали». Ведёт такие складные речи, что не наслушаюсь. Беседуем обычно в походе на молочную кухню – когда идём без санок. И за разговорами она обычно забывает пожаловаться «я устала» и попроситься «на ручки». Звук «ж» выговаривает не всегда, но зато так сочно, что жужжание затмевает собою всё слово. Пару дней назад, проснувшись и расшалясь, вдруг выговорила давно заколдованный звук «т» («д»):
– Мама, гай вогы! Мама, попить!.. Мама, вогы! вогы!.. ды… ды… Воды! дай воды!
Мы сбежались:
– Лизанька, повтори!.. Скажи «тень»!
И она, играясь, чётко произносила слово за словом. Но через полчаса всё вернулось «на круги своя».
На прогулке любит беседовать с «медведем». Просит:
– Спроси меня чиво-нибудь!
– Лизанька, – говорю я медвежьим голосом, – маленькая девочка! Скажи мне, что это такое?
Она ударяет прутиком по решётке ограды и говорит с удовольствием:
– Эко детский сад!
– А вон то большое здание?
– Эко школа.
– А что там делают?
– Кам учатся.
– Кто?
– Дети.
– Какие дети? Большие или маленькие?
– Ну, побольхэ…
– А ты куда ходишь?
– Я никуга не хожу, я – гома…
– А почему?
– Пакамухко у меня маминька домахняя…
Разговор у нас бесконечный. Затрудняясь с ответом, она беспечно пожимает плечами: «Не знаю». Тогда я подсказываю (как «реплика в сторону»):
– Спроси у отесиньки.
– Спроси у отесиньки, – с готовностью повторяет маленькая девочка, как бы обращаясь к медведю, которого я же играю – и я каждый раз удивляюсь, как всерьёз и как спокойно она принимает моё раздвоение на две роли.
– … А ещё на чём можно кататься?
– На лошадке.
– Прямо на лошадке?
– Не-е… – смеётся. – На келеге (телеге).
И спохватывается:
– Если есть сегло (седло), мохно прик’епить и – поскакать!
– А кто быстрее?
– Машинка быск’ее.
– Почему?
– Пакамухко у неё еськ мокор (мотор), а у нас неку.
– А по небу тоже можно ездить?
Смеётся:
– По небу лекаюк (летают)!
– Да? – поражается медведь. – А как летают? На чём?
– На верколёках, на самолёках…
– Как же они летают?
– Ну, – она растопыривает ручки, – самолёк на крылыхках. По земле на коёсиках разбехытся и – полетел! А у верколёка неку крылыхэк, он на мокоре лекаек (летает)…
– А нам можно полететь?
– Конехно, мохно. Если нам нага, ко они спустятся и возьмут нас…
Иванушка уже сидит уверенно, как грибок (хотя мы всё равно обкладываем его подушками – он разбрасывает игрушки, а потом тянется за ними и неизбежно кувыркается). По дивану он катается колобком, только сопит. Говорит уже: «Т-тя!»
Были у нас в гостях о. Иоанн и Анастасия Антоновна (матушка была очаровательна – в необыкновенно элегантном платье).
Меня подняла Олечка – сонным голосом, не открывая глаз:
– Володюшка, посмотри: что-то Иванушка ворочается… Обмочился, наверное… Встань, пожалуйста, ты вчера рано уснул…
О проекте
О подписке