VIII

          Возвращенье из глубинки,
честно говоря, глуши,
как из валенок в ботинки
переход моей души.
          Вьюги подвели итоги,
и сугробы аж в этаж.
Приедается убогий
в окна въевшийся пейзаж.
          Иль считать за подмалёвок,
или ж, раз на то пошло,
что для нежных лессировок
загрунтовано стекло?
          Но шутя разоблачится
выспренних метафор муть –
надо в ночь лишь отлучиться
и холодного хлебнуть,
где проглядывает льдинкой
в синем воздухе луна.
          Этот мой коктейль с чудинкой
надо выцедить до дна,
чтобы в ясности мороза
кроме звёзд не стало грёз.
          Кончилась метаморфоза.
          Никаких метаморфоз.
          Сам я праздным подмастерьем
отвернул лицом к стене
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.

1969 – 1970

Собственные колебания

          Спешу и медлю, трачу и коплю,
и пить вино в один захлёб люблю,
и длю глоток, не помня как был начат.
         Когда иначе – лучше потерплю.
         Что ж, половодью тоже свой черёд.
         Любовь накатит, да не вдруг спадёт.
         Жизнь поспешит – натянет смерть поводья,
едва помедлит – время подхлестнёт.
         Так не спеша покинуть этот свет,
уже прощаюсь, длю ещё привет.
         Необратимо повторимы числа.
          Спешить нет смысла, медлить смысла нет.

1969

«Проездом в голимые степи…»

          Проездом в голимые степи
я помню тот реденький бор,
где сосен негромкие цепи
на жёлтый взошли косогор,
и тот городок неприютный,
где пуст за тобою вокзал.
          Отстать мне в стоянке минутной
от поезда – Бог отказал.
          Пожизненный узник той встречи –
вагон всё догнать не могу,
всё в том же тебе Семиречьи
я что-то кричу на бегу.

1969

Махина

         При любви к механизмам часов
мне достаточна их обнажённость,
как предзимних раздетых лесов
затаившая бунт отрешённость.
         Заводным шестерёнкам секунд,
что для вечности целой хлопочут,
чем-то, видно, сродни этот бунт
к прутьям голым прижавшихся почек.
         Анатомия этих живых
не сложней, чем у прочих пылинок:
жизнь соцветий, заложенных в них, –
двух механиков поединок.
         Распускается тёмный бутон,
повторяя живое упрямство,
и в ничто под ветрами времён
осыпается роза пространства.
         Но скорее увидит поэт,
а не тленной природы анатом, –
этот вольный реликтовый свет
с различимым едва ароматом.

1969

«Я нашёл у души изнанку –…»

         Я нашёл у души изнанку –
извожу на карандаши:
зачиню-ка, дай, спозаранку,
этот аспидный стержень души.
         Дай-ка, думаю, тонкий росчерк
и пущу с его острия,
как те инеи в утренних рощах –
дел серебряных мастера!
          – Но, душа, ты ножа жесточе,
раз в зазубринах все ножи,
абразивом каким заточишь,
остриё, чтоб вписаться в жизнь!
         Я не знаю, как богомазу
удаётся писать образа.
         Мне же сердце – сродни алмазу
процарапывает слеза.
         Наконец-то, я праздную – плачу,
просто плачу, легко, ни о чём,
и во всём ощущаю удачу,
будто б не был иному учён.

1969

«Вдруг значение слова…»

«Молчи, скрывайся и таи…»

Ф. Тютчев

         Вдруг значение слова
забыл и молчу.
         И толковый словарь
открывать не хочу.
         Словно камни, слова
там сложились в столбцы –
не вздохнут, не всплакнут,
не вскричат мертвецы.
         Как живых-то моих
мне б суметь уберечь?
         Каменеет и в строчках
изустная речь.
         Моя тяга к словам
слабнет день ото дня,
и неназванный мир
окружает меня.
         Золотые уста
мне душа разомкнёт –
то ли звук прозвучит,
то ли свет промелькнёт…
         Бесконечный квадрат
не имеет углов,
совершенная речь
говорится без слов.

1970

Древо

          Зелёный лист на плоти сада
от благодати дождевой
и от напасти шелкопряда
дрожал на ниточке живой.
          Питая почку для побега,
он незаметно пожелтел
и неживой ещё до снега
однажды утром отлетел.
          Так дерева, себя очистив
для изобилия живых,
исправно летописи листьев
запрячут в кольцах годовых.
          Соображения резонны
за чередою зим и лет,
что в зрелых очертаньях кроны
заметных изменений нет.
          Едва ж под лиственной державой
внедрится в кольца слабина,
как рухнет с памятью трухлявой
тысячелетняя страна.

1970

«Вот антиквар теней – тот, кем сообщены…»

         Вот антиквар теней – тот, кем сообщены
сомненья давних лиц, привыкшие пылится,
кому всего ценней помарки тишины,
что в чистоту страниц несут страстей крупицы.
         Без устали готов ему я собирать
поскрипыванье трав и таянье улиток,
и так – до холодов, и на конце пера
слова точащий сплав – мгновений лета слиток.
         Картинку набросать цикадкам в унисон,
покуда не тускла – там ветер излистает:
зияют небеса среди осенних крон.
          Со стороны – тоска на синем золотая,
где каждый листик – прах, и медлит соскользнуть
в круговорот смертей, и тянет жизни дозу.
         Я ж, отметая страх за плоть свою и суть,
в то, что и слов пустей, лечу – в метаморфозу.

1970

В горах опять

          Внимающий взгляд мой рассеян
среди живописных картин
в сиреневых дымках расселин,
изрезавших склоны хребтин.
         А выше, в каком-нибудь метре
от пламенно-белых высот,
в итоге студёных поветрий
готовится снежный поход.
          С джайлоо в долину кочевник
по тропам отару повёл
вдоль белой воды, где в арчевник
шиповник цветущий забрёл.
          Обилие выспевших ягод
ещё не осыпав на склон,
безумец – он дважды уж за год
цветением белым пленён!
          На каменных осыпях выжив,
он снежные искры зажёг –
как будто богине свой вызов
бросает влюблённый божок!
          Как будто и не был исколот
шипами своими ж, когда
крутящий терзал его холод
и жгла ледяная вода!
          И вновь, расширяя границы
владений зимы на хребтах,
найдут облаков вереницы
безумный шиповник – в цветах!
          Ну, что ж! Поглядел – и довольно:
я душу мою усладил,
с тем будто, чтоб стало мне больно, –
сегодня сюда приходил.

Мнемография

Пусть иней выбелил тропинки
до безупречной чистоты,
пусть одинокие травинки
там, сям до звонкости пусты,
но их не всякий обнаружит, и дальше десяти шагов
все частокол стволов закружит,
сведёт в укромину логов,