Гастроль под открытым небом

 
         Над бутафорским датским королевством
мышей летучих лоскутки –
беззвучные аплодисменты.
         Нет зрителей – ряды молчащих Гамлетов
сверяют свою совесть с той, мятущейся
на сцене ветхой, словно в мире целом
восстали тени сгубленных отцов.
         Незримыми терзаемый страстями
рассудок сам – наполовину страсть:
как быть?..
         Да разве ж не завидней одержимость
безумного испанца из Ламанчи?!
         Над бутафорским датским королевством
угасли фонари, рукоплесканья
иссякли, выставились звёзды.
         Нет Гамлета – немолодой актёр
стирает грим, в аллеи из партера,
безмолвствуя, уходят эльсинорцы.
         День завтрашний приподнимает плечи:
как быть?..
 

1964

Мельня

 
          У струй замшелых рек,
что начинают бег
водою ключевою, –
на мельнице забытой
творится время всё – нехватка и избыток,
всё бремя времени, на всё живое.
          Великий Мельник сносит непрестанно
в помол грядущего зерно,
в котором – первозданно –
изменчивое с вечным сведено,
и мелево выносится на форум
и пожирается немедля хором,
в котором нет числа мирам
и меры временам,
крупчатка жизни сыплется и нам.
          Напряг безостановочен работы,
нет роздыху, не сбавить обороты:
и жернова прожорливо скрежещут,
и колесо скрипит, и плицы мерно плещут,
и с жёлоба язык струи, свисая, блещет
от солнц и лун, сменяющих друг друга,
и мудрая вода бормочет без досуга:
– Замрёшь на миг, вовек не отомрёшь –
беги, пока бежишь, хотя б и невтерпёж!..
          Мне слышен этот голос поневоле,
тварь божия – бодлив я, да комол
и невелик, а все же мукомол
доставшейся мне доли.
 

1964

«Весенние кроны…»

В. Свиньину

 
          Весенние кроны
ещё лишь на днях
висели зелёным
дождём на ветвях.
         Я знаю два самых
чарующих дома:
там сумерек запах,
здесь воздух черёмух,
там зритель я завтра,
здесь нынче актёр, –
кулисы театра
и леса шатёр!
          В излюбленном блещет
вода эпизоде,
листва рукоплещет
прекрасной погоде,
и я с той галёркой
согласно томим
негромкою ролькой –
собою самим.
 

1964

«Я брал её за тонкие запястья…»

 
         Я брал её за тонкие запястья,
их совершенно просто целовал.
         Я этого никак не называл,
а в книгах – почитается за счастье,
и там еще об этом говорится:
все в первый раз – потом не повторится!
         И на заре меня попутал бес.
         В неповторимость счастья не поверив,
захлопнув книгу, распахнул я двери –
ну, что ж, проверим правоту небес:
все в первый раз – потом не повторится!
         Не довелось мне к ней же воротиться,
дверей знакомых вновь не открывал.
         Я осознал, что повторимость – счастье,
когда её за тонкие запястья,
случалось, брал и просто целовал…
 

1964

«Ликует птаха и полощет в горле…»

 
         Ликует птаха и полощет в горле
отраду лета – где-то здесь, в кустах.
          Сбегаешь ты на берег с крутогорья,
и осыпается песок в следах.
         Вот всё примрет – едва лишь платья складкам
упасть у ног, лишь тронуть ветвь руке –
          над долгим «и» испуг вспорхнёт «и» кратким!
А я божок приречный в лозняке.
 

1965

У костра

 
         Избылось пламя – только в сучьях
шныряет мышь огней ползучих.
         Мы с непонятной смотрим болью
на негодящие уголья,
и наши мысли не о ближних,
но близкое в них есть одно,
что каждый в сущности окно
на грани жизни и нежизни.
         Задумываюсь, озарён
такой же мыслью: с двух сторон
глядят в огонь и из огня
какие силы сквозь меня?..
 

1965

Точность

 
         Я в средоточье медленных событий,
где распускание бутонов нарочитей,
чем время зримое в тех пузырьках с песком, –
по мигу лепесток за лепестком
и за цветком цветок, другой и третий, –
томительно рождение соцветий.
          Что деется с той женщиной цветущей:
едва забылась над водой текущей,
лицом и грудью к ней устремлена,
как струями витая быстрина
остановилась, – тут же ненароком
та женщина летит к её истокам.
          Не для моих и жадности, и лени
такие тонкости в несчётности явлений,
вниманию доступных в каждый миг,
поэтому вперёд и напрямик
я корочу подробностей цепочки
и говорю:
– Весна. Взорвались почки.
 

1965

Пришествие

 
          И снова возвращается гулёна,
когда краснеют ветви оголённо
в берёзовом лесу и ветер влажный
гоняет по асфальту клок бумажный.
          Во всякий час – едва за город выйдешь –
одну ее хлопочущую видишь,
когда в руках, подобных смуглым соснам,
бельё снегов полощется под солнцем,
чтоб на ветру повиснуть для просушки, –
и облачные пухлые подушки
на синие ложатся покрывала.
          Как будто слишком долго изнывала
по мужней ласке, по судьбе домашней,
по выстланной половиками пашне –
и вот вернулась к хлопотам гулёна!
          И думаешь о том ошеломлённо:
она – пора души или погода?!
          И не заметишь вновь её ухода…
 

1965

Провожая

З. Лившицу

 
          Судьба разводит, как свела.
          В грядущем – тьма.
А ночь, как никогда, светла –
сойти с ума!
          Пусть слёзы просятся к лицу –
нам не к лицу!
          Мы в человеческом лесу,
как на плацу.
          Все так же мне верней зеркал
твои глаза,
а то, что рвётся с языка, –
замнёт вокзал.
          Разлука страшная беда,
но горший страх –
вдруг стать чужими навсегда
в двух, трёх шагах!
          Слетит с руки руки тепло,
как ни держи.
          Да будет памяти светло
всю ночь, всю жизнь…
 

1965

Цокот

 
         Сквозь изгородь и садик,
сквозь дом проходит путь,
которым скачет всадник
и не даёт уснуть.
 
 
         Не ты ли в самой гуще
безудержной езды?
Дороге той бегущей
неведомы бразды.
 
 
         Не зная мыслей задних,
вперёд, всегда вперёд
и рядом скачет всадник,
вращая звёздный свод.
 
 
          Под теми ж небесами
часы стучат «цок-цок!»,
и всадник тот же самый –
в подушке твой висок!
 

1965

«Ночи зимние…»

 
          Ночи зимние.
          Звёзды сквозные,
бесконечные острия.
          Не оплачут печали ночные
ни метелица, ни плачея.
          Мир живой и ушедший восходят
с двух сторон их внимающих глаз.
          И обменится жар мой на холод
твой в мирах, совмещающих нас.
          Свечи теплятся здесь, а напротив –
два печальных, два тонких плеча,
неразумною мыслью о плоти
ослепляя и горяча.
 

1967

Однажды

 
         Я позову в свой дом детей,
позволю им капризничать и плакать,
а после поведу в лесное утро,
где голос птицы ранней
войдёт мерцаньем смысла
в назревший свет.
          Роса сгустится –
на листьях покрупнеют капли,
цветы откроют волю постояльцам,
согревшись, муравейник закипит,
и воспарятся запахи,
и луч в сосущей глубине
течением прозрачным
ручья растреплется,
и даже
окажется, что камень,
струе препятствующий,
жизнеречив.
          Не я ли этот мир одушевляю?!
          Вот поведу детей в лесное утро
и в заводи зеркальной
ответ увижу вдруг,
в улыбке различу горчинку,
в надрывном шуме города припомню
зазубрину сердцебиенья,
а может, вдруг такое угадаю,
что и себе позволю разрыдаться…
 

1967

Погудки

I.Табор

 
         Вдоль ручья широкой далью
пробежал закат босой.
 
 
          По траве роса печалью,
по лицу печаль росой.
 
 
         Что ли голубь голубице
не по воркованию?
 
 
          Не успели полюбиться –
время расставанию.
 
 
          Не расти, трава, высокой –
табор всю повытопчет.
 
 
          Не бывай, любовь, глубокой –
сердце грустью вытечет.
 

II. Похороны

 
          Мухи таракана
хоронили,
вшестером несли,
да уронили!
          Таракан ушиб
три колена:
– Чтоб на вас на мух
да холера,
чтобы руки-ноги
отсохли!..
          С перепугу мухи
подохли.
          Таракан сидит,
слёзы ронит:
– Кто теперь меня
похоронит?!
 

III. Снежок

 
          Навеки со мною
ты будешь, дружок,
а всё остальное –
что слёзы в снежок!
 
 
         Прощаясь навеки,
её утешал
и мокрые веки
её осушал.
 
 
         Вкус помню поныне
и снега, и слёз,
да в лёгком помине
себя не донёс.
 

1967

Ноктюрн. Отзвуки

 
          Распахни окно – слуховой аппарат
к горлу парка:
перепелиная – спать пора! –
перепалка
и пропитан до сумеречных высот
воздух смолкой.
          Возведётся и вызвездится небосвод –
всё ли смолкнет?
          Здесь оркестра, наверное, не собрать –
так, осколки!
          Только песне расстроенной замирать
там, в посёлке.
          В заполуночье кратком не спи,
дрёмы узник:
что куётся кукушкой – копи
в леса кузне.
          Сколько всё ж ни успел примечтать –
не с лихвой ли? –
начинаешь из будущего вычитать
поневоле.
 

1967

Утильшик

 
          Старьё, старьё – утильсырьё!
         У нас ненужное в загоне.
         Лишь мерин чувствует всерьёз
весомость прошлого в фургоне.
         А сам утильщик – кепка на нос.
         Его свистульки высвист прост,
и гонит за старьём в чулан нас,
и обещает горстку звёзд!
         Утильщик – и колдун, и сышик, –
он знает цену чудесам:
в воздушный шарик вставлен пищик,
чтоб всяк себя послушал сам!
         Несутся дети на свистульку:
чудак-старик – старьём живёт!
          Он детство ж – как бы наживульку –
навек им к памяти пришьёт.
 

1967

Ноктюрн. Звезда

 
          Есть предрассветное единство
сознания и бытия,
когда звезды упавшей льдинка
осветит почек острия,
а всё высоких рощ убранство
уже под инеем в ногах,
и вдруг означится пространство
миров – цветами на лугах.
          И не звезде в кончине быстрой
возобновление прозреть:
Вселенной быть и божьей искрой
в глазах ничтожества сгореть!..
 

1967