«Я жду конечной остановки…»

 
     Я жду конечной остановки
и пассажирский тороплю,
я жду неспешной обстановки,
чтоб написать, как я люблю.
     Чтоб написать, забыв обиды,
что дом, где я живу, тосклив,
сады ж отзимками побиты
и, видимо, не будет слив…
     Я жду конечной остановки
и забежать вперед спешу,
но это жалкие уловки —
я никогда не напишу.
     На полустанке я наполню
водою свежею сюжет —
начальной станции не помню,
и в даль простерт путей скелет.
 

«Слетела тихая снежинка…»

 
     Слетела тихая снежинка
на меховой твой воротник,
а на виске играет жилка —
незамерзающий родник.
     Да я и сам – что лес морозный
с ручьем под снежной пеленой:
струится воздух папиросный
над обнаженной быстриной.
     Как хрупко все!.. А в доме жарко,
и хоть апрель еще далек —
блеснуло с ворса слезкой жалкой
и расставаньем с мокрых щек.
 

«Я брал ее за тонкие запястья…»

 
     Я брал ее за тонкие запястья,
их совершенно просто целовал.
     Я этого никак не называл,
а в книгах – почитается за счастье,
и там еще об этом говорится:
все в первый раз – потом не повторится!
     И на заре меня попутал бес.
     В неповторимость счастья не поверив,
захлопнув книгу, распахнул я двери —
ну, что ж, проверим правоту небес:
все в первый раз – потом не повторится!
     Не довелось мне к ней же воротиться,
дверей знакомых вновь не открывал.
     Я осознал, что повторимость – счастье,
когда ее за тонкие запястья,
случалось, брал и просто целовал…
 

«О, сколько нежности ты губишь…»

 
     О, сколько нежности ты губишь
в моих губах, в руках моих,
когда твой голос, глух и тих,
мне говорит, кого ты любишь.
     Как будто рядом, а глазами
ты вся в качании берез,
тогда печаль твоя слезами
за горло и меня берет.
     И нам обоим нужен выход,
и соблазнительно горька
твоя рассеянная прихоть —
к моим губам твоя рука.
 

Новосибирск. 1962–1965

Джамбул. 1963

Горесть снега

Памяти Милы

«Ты встанешь – ветру окна отворить…»

 
     Ты встанешь – ветру окна отворить;
увижу, как заутренние дали
глазам твоим освобожденье дали,
и стану говорить,
что нелюбовь честней полулюбви…
     Ты, глядя на закатную зарю,
где выгорают облака-скитальцы,
мучительно заламываешь пальцы,
и вот я говорю:
– Несчастней нелюбви полулюбовь!..
 

«Глубокое дыханье колыхает…»

 
     Глубокое дыханье колыхает
июльский сад,
он кроной ритмы сонные вдыхает,
и листья, чуть взлетая,
шелестят,
и мотыльки к дыханию летят,
возносятся, в открытых окнах тая,
дыханием слепой ночник обвит.
     Спит женщина в объятии любви.
 

«Ликует птаха и полощет в горле…»

 
     Ликует птаха и полощет в горле
отраду лета – где-то здесь, в кустах.
     Сбегаешь ты на берег с крутогорья,
и осыпается песок в следах.
     Вот все примрет – едва лишь платья складкам
упасть у ног, лишь тронуть ветвь руке —
над долгим "и" испуг вспорхнет "и" кратким!
     А я божок приречный в лозняке.
 

«Ты повторения не требуй…»

 
     Ты повторения не требуй,
не переспрашивай, люблю ли.
     Сомненье притаилось слепо
и слухом чутким караулит.
     Лишь тот, кто чувства не питает,
пустое ищет уверенье.
     Тогда прозренье опадает
и прорастает подозренье.
 

«Луну метелью замело —…»

 
     Луну метелью замело —
и нет предмета волчьих песен,
покой округе обеспечен.
     Пространство прежнее ушло
в себя, и здесь мне не ко сну,
лишь без тебя здесь нету света,
и что мне до того предмета —
метелью замело луну.
 

«Ночи зимние…»

 
     Ночи зимние.
     Звезды сквозные.
     Бесконечные острия.
     Не оплачут печали ночные
ни метелица, ни плачея.
     Мир живой и ушедший восходят
с двух сторон их внимающих глаз.
     И обменится жар мой на холод
твой в мирах, совмещающих нас.
     Свечи теплятся здесь, а напротив —
два печальных, два тонких плеча,
неразумною мыслью о плоти
ослепляя и горяча.
 

«Ночник лучится в потолок…»

 
     Ночник лучится в потолок,
чернеется окна страница,
и, словно мысль моя, кружится
полуослепший мотылек.
     – Моей бессонницы наперсник,
с какой ты прилетел звезды,
больного образа соперник,
его затмить стремишься ты,
но с наступлением рассвета,
вонзившись, затрепещет нож,
и ты в нездешнем мире где-то
прообраз образа найдешь…
     А день и вовсе недалек,
и солнце тянет луч, раздобрясь.
     Передо мной все тот же образ —
полуослепший мотылек.
 

«По захоложенному маю…»

 
     По захоложенному маю,
где рыжим почкам невтерпеж
в зеленую одеться дрожь,
иду и память обнимаю,
и холодею на ветру,
и выстываю, словно печь,
но в памяти есть память рук
с теплом твоих янтарных плеч.
     Иду и прикрываю веки,
тебя за веками держу —
меня, слепого, хлещут ветки,
но я тебя не покажу,
самим собой тебя окутав.
     Обыкновенным притворясь,
иду, с ума схожу, как будто
я вор, укравший в первый раз.
     Иду наедине с тобою,
но вздох уже далече твой:
приду в себя, глаза открою
и не увижу ничего…
 

«Он мне сказал: ее уж нет…»

 
     Он мне сказал: ее уж нет.
     А я не мог понять.
     Шел белый снег из тьмы на свет
и все хотел обнять.
     Мне молвила через порог,
что полюбила вдруг.
     Я обернуться к ней не мог.
     Но вот замкнулся круг.
     И нет ее.
     А я живу
и не могу понять,
как смерть посмела синеву
у дней живых отнять.
 

«Свеченье глаз твоих…»

 
     Свеченье глаз твоих…
     Я был на что-то зол, —
теперь уже не помню, – я пришел
тебя встречать и приготовил злое,
но все забыл и смолк на полуслове…
     На полуслове смолк – в меня вошло
свеченье глаз твоих: сквозь сумрачное зло
моей души проникло и легло
в укроме самой, дожидаясь дня —
вновь засветиться и простить меня…
     Свеченье глаз твоих, свеченье твоих глаз!
 

«Снег падает, снег ластится…»

 
     Снег падает, снег ластится,
на языке сластит.
     Зима в венчальном платьице —
лукавый глаз блестит.
     Кому с ней быть сосватанным —
с утра сойти с ума:
уже под белым саваном
лежит его зима.
 

Джамбул. 1964

Новосибирск. 1965–1967

Целиноград. 1966

Перипатетика

Веселая осень

 
     Поветрий осенних
веселое дело!
     Листва на осинах
совсем обалдела,
и солнце в листве
как бенгальский огонь,
и знак на шоссе
запрещает обгон.
     А я тороплюсь
обогнать свои мысли,
а я не боюсь
уподобиться рыси,
чтобы, в чащобе
таежной играя,
рычать и визжать,
бытие выражая!
     По осени пестрой
скорей за шоссе —
на сказочный остров
в лесной полосе.
     На рыжую хвою
упав, отосплюсь
и, может, усвою,
зачем тороплюсь:
консилиум сосен
пусть оглядит
и вынесет осень
веселый вердикт!
 

Рабочее утро

 
     Зимний рассвет —
это свет
недоспелый,
хрусткий и белый.
     Это обочин огромность
в сугробах
и озабоченность
машин снегоуборочных.
     Это деревьев нескромность
в морозных оборочках
там, за фигурами в робах,
в пальто на ватине
и в шубах.
     Это яблок бесшумных
подобием – иней,
выдыхаемый густо.
     Это воздух, набухший до хруста.
     Это я в эту облачность долю
вношу:
и дышу,
и глаголю!
 

«Любите осень…»

 
     Любите осень.
     Дождь любите.
     Со страстной грустью он асфальт
исцеловав, со всех событий
смывает суетность и фальшь.
     Предметы, принципы, природа
и откровенней, и общей,
и отраженья колобродят,
отторженные от вещей.
     Любите дождь.
     Дожди – поэты,
слепцы, снотворцы, плясуны,
их песни петы-перепеты,
а все кому-нибудь нужны.
 

Точность

 
     Я в средоточье медленных событий,
где распускание бутонов нарочитей,
чем время зримое в тех пузырьках с песком, —
по мигу лепесток за лепестком
и за цветком цветок, другой и третий, —
томительно рождение соцветий.
     Что деется с той женщиной цветущей:
едва забылась над водой текущей,
лицом и грудью к ней устремлена,
как струями витая быстрина
остановилась, – тут же ненароком
та женщина летит к ее истокам.
     Не для моих и жадности, и лени
такие тонкости в несчетности явлений,
вниманию доступных в каждый миг,
поэтому вперед и напрямик
я корочу подробностей цепочки
и говорю:
– Весна. Взорвались почки.
 

«Кого хоронят…»

 
     Кого хоронят?
     Человека?..
     Труп!
     Над ним глаза сопливенькие трут.
     Умру и я какой-нибудь весной,
и станет трупом то, что было мной.
     Исчезну я – все станет не моим.
     И труп, и имя – просто псевдоним
покойника со смертного одра,
чья до могилы бытность и игра.
     А гроб с покойником там с плеч долой:
ему домой и остальным домой,
и незаметно с каждым в его дом
вкрадусь и я – запамятный фантом.
 

«Набраться силы в роще б —…»

 
     Набраться силы в роще б —
там корень или ветвь,
живущие наощупь,
меня сильнее ведь,
безмысленной (не глупой)
там жизни кутерьма.
     Моя ж любовь к безлюбой —
беспомощность сама.
     Меж холодом и светом
мембрана деревца
в неведенье продета,
а я же без конца
и сердцем беспокоен,
и совестностью слаб.
     В соведенье такое
трава не забрела б:
ей на земле хватает
соседства – и чужда
взаимность чувств пустая,
в которой мне нужда.
     Спешу до наступленья
потемок в угол свой
к отваге осмысленья
повинности живой.
 

«Еще в томлении блаженном…»

 
     Еще в томлении блаженном
светло раскинулась река,
и над своим изображеньем
остановились облака.
     В них обещанье грозной драмы
и барабанного дождя,
но дремлют лиственные храмы,
берез колонны возведя.
     И тем из рощи – на прибрежье
крутом – не насторожен взгляд,
как свет сквозь влажный воздух брезжит
на эту тишь, на эту гладь.
     И к шумно вдруг вскипевшим кронам
глаза невольно вознеслись:
играет дождь в плену зеленом —
с листа на лист, с листа на лист!
     И ты, гармонии искатель,
из плеска музыку творя,
не замечаешь, что из капель
играющих одна – твоя…
одна – твоя…