Не помню, что он ответил. А я продолжаю ему: «Аттестат – единственный документ на право социального коридора из деревни в город. Он действует только в это лето и до первого официального устройства на работу. А если я тебе дам и забеременею, то у меня аннулируется социальный коридор, и я навечно останусь в колхозе. Ты что? Не понимаешь этого? У вас нет девушек, которые хотят иной жизни? И я не хочу быть вечно скотницей или дояркой. Ну вот. Когда я уеду в город, мы с тобой там, в городе, как приличные люди, и распишемся. А потом – дам».

Дома я всё думала про него и про себя. Надерзила я ему или пококетничала?

А он вдруг и скажи:

– А я согласен.

Видали, какой заносчивый? Еще и покруче меня будет.

Дома мысли мои передвинулись на старшую сестру Тоню. Она так и сделала в свое время: после школы ушла в город с аттестатом и обратно не вернулась. В городе сразу пошла на завод – ЛЕПС, почти сразу вышла замуж, родила себе сына Вовку и встала в очередь на квартиру.

Ах, как председатель ругал её.

– Как же ты, советская деревенская женщина, могла так поступить? Для тебя колхоз всё делал! И бесплатное образование тебе дал, и родители твои в колхозе на хорошем счету. А ты так подвела колхоз! Ведь колхоз не просто тебя воспитывал, а для своих нужд! Ты могла бы быть и полеводом, и скотницей, и дояркой! Все профессии колхоза тебе открыты были.

– А вот если счетоводом?

– Ну, счетовод у нас уже есть. А ты бросила колхоз на произвол судьбы и ушла в город. Как тебе не стыдно? Как ты будешь после этого старикам-родителям в глаза смотреть? А папа твой, между прочим, Отечественную войну прошел. Ни с чем не считался. И колхоз его, израненного, не обидел. Поставил шорником на конюшню, когда он вернулся с войны. Учел его раны, пожалел. А ты сбежала тихой сапой, и тебе не стыдно? Как это можно? Я не понимаю.

Распекал и распекал её два часа подряд. А крестная наша, что на горке живет, её заранее научила: что бы председатель тебе ни сказал – молчи, и это никакого не будет иметь последствия, раз ты в городе уже устроена на работу.

И у меня в деревне – какая социальная жизнь? Только старая мама. Я её люблю, но из-за нее не собираюсь свою жизнь зарывать в деревне. Она и корова – что это за социум? А в городе столько возможностей, и случаев, и людей. И потом я молода, я хочу что-то видеть. А он посадил бы меня с ребенком. Мать бы меня отругала, я бы, не переставая, плакала.

Когда мать доит корову летом, а корова плачет – мошкара в глаза лезет, я ей отираю платком глаза и говорю: «Не плачь», а мать сердится.

– Да чего ты с ней сентиментальничаешь! Переживет она! Подумаешь – мошкара. В деревне этим никого не удивишь.

Я не хотела, чтобы мы отправляли корову на бойню. Это когда Сталин ободрал каждого крестьянина как липку – забрал лошадь, не давал денег, принуждал даром работать. А даром работать народ не хотел. А за деньги Сталин не хотел. Тогда народ начали спаивать, а деньги всё равно не дали. Но даже и в этих условиях корову он оставил. Лошадь взял, а корову оставил. Кормиться крестьянину чем-то надо? Картошка и молоко. Всё. А Никита Сергеевич сказал:

– Частных коров – сдать. А кто хочет молока – путь идет на ферму работать.

А я, может, агрономом хотела бы работать. Я, может, не хотела на ферму. Да только меня никто не спрашивал. Всё принудиловка. Значит, уходить надо из деревни. Нельзя же всерьез слушать, что говорят большие умные дяди тебе в убыток.

Свою корову мы с мамой сдали, подчинились, но я им её не прощу. Шли сдавать корову на убой и плакали. Коровушка ты наша! Дорогая ты наша! Ни в чем не повинна! Нас самих заставили. Не можем мы ничего сделать. Не обижайся ты на нас, родименькая ты наша. Прости нас, грешных, и прощай.

Не хочу я жить и работать в таком колхозе. Я всё равно сбегу отсюда. Я крепко запомнила Тонин совет уходить отсюда сразу после школы, ни на кого не оглядываясь. Сразу в город и на завод. Но не знала, как это сделать.

А на уроке химии учитель мне сказал, кажется, весной это было.

– Вы сделали большие успехи в моем предмете.

– Да? А я что-то этого не заметила.

– Это ничего, зато я заметил. Может быть, вы хотите у нас в НИИ поработать? Я там по совместительству работаю.

– Не знаю. Смогу ли я?

А про себя думаю – да молчи ты, берут – и ладно.

– Хорошо, – говорю. – Если будете рекомендовать, я принесу вам аттестат.

– Да-да, приносите и обязательно. Я буду вас ждать.

А это НИИ, оказывается, в нашем местном городке Подсол. Так еще лучше, думаю. От мамы не оторвусь.

Поехала. Сдала документы. Дали белый халат. Дали какие-то колбы. Сказали:

– Вот этот порошок туда. Вот эту водичку сюда. Потом будешь 15 минут смотреть, а потом запишешь результат. Всё понятно?

– Да.

– Ну, исполняй.

А как начало в колбах бурлить, а я ничего не понимаю и еще 15 минут ждать. Мне сделалось дурно. Может, тут всё к чертям взорвется и разлетится на куски, может, меня обрызгает? Может, это кислота какая? Ничего не знаю. На меня нахлынул ужас.

Но тут вошел спокойный и улыбающийся химик наш из школы и начал меня успокаивать.

– Ниночка, сейчас мы вместе запишем результаты, потом вы все выльете в помойное ведро, снимите халат, успокоитесь, побудете дома, завтра перепроверим опыт. Я помогу вам составить заключение. И вообще – будьте взрослой! Не надо переживать во взрослой жизни, как в школе, за каждую отметку.

И знаете, мы второй раз с Владиславом встретились. Я не ожидала. Он повел меня к маме. А она была – ни много ни мало – большой партлидер в городе. Организовывала курсы политграмоты, изучала труды Мао Дзэдуна, которые ей еще в 30-е годы рекомендовали. А потом, ближе к пенсии, получила должность директора ДК в Мошницах. Так вот мама ему про меня сказала: «Эта маленькая смешливая девчонка пусть будет твоей женой. Я согласна. В её глазах я вижу характер и упорство. Она сможет вести тебя по жизни и создать семью».

Владислав впервые провожал меня до дома. Ведь раньше я ходила в их деревню на танцы. И я обрадовалась, махала ему вслед от нашего дома.

Как жаль, что наш брак оборвался.

Продолжая в какой-то степени путь матери, он пошел в школу милиции. И закончил школу, и на хорошую работу был направлен – гастроном «Новоарбатский» охранять. Милиция при гастрономе была. Как мальчик избалованный, кончая смену, он брал на карман бутылку с прилавка (продавщицы молчали) и ехал к себе домой. И это каждую смену. Попривык. А тут лето разыгралось, компании. Озеро хорошее у нас было. Ну, поспорили мужики – кто после выпивки искупается. Ну и что ж, что жена, ребенок! Как он может, если поспорил – не нырнуть? Ну и с бельевого мостка нырнул. А у бельевых мостков в деревне – только с виду колышки наверху. Мостки поправляют, переносят в другое место десятилетиями. Сколько их под водой – никто не знает. А когда нырнул – нет его и нет. Мужики не сразу, но спохватились. Что такое? А уж красные пятна по воде пошли. А когда вытащили – распорото было так, что не о чем говорить.

Тогда я уже работала в Подсоле, шила парашюты. Рядом была школа военных из иностранных государств, придерживающихся коммунистической идеологии. Когда-то давно, в 30-е годы, здесь была школа НКВД, а потом её перепрофилировали.

В основном здесь учились мужчины. А дом культуры они делили с нашим заводом, где в основном трудились женщины. Поэтому случались разные любовные истории. И часто местное население не могло выдержать такого, и были смертельные случаи. Ведь газеты трубили об интернациональном долге и дружбе народов, и местное население городка воспринимало это нормально. А когда переходили на личные отношения, население это взрывало. Вслед плевались, угрожали и доводили до смертельных случаев. Девушки или вешались на березах в парке или топились в местном канале.

А я всегда и сразу, зная конкретные случаи в парашютном цехе, отвечала нашим и иностранным ухажерам на вопрос, можно ли со мной станцевать:

– Пожалуйста, но только имейте в виду, что ни за границу, ни на границу я с вами не поеду.

– А почему? – спрашивали те.

– А потому что у меня здесь, в деревне, под городком – дом, пожилая мама, ребенок, корова и огород. Я это бросить не могу.

Понятно, что многие были обескуражены таким полным ответом и отходили. А сама я раз и навсегда решила, что дом в деревне – это самое главное. И что огород – это вся моя школа. И что маме за все её благодеяния я столько должна, что не могу бросить её на произвол судьбы на старости лет, и не огорчалась, если ухажеры исчезали. Но я верила, что судьба пошлет мне суженого и уходила работать в цех. И работала там передовичкой, потому что кроме моей зарплаты, никаких денег в доме не было. И конечно, я старалась заработать. Был даже такой случай, что пожилая сотрудница пожаловалась начальнику: почему она двадцать лет проработала на заводе, а за этот месяц получила меньше, чем недавно пришедшая девчонка?

Начальник вежливо объяснил ей, что парашюты для космических аппаратов шьют сдельно. Кто сколько выработает, тот столько и получит. Советская пожилая женщина с этим не согласилась, и тогда начальник ей конфиденциально сказал, что у меня ребенок и умер муж.

А еще был случай, когда приехало большое начальство и ходило по цеху, смотрело, как шьют парашюты и интересовалось, нет ли где промаха в работе или провокаций в связи с тем, что космонавт Комаров не мог приземлиться нормально из-за парашюта. «Ничего мы тут предосудительного не делаем. Шьем, как положено», – недоумевали сотрудницы.

Ну, конечно, когда я заканчивала смену и ехала в электричке к себе в деревню, я часто вспоминала девочку, которая повесилась. Я была дружна с ней. Девочка была веселая, исполнительная. И кубинцы, которые приехали стажироваться, нравились всем. А с одним из них у нее была любовь. Он ей рассказывал, как Кастро им всем обещал, что при коммунизме на их острове Свободы любовь останется любовью. Все получат хорошую медицинскую помощь, если что. Обещал, что он поедет с ней на остров Свободы, что он её не обманет. Но население расперло: ишь, с каким-то иностранцем! Плевали, обзывали нехорошими словами и довели её до самоубийства. Потом плакали, говорили – так ей и надо, раз не со своим связалась.

Режим своих девушек не жалел. Еще до его отъезда ей отказали в росписи с ним, потому что она на военном заводе. Она терпела свое население и надеялась на мудрость государства. А получив отказ, из чувства протеста повесилась. Ей сказали: сначала вы должны были ознакомиться с нашими законами, а потом влюбляться. А вы сделали наоборот. Так в нашем государстве невозможно. Мы тут не виноваты.