Мать исчезла совершенно.
Умирает даже тот,
кто не думал совершенно,
что когда-нибудь умрёт.
 
 
Он рукой перебирает
одеяла смертный край,
так дитя перебирает
клавиши из края в край.
 
 
Человека на границах
представляют два слепых:
одного лицо в зарницах
узнаваний голубых,
 
 
по лицу другого тени
пробегают темноты.
Два слепых друг друга встретят
и на ощупь скажут: ты.
 
 
Он един теперь навеки,
потому что жизнь сошлась
насмерть в этом человеке,
целиком себя лишась.
 

 
Надень пальто. Надень шарф.
Тебя продует. Закрой шкаф.
Когда придёшь. Когда придёшь.
Обещали дождь. Дождь.
 
 
Купи на обратном пути
хлеб. Хлеб. Вставай, уже без пяти.
Я что-то вкусненькое принесла.
Дотянем до второго числа.
 
 
Это на праздник. Зачем открыл.
Господи, что опять натворил.
Пошёл прочь. Пошёл прочь.
Мы с папочкой не спали всю ночь.
 
 
Как бегут дни. Дни. Застегни
верхнюю пуговицу. Они
толкают тебя на неверный путь.
Надо постричься. Грудь
 
 
вся нараспашку. Можно сойти с ума.
Что у нас – закрома?
Будь человеком. НЗ. БУ.
Не горбись. ЧП. ЦУ.
 
 
Надо в одно местечко.
Повесь на плечики.
Мне не нравится, как
ты кашляешь. Ляг. Ляг. Ляг.
 
 
Не говори при нём.
Уже без пяти. Подъём. Подъём.
Стоило покупать рояль. Рояль.
Закаляйся как сталь.
 
 
Он меня вгонит в гроб. Гроб.
Дай-ка потрогать лоб. Лоб.
Не кури. Не губи
лёгкие. Не груби.
 
 
Не простудись. Ночью выпал
снег. Я же вижу – ты выпил.
Я же вижу – ты выпил. Сознайся. Ты
остаёшься один. Поливай цветы.
 

 
Хочешь, всё переберу,
вечером начну – закончу
в рифму: стало быть, к утру.
Утончу, где надо тонче.
 
 
Муфта лисья и каракуль,
в ботах хлюпает вода,
мало видел, много плакал,
всё запомнил навсегда.
 
 
Заходи за мной пораньше,
никогда не умирай.
Не умрёшь? Не умирай же.
Нежных слов не умеряй.
 
 
Я термометр под мышкой
буду искренне держать,
под малиновою вспышкой
то дышать, то не дышать.
 
 
Человек оттуда родом,
где пчелиным лечат мёдом,
прижигают ранку йодом,
где на плечиках печаль,
а по праздникам хрусталь.
Что ты ищешь под комодом?
Бьют куранты. С Новым годом.
Жаль отца и маму жаль.
 
 
Хочешь, размотаю узел,
затянул – не развязать.
Сколько помню, слова трусил,
слова трусил не сказать.
 
 
Фонарей золоторунный
вечер, путь по снегу санный,
день продлённый, мир подлунный,
лов подлёдный, осиянный.
 
 
Ленка Зыкова. Каток.
Дрожь укутана в платок.
 
 
Помнишь, девочкой на взморье,
только-только после кори,
ты острижена под ноль
и стыдишься? Помнишь боль?
 
 
А потом приходят гости.
Вишни, яблони, хурма,
винограда грузны гроздья,
нет ни зависти, ни злости,
жизнь не в долг, а задарма.
После месяцев болезни
ты спускаешься к гостям —
что на свете бесполезней
счастья, узнанного там?
 
 
Чай с ореховым вареньем.
За прозрачной скорлупой
со своим стихотвореньем
кто-то тычется слепой.
 
 
Это, может быть, предвестье
нашей встречи зимним днём.
Человек бывает вместе.
Всё приму, а если двести
грамм – приму и в виде мести
смерть, задуманную в нём.
 
 
Наступает утро. Утро —
хочешь в рифму? – это мудро,
потому что можно лечь
и забыть родную речь.
 

 
Друг великолепий погод,
ранних бронетранспортёров в снегу,
рой под эту землю подкоп,
дай на солнце выплясать сапогу.
 
 
Зиждься, мальчик розовый,
мальчик огненный,
воздух примири с разовой
головой, в него вогнанной.
 
 
То стучат стучьмя комья вбок,
самозакаляясь железа гудит грань,
солоно сквозь кожу идёт сок,
скоро-скоро уже зарычит брань:
 
 
Мне оторвало голову,
она летит ядром,
вон летит, мордя, —
о, чудный палиндром!
        Пуля в сердце дождя,
        в сердце голого.
        Дождь на землю пал —
        из земли в обратный путь задышал.
                 Мне оторвало голову,
                 она лежит в грязи,
                 в грязь влипая, мстит.
                 О, липкие стези!
                          О, мстихи, о, мутит,
                          о, бесполого.
                          Мылься, мысль, петлёй,
                          вошью вышейся или тлейся тлёй:
 
 
Я ножом истычу шею твою, как баклажан,
то отскакивая в жабью присядку, то
с оборотами балеруна протыкая вновь
и опять кроша твою, падаль, плоть.
 
 
Я втопчу лицо твоё, падаль, в грязь
и взобью два глаза: желтки зрачков и белки,
а расхрусты челюстей под каблуком
отзовутся радостью в моём животе:
 
 
Руки, вырванные с мясом
шерстикрылым богом Марсом,
руки по полю пошли,
         руки, вырванные с мясом
         шестирылым богом Марсом,
         потрясают кулаками:
         не шали!
                  Ноги ходят каблуками,
                  сухожилия клоками
                  трепыхаются в пыли,
                           ноги месят каблуками
                           пищеводы с языками,
                           во в евстахиевы трубы
                           вбито «Пли!».
 
 
Развяжитесь, лимфатические узлы,
провисай, гирлянда толстой кишки,
нерв блуждающий, блуждай, до золы
прогорайте, рваной плоти мешки.
 
 
Друг высокопарных ночей,
росчерков метеоритных, спрошу
я о стороне: ты на чьей? —
и одним плевком звезду погашу.
 

 
День окончен. Супермаркет,
мёртвым светом залитой.
Подворотня тьмою каркнет.
Ключ блеснёт незолотой.
 
 
То-то. Счастья не награбишь.
Разве выпадет в лото.
Это билдинг, это гарбидж,
это, в сущности, ничто.
 
 
Отопри свою квартиру.
Прислонись душой к стене.
Ты не нужен больше миру.
Рыбка плавает на дне.
 
 
Превращенье фрукта в овощ.
Середина ноября.
Кто-нибудь, приди на помощь,
дай нюхнуть нашатыря.
 
 
По тропинке проторённой —
раз, два, три, четыре, пять —
тихий, малоодарённый
человек уходит спать.
 
 
То ль Кармен какую режут
в эти поздние часы,
то ль, ворьё почуяв, брешут
припаркованные псы.
 
 
Край оборванный конверта.
Край, не обжитый тобой,
с завезённой из Пуэрто-
Рико музыкой тупой.
 
 
Спи, поэт, ты сам несносен.
Убаюкивай свой страх.
Это билдингская осень
в тёмно-бронксовых лесах.
 
 
Это птичка «фифти-фифти»
поутру поёт одна.
Это поднятая в лифте
нежилая желтизна.
 
 
Рванью полиэтилена
бес кружит по мостовой.
Жизнь конечна. Смерть нетленна.
Воздух дрожи мозговой.
 

 
Выдвиньте меня в луч солнечный
дети разбрелись по свету сволочи
дай-ка на газету мелочи
 
 
развелось в районе чёрной нечисти
ноют как перед дождём конечности
что здесь хорошо свобода личности
 
 
нет я вам скажу товарищи
что она такие варит щи
цвет хороший но немного старящий
 
 
он икру поставит чтоб могла жевать
каждый будет сам себе налаживать
я прямая не умею сглаживать
 
 
как ни встречу все наружу прелести
в пятницу смотрю пропали челюсти
тихие деревья в тихом шелесте
 
 
тихие деревья среди сволочи
в щах луч золотится солнечный
развелось в районе чёрной мелочи
 
 
нет я вам скажу от нечисти
я прямая разбрелись конечности
цвет хороший но немного личности
 
 
он икру поставит чтоб товарищи
как перед дождём такие варит щи
как ни встречу все наружу старящий
 
 
дети разбрелись но чтоб могла жевать
дай-ка на газету сам налаживать
что здесь хорошо умею сглаживать
 
 
выдвиньте меня наружу прелести
каждый будет сам пропали челюсти
тихие деревья в тихом шелесте
 

 
В полях инстинкта, искренних, как щит
           ползущей черепахи, тот,
  что сценами троянских битв расшит,
                 не щит, так свод,
   землетрясеньем стиснутый, иль вид
                  исходных вод,
 
 
    в полях секундных, заячьих, среди
             не разума и не любви,
   но жизни жаб, раздувшихся в груди,
                   травы в крови
     расклёванной добычи впереди, —
                    живи, живи.
 
 
  Часторастущий, тыщий, трущий глаз
          прохожему осенний лес —
    вот клёкот на его сквозной каркас
                   летит с небес,
 вот некий профиль в нем полудивясь-
                     полуисчез.
 
 
  Небесносенний, сенный, острый дух,
          сыреющий, стоит в краях,
       где розовый олень, являя слух,
                 в котором страх
  с величьем, предпочтёт одно из двух,
                и значит – взмах
 
 
      исчезновенья, как бы за экран,
       сомкнувшийся за ним, и в нём
   вся будущая кровь смертельных ран
                    горит огнём,
    когда, горизонтально выгнув стан,
                 он станет сном.
 
 
      Темнеет. Натянув на темя плед,
        прощальный выпростает луч,
    как пятку, солнце, и погаснет след
                  в развалах туч.
     Рождай богов, сознание, им свет
                 ссужай, не мучь
 
 
 себя, ты без богов не можешь – лги,
        их щедро снарядив. Потом,
      всесильные, вернут тебе долги
                в тельце литом.
    Трактуй змею, в шнуре её ни зги.
                   Или Содом.
 
 
    Сознание, твой раб теперь богат,
        с прогулки возвратясь и дар
  последний обретя, пусть дом объят
                (ужель пожар?)
сплошь пламенем, все умерли подряд,
                  и сам он стар.
 

 
Шёл, шёл дождь, я приехал на их,
я приехал на улицу их, наих,
всё друг друга оплакивало в огневых.
 
 
Мне открыла старая в парике,
отраженьем беглым, рике, рике,
мы по пояс в зеркале, как в реке.
 
 
Муж в халате полураспахнутом,
то глазами хлопнет, то ахнет ртом,
прахом пахнет, мочой, ведром.
 
 
Трое замерли мы, по стенам часы шуршат.
Сколько времени! – вот чего нас лишат:
золотушной армии тикающих мышат.
 
 
Сел в качалку полуоткрытый рот,
и парик отправился в спальный грот.
Тело к старости провоняет, потом умрёт.
 
 
О бессмысленности пой песню, пой,
я сиделка на ночь твоя, тупой,
делка, аноч, воя, упой.
 
 
То обхватит голову, то ковырнёт в ноздре,
пахом прахнет, мочой в ведре,
из дыры ты вывалился, здыры ты опять в дыре.
 
 
Свесив уши пыльные, телефон молчит,
пересохший шнур за собой влачит,
на углу стола таракан торчит.
 
 
На портретах предки так выцвели, что уже
не по разу умерли, но по два уже,
из одной в другую смерть перешли уже.
 
 
Пой тоскливую песню, пой, а потом среди
надевай-ка ночи носок и себя ряди
в человеческое. Куда ты, старик? сиди.
 
 
Он в подтяжках путается, в штанинах брюк,
он в поход собрался. Старик, zur ck!
Он забыл английский: немец, тебе каюк.
 
 
Schlecht, мой пекарь бывший, ты спёкся сам.
Для бардачных подвигов и внебрачных дам
не годишься, ухарь, не по годам.
 
 
Он ещё платочек повяжет на шею, но
вдруг замрёт, устанет, и станет ему темно,
тянет, тянет, утягивает на дно.
 
 
Шёл, шёл дождь, я приехал к ним,
чтоб присматривать, ним, ним, ним,
за одним из них, аноним.
 
 
Жизнь, в её завершении, хочет так,
чтобы я, свидетель и ей не враг,
ахнул – дескать, абсурд и мрак!
 
 
Что ж, подыгрываю, пой песню, пой,
но уж раз напрашивается такой
вывод – делать его на кой?
 
 
Leben, Бог не задумал тебя тобой.