Сквозь тьму непролазную, тьму азиатскую, тьму,
где трактор стоит, не имея любви ни к кому,
и грязи по горло, и меркнет мой разум,
о, как я привязан к Земле, как печально привязан!

Ни разу так не были дороги ветви в дожде,
от жгучего, влажного и торопливого чтенья
я чувствую, как поднимается сердцебиенье
и как оно глохнет, забуксовав в борозде.

Ни разу ещё не желалось столь жадностно жить,
так дышит лягушка, когда малахит её душат,
но если меня невзначай эти ночи разрушат,
то кто, моя радость, сумеет тебя говорить?

Так вот что я знаю: когда меня тянет на дно
Земли, её тягот, то мной завоёвано право
тебя говорить, ну а меньшего и не дано,
поскольку Земля не итог, но скорей переправа.

Над огненным замком, в котором томится зерно,
над запахом хлеба и сырости – точная бездна,
нещадная точность! но большего и не дано,
чем это увидеть без страха, и то неизвестно.

«Расширяясь теченьем реки, точно криком каким…»

Расширяясь теченьем реки, точно криком каким,
точно криком утратив себя до реки, испещрённой стволами,
я письмом становлюсь, растворяясь своей вопреки
оболочке, ещё говорящей стихами.

Уходя шебуршаньем в пески, точно рыба, виски
зарывая в песчаное дно, замирающим слухом…
Как лишиться мне смысла и стать только телом реки,
только телом, просвеченным – в силу безмыслия – духом.

Только телом, где кровь прорывает ходы, точно крот,
пронося мою память, её разветвляя на жилы…
Я к тебе обращён, и теперь уже время не в счёт:
обращённый к тебе, исчезаю в сознании силы.

Опыт горя и опыт любви непомерно дают
превращение в сердце, лишённое координаты,
оно – всё, оно – всюду, с ним время в сравнении – зуд,
бормотание, шорох больничной палаты.

И теперь всемогущество зрения – нежность его,
пусть зрачок омывает волна совершенным накатом,
это значит, пробившись за контур, слилось существо
с мнимо внешним и мнимо разъятым.

«Бывали дни безмыслия, июль…»

Бывали дни безмыслия, июль
на цыпочках заглядывал с балкона,
и проникал, чуть оживляя, тюль,
и к изголовью свет струил наклонно.
Бывали дни – не верил, что умру,
когда нас ночь на даче заставала,
и сад сиял, и больше никому,
нигде и никогда не предстояла
не только ты, но эта полнота,
утишившая время до приметы.
Я и теперь не верю, хоть она
изнемогла, распавшись на предметы.
Я и теперь не верю, но слабей.
Скажи: волна уходит, оставляя
воспоминанья в линзах пузырей,
один пузырь с другим сопоставляя…
Но человек, склонённый над столом,
не слышит, как стучит металлолом
и мёртвые клешни передвигает,
он времени волну одолевает,
и всё его живое существо
втройне одарено одним мгновеньем:
июльским днём, бессмертным помышленьем
и точным воплощением его.

«Вот…»

                                      Вот
                              и Нила разлив,
                        крокодильского Нила,
                   крокодильского Нила разлив.
                             На окраине Фив
ночь слезы, говоришь? Как ты плачешь, Исида, красиво,
                             очи полузакрыв.

                                       Ты
                           прекрасна, ты миф,
                           одаряющий щедро
                      благодарные полосы нив.
                          Но поблизости Фив
  мне к отплытью готовиться в барке ливанского кедра,
                       слышишь арфы призыв?

                                       Не
                             дожив до войны
                          (слава богу Амону!),
                    пару лет не дожив до войны,
                           я загробной страны
         дуновению внял и поддался холодному гону
                          той змеиной волны,

                                      той
                            волны, исподволь
                         абиссинскою кровью
                   гор увитой… Но так не неволь,
                           распусти мою боль,
  мой клубок жизнелюбия, крови, прокорма, здоровья,
                           и не сыпь эту соль!

                                       И
                           бескрайний песок,
                          и просторы не эти ль
                    я любил, но не мог, но не мог
                         тебе верить, мой бог…
  Моё сердце, пишу, не восстань на меня как свидетель
                          по ту сторону строк.

«Я тоже проходил сквозь этот страх…»

Я тоже проходил сквозь этот страх —
                раскрыв глаза,
       раскрыв глаза впотьмах, —
всех внутренностей, выгоравших за
                  единый миг,

  и становился как пустой тростник,
              пустой насквозь,
             пустее всех пустых,
  от пальцев ног и до корней волос,
                  я падал в ад,

точней – во тьму, иль в вашу Тиамат,
                   не находя,
            где финиковый сад,
    где друг умерший, где моё дитя,
               где солнца жар,

  где ты, спускающийся в Сеннаар,
                   где та река
             и где над нею пар,
  где выдохнутый вон из тростника
                  летучий дар.

    Я этим жил на протяженье лет,
                 тех лет моих,
            которых больше нет
ни среди мёртвых, ни среди живых,
                   я извлекал

звук из секунд, попав под их обвал,
                   благодаря
               тому, что умирал
   прижизненно, а зря или не зря —
                поди измерь…

    Не так твоими мускулами зверь
                 зажатый пел,
            как я, скажи теперь?
     Не песней ли и ты перетерпел
               ночной кошмар,

ты, с гор спускающийся в Сеннаар?
              Смотри – река,
         смотри – над нею пар,
как выдохнутый вон из тростника
                 летучий дар!

1973–1980 гг.

Из цикла «шум земли»

«Потому что я смертен…»

Потому что я смертен. И в здравом уме.
И колеблются души во тьме, и число их несметно.
Потому что мой разум прекращается разом.
Что насытит его, тем что скажет, что я не бездушен,
если сам он пребудет разрушен, —
эти капли дождя, светоносные соты?
это солнце, с востока на запад летя
и сгорая бессонно?
Что мне скажет, что дождь – это дождь,
если мозг разбежится как дрожь?

Так беспамятствует, расщеплено, слово, бывшее Словом,
называя небесным уловом то, о чём полупомнит оно.

Для младенческих уст этот куст. Для младенческих глаз.
До того, как пришёл Иисус. До того, как Он спас.
Есть Земля до названья Земли, вне названья,
где меня на меня извели, и меня на зиянье
изведут. Есть младенческий труд называнья впервые.

Кто их создал, куда их ведут, кто такие?

Усомнившись в себе, поднося свои руки к глазам,
я смотрю на того, кто я сам:
пальцы имеют длину, в основании пальцев – по валуну,
ногти, на каждом – страна восходящего солнца,
в венах блуждает голубизна.

Как мне видеть меня после смерти меня,
даже если душа вознесётся?

Этой ночью – не позже.
Беспризорные мраки, в окно натолпившись, крутя занавеску, пугая

шуршаньем, бумагу задевая, овеют дыханьем дитя.
Дитя шевельнёт губами.
Красный мяч лакированный – вот он круглит на полу.

А супруги, разлипшись, лежат не в пылу, и пиджак обнимает в
углу спинку стула, и масляет вилка на столе, и слетают к столу

беспризорные звуки и мраки, и растут деревянные драки веток в
комнате, словно в саду.

А бутылка вина – столкновенье светящихся влаг и вертящихся сфер,
и подруга пьяна, и слегка этот ветер ей благ – для объятий твоих,
например. Покосится страна и запаянный в ней интерьер.
Вот вам умное счастье безумных, опьянение юных и вдох для достания
дна.

Одинокая женщина спит-полуспит. Если дом разобрать, то подушка
висит чуть пониже трубы заводской, чуть повыше канавы. Станет
холодно пуху в подушке. Спит гражданка уснувшей державы, коченея
в клубочке, как сушка.
Ты пейзаж этот лучше закрой.

Ночь дерева, каторжника своих корней, дарит черномастных коней,
разбегающихся по тротуару.
Ночь реки, шарящей в темноте батарей, загоняет под мост отару
золоторунных огней.
Ночь киоска, в котором желтеет душа киоскёра.
Ночь головного убора на голове манекена.
Ночь всего, что мгновенно.

Проживём эту ночь, как живут те, кто нищи. Разве это не точный
приют – пепелище? Что трагедия, если б не шут, тарабанящий в днище?

Вот почему ты рвёшься за предмет, пусть он одушевлён, – чтоб
нищенствовать.
Там, где пройден он, к нему уже привязанности нет.
Две смерти пережив – его и в нём свою, – не возвращай земного лика
того, кто побеждён, как Эвридика. Для оборотней мёртв его объём.
Лишь ты владеешь им, когда насквозь его прошёл, твои края не те, где
нищенствуют вместе или врозь, – но нищенствуют в полной нищете.

Здесь расстаются, нервы на разрыв испытывают, ненависть вменив в
обязанность себе для простоты, здесь женщина кричит из пустоты лет
впереди.
Печальнейший мотив.
А более печального не жди.

Старушечьи руки, и рюмочка из хрусталя, и несколько капель
пустырника, и опасенье, что жизнь оборвётся вот-вот, но ещё, веселя,
по капле даётся, и вкусно сосётся печенье. И крылышки моли из
шкапа летят, нафталя.

В большую глубину уходит кит, чернильной каплей в толщу океана
опущена душа левиафана, полночная душа его не спит.
Он с общим содержаньем столь же слит, сколь форма его в мире
одинока, и, огибая континент с востока, – уходит, как чутьё ему велит.

И высится в море терпенье скалы, осаждённой таким неслыханным ветром морским, что слышится ангелов пенье.

И разум упорствует, противоборствуя тьме. Но тотчас, из хаоса
выхвачен самосознаньем, он хочет бежать бытия и вернуться к зиянью,
подобному небу, когда оно ближе к зиме.
Бедняжливый узник в своей одиночной тюрьме страстей, он расхищен
на страхи, любовь, покаянье, и нет ему выбора – только принять
умиранье всего, что он слышит, принять его в ясном уме.

«Я верил в бога Ра…»

Я верил в бога Ра,
я богоравным был,
пока в ладье я плыл,
пока сиял он дивно,
пока я неотрывно
весь день за ним следил.

Я был ребёнком, мир
мой бог мне даровал,
я жил, я ликовал,
и в той песчаной почве
мой мёртвый предок порчи,
спелёнутый, не знал.

И вдруг мой бог погас,
и стала жизнь темна,
и, не нащупав дна,
я побежал, безумясь,
в пески, где, как Анубис,
лежала ночь одна.

Там верховодил лев,
там царствовал орёл,
там друга я нашёл
земной надёжней тверди,
он спас меня от смерти
и сам её обрёл.

И вот с лица Земли
могучий друг исчез,
я землю рыл, я лез
за ним в земные недра,
но не нашёл, как ветра,
его ни там ни здесь.

И я пошёл бродить,
и я бродяжил век,
и увидал ночлег —
то некто шел из Ура,
был препоясан шкурой
овечьей человек.

И я пристал к нему,
и пас его стада,
и в поздний час, когда
стада и травы никнут,
я трижды был окликнут:
«Ты слышишь голос?» – «Да».

И духом я окреп,
и жертвенник возжёг,
и агнца я рассёк,
звезде падучей вторя,
и предо мною море
мне расстелил мой Бог.