Наши

Всё-таки я слишком расслабилась. Привычно уйдя за водой, вдруг слышу выстрел. Присев в первый момент, затем сломя голову бегу к дяде Грише, а там…

На поляне обнаруживаются двое, они в костюмах совсем не военных – серый пиджак, серые штаны, повязка какая-то на руке. У них в руках винтовки. Я, обрадованная тем, что это не немцы, выскакиваю им навстречу, чтобы попросить с дядей Гришей помочь, но вот то, что это враги, понимаю слишком поздно.

– Дяденьки! Дяденьки! – тараторю я. – Помогите с дядей Гришей!

– Сейчас поможем, – ухмыляется один из них и резко хватает меня за волосы.

Он тащит меня к своим штанам, я пытаюсь вырваться, кусаю его, кажется, даже удачно, отчего лечу на землю, и… с меня срывают одежду, но я всё равно сопротивляюсь. Один из них кричит непонятно – и приходит боль. Она становится всё сильнее, потом что-то бьёт меня по голове, и я умираю, услышав в последний момент звук, на треск похожий.

Смерть какая-то странная: боли я почти не чувствую и плыву по какой-то чёрной реке. Плыву, но никуда не уплываю. Я теперь вечно буду в этой реке? И почему тогда боль чувствуется, пусть как будто через подушку, но есть же. Стоит мне об этом подумать, как меня будто молнией прошивает, отчего я вскрикиваю. И вот тут боль возвращается, она такая сильная, что я хочу обратно в реку…

– Потерпи, маленькая, – слышу я женский голос с ласковыми интонациями. – Сейчас дойдём и поможем тебе.

Я не могу сказать ни слова, но интонации у незнакомки такие… Я согласна на боль, лишь бы со мной так разговаривали. При этом мне кажется, я не умерла, а если и умерла, то пусть хоть на сковородке жарят, но чтобы так ласково разговаривали. Наверное, меня поджарили уже или в котёл со смолой намакали, а теперь немного погладят и опять будут? Значит, я плохая девочка?

– Света, что это? – интересуется кто-то суровым голосом. Скорее всего, главный чёрт.

– Это девочка, товарищ старший лейтенант, – сообщает та, что несёт меня. – Почти забили её полицаи. Не могли же мы…

– Не могли, – соглашается с ней главный чёрт. – Неси в лазарет.

– Терпи, маленькая, – это Света ко мне обращается, у неё голос сразу такой ласковый становится, что хоть плачь. – Совсем чуть-чуть осталось.

Я пытаюсь открыть рот, но понимаю, что ничего сказать не могу, и ещё от боли шевелиться тоже не получается. Это меня пугает, но не сильно, потому что если я уже в аду, как одна девочка рассказывала, то пугаться как-то поздно, нужно ждать, когда опять в горячую смолу макать начнут.

– Девочка лет девяти, – говорит эта самая Света кому-то. – Рядом труп бойца, два полицая избивали ребёнка. Видимо, она ухаживала, вот они её…

– Всё понятно, Света, – доносится до меня ещё один голос. – Иди с миром, а мы нашу маленькую лечить будем… Вера! Поди сюда!

Я стараюсь не кричать, хотя очень больно, а со мной что-то делают. По-моему, раздевают и моют, но точно сказать не могу, потому что больно очень. Кажется, я вся – сплошной комок боли, только одно помогает – ласка в голосах женщин, которые мной сейчас занимаются. Из того, что они говорят, я понимаю: дядю Гришу убили плохие люди, а со мной нехорошее сделать хотели, но я кусалась и разозлила их, поэтому меня сильно побили, но убить не успели, их самих поубивали неизвестно откуда взявшиеся наши. А меня принесли туда, где они живут, и теперь лечить будут.

– Говорить, похоже, не может, – озабоченно замечает та, кого зовут Варварой Дмитриевной. – Не бойся, маленькая, мы всё поправим. Ты выздоровеешь, обязательно.

– Малышка совсем… – вздыхает Вера.

Я их только по голосам различаю, потому что глаза почему-то не открываются совсем. Меня чем-то мажут, а потом и во что-то заворачивают. Наверное, это бинт, потому что во что ещё завернуть можно? Я стараюсь не плакать, чтобы меня ещё погладили. И Вера гладит, отчего глаза мои всё-таки открываются. Мне сразу же дают водички немного.

– Вот так, попей, – улыбается мне Вера. У неё круглое лицо с голубыми глазами, военная форма, на которую сверху белый халат наброшен. – Надо попить, чтобы было чем плакать, а чуть опосля и поедим, хорошо?

Я осторожно киваю, стараясь не разбередить головную боль. Лежу я на кровати или чём-то похожем, вокруг стены, и даже потолок есть. Значит, это дом. Вера разговаривает со мной так ласково-ласково, гладит ещё и вообще далеко не отходит, как будто я ей чем-то дорога. Форма на ней точно наша, значит, не убьёт. Вот и хорошо, наверное…

– Что у вас тут? – в комнату входит высокий мужчина, наверное, командир.

– Девочка не говорит, но боль терпит, при этом тянется к ласке, – сообщает ему Вера. – Думаю, вся семья на её глазах погибла, да ещё коллаборационисты за малым не убили, вот и… Пусть остаётся, товарищ капитан госбезопасности, а?

– Не группа, а цирк на колёсах… – вздыхает тот, но кивает, а потом гладит меня по голове. – Ладно, мы не звери. Но ты понимаешь, как это опасно?

– Увидят её такой полицаи… – начинает Вера, на что командир просто кивает.

Они знают что-то, что мне неизвестно. Очень любопытно, конечно, но я пока не говорящая, поэтому молчу и жду, что будет дальше. А дальше Вера садится рядом со мной и тихим голосом рассказывает мне о том, кто они такие и почему для меня опасно с ними, но я с трудом поднимаю руку, чтобы вцепиться в её юбку и не отпускать.

– Не бойся, маленькая, ты останешься с нами, – вздыхает Вера, продолжая меня гладить. От этого жеста мне становится очень спокойно и легко на душе, и я спокойно засыпаю.

Оказывается, не совсем спокойно, потому что меня будят, уговаривая не плакать, и я стараюсь, конечно. А потом опять засыпаю… И опять… И снова мне снится полянка с девочками. И кажется мне, что я тоже там лежу в таком же виде, отчего кричится, кажется, само собой.

Странно, но никто не сердится на меня за то, что я кричу. Женщины меня, скорее всего, жалеют даже. Кормят, умывают, пытаются разговорить, я тоже стараюсь, потому что страшно же, когда говорить не можешь. Вот я пытаюсь пищать или другие звуки издавать, что получается не очень хорошо, но мне не разрешают плакать, быстро успокаивая. Вера – она, как мама: моет меня, расчёсывает, кормит, и ласковая постоянно, отчего иногда даже плакать хочется. Тепло мне в её руках, даже очень тепло.

***

Эти наши – специальный отряд. Они смотрят за фашистами и передают сведения другим нашим, чтобы тем было легче убивать врагов. Я теперь воспитанница, хотя ещё не хожу, но уже понемногу говорю. Вот я и рассказываю маме Вере о том, как с девочками поступили и что случилось. И что вожатый сбежал, тоже рассказываю, потому что она же мама.

Это слово у меня вырывается как-то само, а Вера совсем не возражает. Я только надеюсь на то, что меня не предадут, потому что тогда я не буду жить. Устала я, получается, от того, что предать могут, вот и решила так. Мама Вера занимается со мной, не даёт отчаиваться и плакать, а ещё рассказывает о том, что происходит. Фашисты, оказывается, не убили всех наших, а только временно прогнали, но всё будет хорошо.

Постепенно у меня начинают лучше работать ноги, я их даже согнуть могу, но вся я теперь полосатая, и нос у меня сломан был. Заживёт, наверное, хотя шрамы останутся, а я же не мальчик, чтобы они меня украшали… От этого иногда очень грустно, но я всё равно не унываю, потому что меня учат многому: и как карты составлять, и как читать их, и как с ножом или пистолетом обходиться. Ко мне приходят дяди и тёти, они и помогают мне не чувствовать себя совсем не нужной.

Так проходят дни, даже недели, но я этого почти не замечаю, только постепенно ходить начинаю, ну и говорить тоже. Я говорю с каждым днём лучше, интересуясь всем, что происходит, а командир отвечает, что это хорошо, потому что нам скоро нужно будет переходить в другое место. Вместо моего изорванного платья у меня настоящая военная форма появляется, а тётя Варвара учит меня за ранеными ухаживать, чтобы я в помощь была. Вот я и учусь изо всех сил, а за это мне выдают настоящий пистолет! Теперь я не безоружная, вот.

– Завтра начинаем движение, – объявляет командир. – Нам нужно дойти досюда, – он показывает на карте. – Приказано создать на базе группы партизанский отряд.

Вопросы задают другие, а я понимаю: нужно помочь тёте Варваре с бинтами и спросить, где мне быть, потому что на марше мама Вера занята будет. Нужно же смотреть, чтобы фашисты не напали, вот поэтому. Я уже всё-всё понимаю, потому что мне дяденька комиссар объяснил, и почему столько немцев, и почему не прогнали. Оказывается, даже большие начальники могут предать совершенно неожиданно. Вот как вожатый меня избил, так и какой-то большой начальник тоже со всеми так поступил.

Мама Вера как-то выяснила про мою маму. Оказывается, её оправдали, но её у меня всё равно нет, так получилось. Я киваю, потому что у меня мама Вера же есть. Ну вот, значит, всё в порядке. Я будто бы маленькой становлюсь, потому что мне уже не нужно бояться и много думать, всё, что я должна делать, мне скажут. Ну и я послушная очень, так правильно, наверное. Не хочу задумываться, ведь дяденька комиссар сказал, что фашистов прогонят, значит, прогонят, и нечего много думать, вот.

– Вера, берёшь дочь и двигаетесь в середине построения, – командует командир, заставляя меня улыбаться. – Света, первый дозор, Илья, второй дозор.

Я просто радуюсь, потому что получается, я с мамой иду. Это же здорово! Она мне улыбается и обнимает, а за такое я что угодно вытерплю, потому что мама же. Вот мы и выходим, гуськом идём, друг за другом, а позади ещё кухня и медицина на тележках специальных. Мамочку со мной послали, чтобы я, наверное, не попала в беду, ну ещё вдруг ножки опять себя плохо вести будут…

Дорога до привала проходит спокойно очень, никто нас не тревожит, да и вообще ощущение, что лес вымер. Мне идётся не очень легко, но я не жалуюсь – надо терпеть, потому что мамочке тоже непросто. Я понимаю, что почти вынудила маму Веру стать мамой, но не могу ничего с собой поделать, а она говорит, чтобы я об этом не думала. Я и не думаю, потому что я же послушная!

– Привал, – коротко приказывает товарищ командир, отчего все садятся, где стояли, хоть это и неправильно.

Я уже знаю, что правильно, а что неправильно, потому что рассказывали мне обо всём. Вот я и понимаю: надо воды принести и ещё, наверное, помочь. С трудом поднимаюсь на ноги, но мамочка останавливает меня. Я сажусь обратно, потому что она лучше знает, как правильно.

– Девочки всё сделают, – объясняет она мне. – А ты лучше посиди, чтобы ножки отдохнули.

– Хорошо, мама, – киваю я, прислонившись спиной к берёзке. Так можно расслабить спину, но быть готовой в случае чего.

Дяди и тёти через минут десять начинают двигаться – за водой, чтобы фляги наполнить, а горячее мы не сейчас будем, потому что на марше нельзя, вокруг враг. Поэтому надо отдохнуть, сходить в кустики и идти дальше. Мама говорит мне в кустики сходить, что я и делаю, потому что она знает лучше.

Мы идём до самого вечера, под конец меня уже несут, потому что ноги подламываются и не хотят дальше идти, но мама мне испугаться опять не даёт, погладив по голове, отчего я не паникую. А потом меня дядя Витя на руки берёт и несёт уже сонную. Наверное, поэтому я совсем не знаю, когда мы приходим туда, куда командир сказал.

На третий день я уже привыкаю, и ноги перестают капризничать, хотя, конечно, болят. Мамочка рассказывает мне, что там, куда мы идём, ещё до войны была построена «база» по специальному приказу какого-то Судоплатова. Не знаю, кто это, но о нём говорят с уважением, значит, хороший человек. И вот к этой базе мы и идём, потому что там подземные квартиры есть, снаряжение, оружие и продукты даже.

Нам совсем недалеко остаётся, ещё часа два, наверное, идти, когда у нас вдруг привал происходит. Но сидят далеко не все – двое дядь с оружием в лесу исчезают. Я вопросительно смотрю на маму.

– Сначала разведают, безопасно ли, – объясняет она мне. – А потом уже и пойдём.

– Чтобы сюрпризов не было! – понимаю я. – Здорово!

Действительно же здорово, когда есть взрослые, на которых можно положиться, которые не предадут. Эти взрослые не повторят мне: «Ты никому не нужна», как было в детдоме, они, наоборот, показывают, что я нужна, учат меня. А ещё я обрела маму. Вот просто самую настоящую маму, поэтому я счастлива. А война… ну война, зато у меня мама есть! А это, по-моему, важнее войны, хотя я, конечно, прямо такими словами об этом не скажу. Но фашисты могут просто убить, замучить ещё, они страшные, а вот товарищ командир – он страшный для них, поэтому мне ничего и не страшно.