Дядя Гриша

Будит меня какой-то очень громкий «бах», отчего я подскакиваю на своей лежанке. Взглянув наверх, понимаю, что разоспалась – солнце уже высоко. Не полдень, но и не раннее утро. Где-то в стороне дороги бахает, значит, туда нельзя, хоть и любопытно, что происходит. Надо будет одним глазком посмотреть, всё равно же идти надо на восток.

Нельзя попадаться милиции здесь, надо подальше отойти, тогда, может быть, найдётся другой детдом, особенно если фамилию чужую сказать. А то боюсь. Меня этот вожатый вообще забьёт. Набитые со вчера места ноют, и плакать ещё хочется, всё-таки давненько меня не били именно так. Вздохнув, раскрываю котомку, надо сыр в первую очередь съесть, он испортиться может, жалко будет.

Ещё бы умыться, но это можно и потом. Интересно, послышался мне какой-то очень отчаянный крик или нет? Скорее всего, послышался, нет же никого в округе. Нужно собираться и идти, хотя до вечера времени много, наверное, но я маленькая, идти будет непросто. Не было бы у меня опыта, точно в беду попала бы, это я понимаю, из кустов наблюдая за дорогой. А по ней движутся незнакомые машины, точно не наши, потому что кресты нарисованы. И движутся они к городу, а не от него. То есть это немцы? Почему наши не прогнали их прочь? Не захотели? А мне что делать?

Не знаю, чего от них ожидать, поэтому не пойду на дорогу. Тяжело вздохнув, возвращаюсь обратно к лесу, понимая, что лёгкой прогулки не получится. Обидно, конечно, но ничего не поделаешь. Иду дальше по тропинке примерно в направлении города, а там указатели же будут, хотя восток по деревьям определить можно. Уж этому-то меня научили.

Я иду час, наверное, потом ещё один, бахи и бухи удаляются куда-то вперёд, а я не понимаю, где же наши? Ведь даже в песне было о могучем ударе, где он? Ощущаю себя какой-то потерянной, потому что за весь день, пока иду, не видела ни одного нашего. Разве такое может быть? Не верю и потому выхожу поближе к дороге, чтобы посмотреть, но там только с крестами машины и даже, кажется, танки, а больше ничего и никого нет. А нет, вон кто-то лежит, но я туда не пойду. Это дорогу переходить надо, а по ней машины носятся.

Переваливает за полдень, судя по солнцу, я останавливаюсь, чтобы поесть, и тут опять слышу крики. Вот кажутся они мне знакомыми, но кого я тут знать могу? А от лагеря я уже далеко отошла, да и вряд ли девчонки будут так ссориться, что окрест слышно. Наверное, птица какая так кричит, а я одна совсем, вот и кажется мне. Слыхала, что такое бывает, когда совсем одна… Эх… теперь мне долго одной быть придётся, боязно мне к людям идти.

Вот так я иду, рассматривая кусты, деревья, прислушиваясь, хотя, кажется, уже далеко бахает что-то. Наверное, город надо обойти, кстати. И вот тут я выхожу на поляну, которая совсем возле дороги находится. Заметно, что тут ездили, потому что трава примята, а на ней… Я даже сразу не понимаю, что вижу – тела белеют. Испугавшись, медленно подхожу поближе, замирая.

В скитаниях я много чего видела, потому знаю, для чего у нас срамное место используют, но вот вид истерзанных девочек заставляет меня сесть на корточки и заплакать. Это наши девочки из детдома, те, кто постарше, и они не дышат. Я сразу это вижу, когда медленно приближаюсь. Хочется визжать, но очень страшно, поэтому закрываю себе рот руками, увидев… И тут раздаётся тяжёлый стон. Я буквально прыгаю в ту сторону, чтобы увидеть Машку. Она вся в крови, не знаю, что с ней делали.

– Маша! Маша! – тормошу я её. – Что случилось, Маша?!

– Бе-ги… – с трудом произносит она. – Это не-лю-ди…

С большим трудом совершенно недвижимая Машка рассказывает мне, что произошло. Я слушаю её, понимая, от немцев надо держаться подальше. Они похватали девчат, что постарше, а младших убили, и мальчишек всех убили. А вожатый, оказывается, ночью сбежал. Потом привезли сюда и… случилось то, что я вижу. Машка только как-то выжила, а других они толпой целой, вот и померли девочки. Не закончив рассказа, она начинает дёргаться, как-то выгибается и замирает. Я понимаю: Машка умерла.

Получается, немцы – точно черти, ну батюшка как-то рассказывал. Его, правда, потом убили, но он очень складно о чертях рассказывал и об ангелах. А раз хотят убивать девочек, значит, получается, черти. Именно это заставляет меня уйти поглубже в лес. Страшно мне очень, просто невозможно страшно, потому что останься я в лагере… уберёг меня боженька, как есть уберёг.

Похоронить бы девочек, да нечем мне яму копать, так и оставляю их на той страшной полянке и вся в слезах ухожу дальше на восток. Как же наши дозволили такому непотребству случиться? А может, немцы убили всех наших и теперь защиты нет? От этой мысли становится как-то очень холодно, в глазах темнеет, что заставляет меня остановиться. Ведь если наших уже нет, то и защиты нет, а вот так, как Машка, я умирать не хочу! Я вообще не хочу умирать, но вот как Машка – это очень страшно, ведь она рассказала, что именно с ней сделали.

Я всё иду, а солнце уже склоняется к закату, завершая второй день войны. Как ни странно, но в лесу никого нет, кажется, что все вымерли, включая зверей диких да птиц певчих. Или их тоже немец побил? Страшно очень, так страшно, что хоть плачь, но плакать тут некому, и легче не становится. Надо идти дальше, потому что выбора же нет. Может быть, получится убежать от такого страшного немца?

Когда совсем становится темно, я ищу место, где можно поспать. Я же в лесу, поэтому мне надо только, чтобы не видно было, потому что кто ж знать может, что случится, пока я сплю? Вот нахожу прогалину, ем немножко хлеба и колбасы да спать укладываюсь. Устала я очень, просто жуть как устала, но заснуть сразу не выходит. Перед глазами моими виденное сегодня встаёт, ну и девочки, конечно, тоже.

Что, если действительно враги убили всех наших и теперь защиты от немцев нет? Тогда, если поймают, точно замучают так же, как девочек. Я живая, получается, только пока не поймали. А как только – то о смерти молить буду. Значит, нельзя, чтобы меня ловили, потому что очень страшными немцы оказались. А если хоть кто-нибудь из наших выжил, он же меня защитит?

Хотя кому я нужна… Нам всем это очень хорошо объяснили уже: не нужны мы никому, только самим себе, а немцам – и вообще только для одного, и то ненадолго. Я тихо всхлипываю, проваливаясь в тяжёлый сон.

***

К дороге идти было плохой идеей, я это теперь-то уже понимаю. Я вылезла осмотреться, но была замечена немцами. Они засмеялись и что-то кинули в меня. Теперь голова болит, и кровь ещё есть, поэтому я замываю её у ручья. Звери какие-то, что я им сделала? Страшные какие-то враги… Нельзя к дороге ходить.

Голова кружится, поэтому этот день я просто лежу. Когда идти трудно, надо полежать, тем более что хлеб пока есть. Водичку я тоже набрала и место себе устроила. Есть чем поплакать, и о чём тоже. Страшно мне так, как не было даже, когда мамку замели. Жутко просто, но нужно идти. Вот завтра, если полегче станет, хоть ползком, но пойду. Что происходит, я не понимаю.

Просыпаюсь, когда уже темно, от криков. Кто-то кричит, потом слышится «та-та-та», после чего становится тихо. Страшно… Но никуда я по темени, конечно, не иду, а стараюсь уснуть, что у меня не получается. Значит, надо дальше идти. Голова ещё побаливает и совсем чуточку кружится, но умирать я пока не хочу, поэтому небыстро иду, ориентируясь по деревьям. Нужно же с пути не сбиться ещё. Прохожу совсем рядом с дорогой, видя, кто кричал ночью. Лежат тела… По-моему, всю семью убили и ограбили, потому что нет у них почти ничего. Кажется, я скоро к этому привыкну. Мёртвые солдаты тоже встречаются.

Я иду… Иду, иду, при этом не происходит совсем, кажется, ничего. Шелестит ветвями лес, в синей высоте проплывают облака, ярко светит солнышко, и кажется, нет никакого врага вокруг, но рычит моторами недалёкая дорога, отчего мне просто очень страшно.

Дойдя до города, я всё же решаюсь зайти в него. Иду вдоль стеночек, как когда-то давно, потому что попадаться мне нельзя. Моя цель – станция, там поезда ходят, вдруг смогут меня хоть куда отвезти. На улицах мёртвые люди валяются, и город как будто вымерший, что меня пугает ещё сильнее, и я поворачиваю назад.

Я наблюдаю за происходящим в округе, не спеша выходить к людям. Просто-напросто не знаю, кому можно доверять, а кому нет. Выходит, что пока совсем никому доверять нельзя. Это странно, конечно, но возможно. Помню, и выдавали из «лучших побуждений», и били непонятно за что, так что сейчас, скорее всего, то же самое, только не бьют, а убивают. Уже несколько раз видела лежащих тётенек и дяденек. А быть на их месте я не хочу, поэтому и пробираюсь по лесу, случайно наткнувшись на него.

Военный лежит и тихо стонет, а ноги у него в крови все. Будто что-то толкает меня – я осторожно приближаюсь к нему и пою из фляги, найденной на мёртвом военном ещё в первый день, кажется. Глаза у него открываются, военный точно пытается понять, что происходит, а я пока пытаюсь ему ноги перебинтовать чистой тряпицей, ну, как умею. Незадолго перед войной девочек начали учить первой помощи и показывали, как бинтовать нужно, а я на что угодно согласна была, лишь бы в спальне пореже бывать. Он тихо стонет, а я вздыхаю только.

– Потерпите, дяденька, – прошу я его. – У меня и тряпок нет…

– Индпакет, – шепчет он так, что я едва слышу.

Поднимаю голову, а он на карман свой показывает. Осторожно залезаю и вынимаю оттуда аж целых три индивидуальных пакета! Это большое везение, о чём я и сообщаю дяденьке, начав его бинтовать. Наверное, это наш, тогда его нельзя никому видеть, а то убьют, как всех остальных наших. Я делаю перевязку, рассказывая ему, что на дороге только немцы, значит, наших всех убили ещё, а ещё что сделали с девочками и про вожатого тоже. Он первый, с кем я просто поговорить могу, поэтому и выбалтываю всё.

– Меня Гришей зовут, – представляется он. – Григорий, значит. Ты зря думаешь, что всех убили, мы ещё поборемся…

Оказывается, немцы называются «фашисты» и «гитлеровцы» ещё. Они очень плохие люди, поэтому хотят всех убить. Значит, надо их убивать, потому что иначе нельзя. А ещё всех наших убить невозможно, поэтому, даже если он умрёт, ничего для фашистов хорошего всё равно не будет.

Я с трудом оттаскиваю его в прогалину, чтобы не заметили случайно, и даже хлебом делюсь, потому что наш же. Хлеб всё равно рано или поздно закончится, и надо будет искать, как выжить. Дядя Гриша рассказывает мне о том, что фашисты просто хотят нас всех убить, и всё, а мы против же, чтобы нас убивали? И он начинает меня учить, как выжить в лесу. Оказывается, у него папа в лесу работает, поэтому Гриша много знает. Вот и рассказывает мне.

Мы никого не волнуем, и это хорошо, потому что голова у меня всё-таки иногда кружится. Смогу ли я быстро убежать, даже и не знаю. Наверное, это неважно… Важно, чтобы дядя Гриша выжил и мог опять врагов убивать. Они же рано или поздно закончатся, и тогда будет мир. Много хлеба будет и молока тоже. Я люблю молоко, когда оно тёплое, но в детдоме нам редко доставалось, разве что младшим…

– В мирное время я бы тебя в сестрёнки взял, – вздыхает дядя Гриша, а я от этих его слов просто замираю. Такого мне ещё никогда не говорили.

Он учит меня пользоваться винтовкой, не знаю, зачем, а я помогаю ему с туалетом, с едой ещё. Оказывается, у него в вещмешке есть целая буханка хлеба и консерва какая-то. Поэтому еды у нас пока хватает, можно дождаться, пока ноги заживут. Дядя Гриша меня к тому же учит, какие ягоды съедобные, а какие нет, поэтому я временами отхожу от него, чтобы ягод принести. Они и кисленькие, и сладкие, но и обмануться легко, поэтому я каждый раз показываю дяде Грише, что нашла.

А ещё он меня гладит. Ласково так по голове гладит, отчего мне как-то очень тепло на душе становится. Я думаю о том, что будет, когда дядя Гриша выздоровеет. Возьмёт ли он меня с собой, чтобы убивать фашистов, или бросит опять одну? Не знаю, а спрашивать боюсь. Не хочу, чтобы он мне врал, просто совсем не хочу, потому что я тогда в нём разочаруюсь…

Ну а пока что он мне рассказывает очень много всего о лесе, о том, как себя звери ведут, ну, кроме двуногих, конечно. И учит целиться, прижимать приклад к плечу и щёлкать курком, потому что стрелять мы не рискуем – патронов почитай что нет, да и услышать могут. А нам обоим совсем не надо, чтобы фашисты услышали, потому что тогда они придут нас убивать.

Мой страх почти исчезает, потому что меня защищает дядя Гриша, а с ним мне совсем-пресовсем не страшно, вот я и не боюсь. Засыпая, мечтаю о том времени, когда закончится война и меня возьмут в сёстры… а лучше – в дочки.