Он первым покинул холодный зал, залитый белым светом, а мы последовали за ним. Мне одновременно хотелось уйти – и не хотелось. И снова я запретил себе раздумывать об этом, я плыл по жизни, как по течению реки. Раз уж я совершенно не понимаю, что происходит, я просто позволю этому случиться.

Эксперт привел нас в маленький кабинет по соседству, душный и захламленный. Впрочем, нам до этого бардака не было дела, к нашему визиту все было готово. А в частности – светящийся экран на стене и большой бежевый конверт на столике рядом с ним.

– Поскольку дело уникальное, мы изучили тело всеми возможными способами, – пояснил эксперт. – Рентген, безусловно, тоже делали, куда ж без него! Так и узнали про девятнадцать переломов. Но не переломы тут самое странное!

Он достал из конверта два больших черных листа – снимки, едва различимые без правильно направленного света. Но, когда эксперт поднес первый снимок к светящемуся экрану, изображение можно было разглядеть без труда.

Мы смотрели на человеческий череп – понятно чей, и все равно у меня пока не получалось думать про ЭТО как про Рэдж. Так что я сосредоточился на поиске странностей, о которых говорил эксперт, и без труда нашел их. Я, конечно, без медицинского образования, но все равно могу разглядеть темное пятно, растянувшееся на нижней челюсти и задевшее пять зубов.

– Это что? – удивился следователь.

– Это протез.

– Какой же это протез?

– Необъяснимый! – заявил эксперт. – Смотрите… Я примерно понимаю, что произошло с ней. Нечто ударило ее по лицу с такой силой, что откололо кусок челюсти и выбило пять зубов. Вот так это было!

Он продемонстрировал траекторию удара на самом себе, и даже так смотреть было жутковато. А уж представлять, как что-то бьет по лицу Рэдж, дробит ткани, отбивает кусок кости, и зубы в кровавых брызгах летят в разные стороны… Нет, это уже слишком.

К тому же этого не произошло.

– Она не была изуродована, – напомнил я. – Мы же только что смотрели на нее! Да, у нее, кажется, был шрам на подбородке, но совсем крохотный и уж точно не соответствующий такому удару.

Это должно было хоть немножко смутить эксперта, а он в ответ гордо выдал мне:

– Вот именно!

– Что – вот именно? Ничего же не сходится!

– И в этом странность! Нижнюю челюсть нельзя восстановить вот так – идеально, да еще и одним и тем же материалом! Даже в лучших клиниках мира ничего подобного не сделали бы. А она не выглядит как человек, у которого был доступ к лучшим клиникам мира. Да и потом, провести подобное протезирование без большого шрама… Невозможно!

– На невозможном предлагаю не буксовать, толку от этого нет, – указал следователь. – Ты мне лучше скажи, из чего этот загадочный протез сделан.

– А вот не знаю я! Тут надо изучать совсем уж подробно.

– И что, ты даже образец не взял? За все то время, что тело в твоем распоряжении? Десять раз!

Это «тело в твоем распоряжении» неприятно кольнуло – даже через онемение. Но я не сказал ни слова, мне нужно было знать, что случилось с Рэдж.

– Образец-то я взял, но там при анализе какой-то глюк был, – досадливо поморщился эксперт. – И толку – ноль, придется начинать сначала.

– Какой еще глюк? – заинтересовался я. – Я ведь то же самое думал про сравнение отпечатков пальцев.

– Нет, тут вообще другое! Отпечатки есть отпечатки – можно перепутать одни с другими, но это все равно будут отпечатки. А тут был результат, который невозможен, нельзя из такого материала сделать протез для человеческого тела, его ни один организм не примет!

– Что за материал?

– Кварц. Точнее, минерал, очень похожий на кварц, с незначительными отличиями… Но эти отличия – ерунда, а суть в том, что совершенно невозможно залатать человеческую кость с помощью кварца!

Нет, это точно сон.

– А что в этой ситуации вообще может быть? – проворчал следователь. – Когда ей этот кварцевый протез установили?

– Никогда! Из кварца нельзя сделать протез!

– Хорошо, хорошо, когда ей установили этот протез непонятно из чего?

– Понятия не имею, – развел руками эксперт. – Буду проводить более подробное вскрытие, если муж разрешит. Так-то кажется, что ткани к этому протезу полностью приросли… Но это ж вообще не вариант! Это еще полбеды, я вам сейчас кое-что другое покажу.

Он убрал в сторону снимок черепа и прижал к экрану второе изображение – грудной клетки. И в этом случае я тоже сразу разобрался, что его так впечатлило. На левой стороне не хватало одного ребра. Для того чтобы понять это, мне не пришлось ничего пересчитывать или сравнивать стороны, все было очевидно: на месте недостающего ребра остался короткий кривой обломок.

У меня от этого зрелища мороз пошел по коже. Эксперт же был возбужден, как любой фанат своего дела.

– Это бессмысленно и невозможно одновременно, как ни крути! Невозможно, потому что, не получив при таком ранении медицинской помощи, она не смогла бы выжить. А при медицинской помощи ни один врач не оставил бы обломок ребра в таком состоянии!

– Она сама была врачом, – напомнил я. – Она могла обработать эту рану…

– Такие раны не обрабатываются, чтобы исправить последствия, нужна полноценная операция. Это не та ранка, к которой приложил подорожник – и само заживет. Это первое. Второе – я совершенно не представляю, как эта рана была нанесена. Как можно вырвать, именно вырвать, одно-единственное ребро подобным образом? Ей-богу, ума не приложу! Ну и третье, над этой раной был совершенно бестолковый шрам – кружочек маленький, и я даже не ручаюсь, что это повреждение кожи связано с вырванным ребром. Это все из невозможного. А из нелогичного… Если кто-то сумел восстановить ей челюсть и зубы, почему не восстановил ребро? Сделать такой протез не в пример проще! Нет, ничего не сходится.

Вот с этим я мог согласиться – не сходится ничего, как ни крути. Но где возмущаться, кому предъявлять претензии? Кому вообще есть дело до моего горя?

Итог ведь неизменен… Из моей жизни забрали самого дорогого человека, и ничего уже не будет прежним. Мне нужно как-то научиться жить без нее…

* * *

Я разрешил им все вскрытия и все тесты, о которых они просили. Мысль о том, что тело Рэдж будут исследовать, резать, разбирать на части, отзывалась глухой болью в груди, и, если бы речь шла только о научном интересе, я бы никогда на это не пошел. Но я все еще надеялся получить ответы.

Они ведь нужны были, ответы эти – я не мог просто смириться! Может, это не изменило бы ничего для Рэдж… Понятно уже, что не изменило бы. Мертвым все равно. Но меня не покидало ощущение, что, отказавшись от правды, я предаю память о Рэдж и все, что между нами было.

Вот только дополнительные вскрытия не принесли ничего, кроме осознания того факта, что тело женщины, которую я любил, изрезали на мелкие кусочки. Ребро пропало – и все, никто не смог объяснить, как его удалили. Определили только, что произошло это очень давно – около пятидесяти лет назад, то есть через десять лет после того, как Рэдж исчезла из моей жизни.

Было странно думать о ней такими категориями, как пятьдесят лет. Дико даже. Но все лучше, чем доказывать себе и миру, будто это случилось с ней за те несколько дней, что она не выходила на связь.

Так вот, ребра она лишилась около пятидесяти лет назад, а челюстная кость пострадала лет на пятнадцать позже. Это объясняло, почему она не получила протез вместо ребра: вероятнее всего, в тот момент возможности создания протеза просто не было.

Ну и толку мне с той информации? Она мне ровным счетом ничего не дает. Гораздо важнее, что материал, из которого был изготовлен челюстной протез, так и не удалось установить. Сошлись в итоге на вердикте, что это «неизвестный минерал». А что за минерал, как из него сделали такой идеальный протез, почему тело Рэдж не отвергло его – никто не представлял.

Словно извиняясь за отсутствие толковых ответов, эксперты накидали мне сведений по мелочи, но в таких условиях уже за крупицу держишься. Я узнал, что Рэдж ничем серьезным не болела, кровь у нее была чистая, органы – в хорошем состоянии для ее возраста… Для ее возраста! В моей картине мира Рэдж по-прежнему было двадцать девять, и мозаика катастрофически не складывалась.

Естественно, после всех этих манипуляций ее невозможно было нормально похоронить. Чувство того, что я ее предал, лишь усиливалось. У нее собственного гроба не будет! И вместе с тем меня так и не отпустило окончательно ощущение, что это все не по-настоящему, это я сплю или все остальные спят… Но Рэдж в любом случае не стала этой старухой, все на самом деле по-другому.

Ее тело кремировали, и никакой огонь не смог уничтожить челюстной протез. Это привело экспертов в неописуемый восторг, от которого меня, признаться, подташнивало. Они выцыганили у меня этот протез, и я отдал им его – мне-то он зачем?

Потом оказалось, что они его потеряли. Точнее, по их словам, он просто исчез, словно в воздухе растворился. Это было самое дебильное оправдание собственной некомпетентности на моей памяти. Они даже имели наглость явиться ко мне и допытываться, не я ли украл загадочный минерал, который, вообще-то, и принадлежал мне с самого начала. Тут уж я послал их туда, куда хотелось.

Урну с прахом Рэдж захоронили в могилу ее матери. Она так хотела… Она была очень близка с матерью и переживала смерть безумно тяжело. На похоронах все повторяла, что ее непременно нужно положить туда же. Я с ней не спорил, видел, что она просто в шоке, не соображает, что несет. Я не беспокоился, потому что… с чего бы? Рэдж была молода и здорова, а от всего остального ее мог защитить я! Или думал, что смогу…

Она как будто сглазила саму себя.

Похороны были непонятными и быстрыми. Я смотрел, как урну опускают в яму, я бросил на нее первую горсть земли, и все равно у меня не было ощущения, что вот это – конец. Все, меня и Рэдж больше не существует, есть только я и память о ней.

Я не мог избавиться от мысли, что подсунул в могилу ее матери абсолютную незнакомку.

* * *

Правы были древние египтяне. Те, которые хоронили своих фараонов с женами, любовницами, рабами и бабушками рабов. С собаками и тем крокодилом, с которым фараон однажды повстречался взглядом. С сокровищами и всем, что было дорого при жизни.

С памятью о них.

Потому что память, воплощенная в предметах, – она ведь страшная. Страшнее, чем многие могут себе представить. Предметы эти, оставленные мертвецом, – нож, который снова и снова входит в одну и ту же рану, не позволяя ей зажить.

Рэдж все еще была со мной в нашей квартире. Ее одежда висела в шкафу, ее сапоги и ботинки были аккуратным рядком выставлены в прихожей. Большая часть комода в нашей комнате была отдана под ее белье, шарфики и побрякушки. В воздухе витал едва уловимый аромат ее духов – сандал и пряности, зимой и осенью всегда так. В ванной почти все полки были заняты ее косметикой, всеми этими баночками и тюбиками. Я не знал назначения половины из них, запомнил только: «Можешь брать любой гель для душа, кроме мандаринового, его мало осталось, а это лимитированная коллекция, больше не будет!»

Странное признание: именно глядя на этот долбаный гель для душа, я первый и единственный раз заплакал о ней. Когда тело опознавал, слез не было, пожалуй, из-за неверия, а потом – от шока. На похоронах тоже ни слез, ни слов. Я был не в себе, я еще спорил с судьбой… А потом уже, вечером, увидел эту почти пустую бутылочку, услышал в памяти голос Рэдж – и накатило. Она беспокоилась, как же дальше будет обходиться без этого своего мандаринового геля, осталось ведь совсем немного! А по итогу осталось больше, чем вся ее жизнь.

Говорят, что со слезами становится легче, но мне легче почему-то не стало. Рэдж продолжала жить со мной в нашей квартире. Она как будто вставала раньше меня или пряталась в ванной, когда я уходил на работу, но она все равно была там. Живой, а не мертвой, и при таких условиях это не могло измениться.

Если бы я рассказал об этом кому-то, своим друзьям или ее друзьям, они наверняка дали бы мне предсказуемый совет. Мол, выбрось ты все это, продай или на благотворительность отдай – и будет тебе счастье! Но сказать такое куда проще, чем сделать. Я не мог избавиться от последнего, что напоминало о жизни Рэдж. Потому что это была и моя жизнь тоже, и сложно сказать, что вообще останется, если я ее отпущу.

Так было не всегда. Да что скрывать, в день, когда она уезжала, я еще был уверен, что Рэдж – это важная, однако далеко не единственная составляющая моего мира. Есть работа, в которой я хорош. Есть спорт, который я люблю. Есть мои родители, друзья… Мои цели и планы. Так что я выжил бы, если бы Рэдж ушла от меня, хотя такую возможность я никогда не рассматривал всерьез.

Но Рэдж не ушла, она умерла, и это все меняло. У меня будто отняли опору, на которой все держалось. По большей части моя жизнь осталась неизменной, вот только… Оказалось, что мне это уже не надо. Не так, не без нее. Возможно, причина скрывалась в том, что никто не любил меня так, как она, и я знал, что заменить ее нельзя.

А возможно, все дело в том, что я ее отпустил. Значит, я был одним из виновников всего, что с ней случилось.

Не то чтобы эта мысль свалилась на меня внезапно, она появилась в тот момент, когда я узнал, что Рэдж мертва… Нет, даже раньше. Когда она впервые не сняла трубку. Я просто придавил эту мысль, спрятал ее за возмущением, потом – за страхом, потом – за шоком. Но когда потянулись долгие бесцветные дни после похорон, мысль вернулась и постепенно обретала все большую власть надо мной.

Никто по-прежнему не знал, что случилось с Рэдж. Но я не сомневался, что, если бы я отправился с ней, все завершилось бы иначе. Почему я не поехал?.. Да потому что накануне мы с Рэдж вляпались в крупную ссору, самую серьезную за время нашей совместной жизни.

Нет, по мелочам мы цапались и раньше. Мы не из тех пар, в которых каждый день только и слышно, что «Ты моя бусечка!» – «А ты моя кукусечка!». На меня такое как рвотное действует, да и Рэдж не в восторге была. Мы спорили и не соглашались. И видит бог, если я вел себя как последний козлина, Рэдж дословно меня об этом информировала.

Наша первая и, как оказалось, последняя ссора была связана с ее папашей.

Собственно, большую часть жизни папаши у нее не было. Ее растила мать-одиночка, причем растила прекрасно. Тетя Оля умудрялась и воспитывать дочь, и строить карьеру хирурга, а для женщины это посложнее будет, признаю и снимаю шляпу. Сильная тетка была, волевая. Не скажу, что воспринимал ее как вторую мать – мне одной вполне себе хватает. Но я ее уважал, а для меня это главное. И когда она умерла, для меня ее смерть стала трагедией, моей собственной, а не из солидарности.

Отец у Рэдж тоже был, потому что даже такие самодостаточные женщины, как тетя Оля, пока не наловчились размножаться делением. Причем это был не отец классической модели «папа-летчик», а личность вполне известная. Тетя Оля сообщила ему, что беременна, и иллюзий на его счет не питала. Она как-то упомянула, что ей просто хотелось для своего ребенка «удачный набор генов», все остальное она могла предоставить сама.

На роль набора был торжественно избран известный в научных кругах археолог Арсений Батрак. Он прекрасно знал о планах Ольги насчет генетически удачного наследника, и ему было пофиг. Он запретил давать ребенку его фамилию, и Ольгу это вполне устраивало, потому что у нее имелась своя фамилия для своего же ребенка.

Ну а потом все эти споры перечеркнул я, дав их ребенку мою фамилию, но к основной истории это отношения не имеет.

Всем было бы лучше, если бы Батрак, предоставив гены известным способом, вообще свалил в закат и больше не показывался. Однако в нем вдруг взыграло любопытство – скорее научное, чем отцовское. Ему хотелось посмотреть, что там родилось с его подачи, и он начал навещать Рэдж. Не знаю, почему этому не препятствовала тетя Оля. Может, не хотела, а может, не могла, Батрак всегда был человеком влиятельным, а еще, по слухам, злопамятным и мстительным.

На ее удачу, интерес Батрака к ребенку был не слишком велик. Знатный наш археолог являлся только тогда, когда это было ему удобно, то есть не чаще двух раз в год. А когда Рэдж исполнилось десять лет, он и вовсе сгинул в очередной экспедиции. Подробностей его дочь не знала, и я, соответственно, тоже. Я и не интересовался, мне честно и искренне плевать на подобных персонажей.

А вот Рэдж была другой, у нее на предмет папаши оформился пунктик. Самое смешное здесь то, что Батрак, вероятнее всего, потерял бы к дочери интерес естественным путем. Она развлекала его, пока была забавной живой игрушкой. Но подростковые проблемы он бы вряд ли выдержал, оно ему надо? Они с Рэдж, у которой характер был тоже не самый простой, в итоге поссорились бы, жизнерадостно прокляли друг друга и пошли своими дорогами.

Однако, исчезнув, он превратил себя в героя, таинственный и мистический образ. Насколько мне известно, Рэдж украдкой разыскивала его годами. Украдкой – потому что это здорово обижало ее мать. Тетя Оля считала, что таким образом Рэдж показывает: не хватило ей в детстве любви, не может один родитель дать столько же, сколько два. Как по мне, она придумывала лишнего. Бедой Рэдж было слишком активное воображение, которое рисовало ей сказочного отца, только и всего. Но Батрак не находился, и ситуация оставалась стабильной.

После смерти матери Рэдж занялась поисками с удвоенным энтузиазмом. Я держал нейтралитет… Ну, насколько я вообще на это способен. С периодичностью где-то раз в месяц я сообщал ей, что искать его – тупейшая идея, однако активно не мешал. Мне казалось, что это и не нужно, что если Батрак не высунул мордочку из укрытия за без малого девятнадцать лет, то и нет его больше в мире.

Недавно ситуация пошла по неприятному пути. Частный детектив, не первый год подсасывавший деньги из нашего семейного бюджета, вдруг обнаружил на фото из какого-то горнолыжного курорта человека, похожего на Арсения Батрака. Ну, знаете, как следователи говорят – «жидкость, похожая на воду». С Батраком была примерно та же история: дядька на фото был похож на него, однако никто бы не поручился, что это действительно он.

И вот тогда под хвостом у Рэдж полыхнул энтузиазм. С моей точки зрения, всю эту ситуацию можно было описать словами «И чё?». Ну, нашелся. Ну, живой. Дальше-то что? Если это действительно он, очевидно, что он не бедствует. Что мешало ему самому отыскать дочь за эти девятнадцать лет? А если она ему не нужна, зачем навязываться?

С точки зрения Рэдж, все обстояло несколько иначе. Светлый образ Батрака был скитальцем, чуть ли не святым. Девятнадцать лет назад с ним случилось нечто настолько ужасное, что он просто не мог вернуться к любимой дочурке. Никак – ни ползком, ни крабиком. Поэтому сейчас он боится подойти к ней и попросить прощения, так что она должна сама найти его и объяснить, что она не держит зла.

– Тебя не смущает, что рожа у него откормленная и одет он, прямо скажем, не в обноски? – бушевал тогда я.

– Это все поверхностное, оно никак не отражает, что у него на душе! – парировала Рэдж.

Я не мог остановить ее, не запирать же ее в кладовке, в самом деле! Но свой протест я выразил тем, что отказался ее сопровождать. Прямо так я об этом не заявил, сослался на тренировки, которые действительно были. Однако мы оба знали, что я отменил бы тренировки, если бы хотел уехать с ней.

Я был уверен, что все закончится очень быстро. Она найдет Батрака, если это действительно он, получит свой ушат презрения и вернется с долгожданной мыслью о том, что он просто старый мудак. Сама Рэдж видела ситуацию скорее в розовых оттенках, но тоже не собиралась задерживаться надолго. По ее плану они с Батраком должны были встретиться в каком-нибудь уютном кафе (думаю, на этом моменте она воображала ветер в волосах и лепестки сакуры в воздухе), порыдать друг у друга на плече и разойтись с обещанием звонить и писать. Ни она, ни я и мысли не допускали, что не будем вместе на ее день рождения.

А потом был внезапно отключенный телефон.

И труп старухи на железном столе.