4

Боли Виталик уже не чувствовал. В том смысле, в котором он понимал и ощущал боль до этого своим разумом и телом. Он понимал, что его глазницы лопнули от жара окутавшего его пламени. Виталик не чувствовал конечностей, потому что знал, что руки обуглились, а ноги были придавлены огромной деревянной балкой перекрытия. И жить ему осталось всего несколько минут. Вот так вот он и уйдёт, ничего не достигнув в этой жизни, полной разочарования и несбывшихся надежд.

Несмотря на эти удручающие обстоятельства, душа его была спокойна как никогда. Он не гордился тем, что он сделал, но и ни капли не жалел. Что ж, если ему суждено уйти так, то он не устрашится этого.

Ещё каких-то двадцать минут назад Виталик возвращался домой из института, и ничто не предвещало беды.

Знакомые переулки провинциального города. Вечно ремонтируемые дороги, которые находились, как всегда, в ужаснейшем состоянии. Невысокие кирпичные пятиэтажки и тополиный пух. Этот пух конкретно бесил. Этим летом его было особенно много. Он летал повсюду, ложился на крошившийся асфальт убогих дорог, залетал в нос, в глаза. От него было сложно дышать. Автовладельцы поминали его добрым матёрым словом, потому что, залетев в салоны автомобилей, он представлял неприятности.

Единственными радующимися ему жителями города были дети. Они бегали с коробками спичек или зажигалками в поисках залежей уже отлетавшего пуха и поджигали его где ни попадя. Особые энтузиасты из них составляли пуховые дорожки приличной длины, чтобы потом поджечь и наблюдать за огненным действом.

Иногда так случается, что страшные вещи происходят не потому, что в этом заинтересован кто-то злой или нехороший. Не всегда великой беде предшествует чёткий план действий по её реализации. Напротив, за ней стоят, скорее всего, глупость и халатность.

Этот раз исключением не стал.

Дети подожгли большую кучку пуха, которая, как бикфордов шнур, привела огонь к стоящему рядом старому деревянному детскому дому.

Это убогое на первый взгляд здание, казалось бы, по задумке властей специально находилось в тени высоких тополей, спрятанное от глаз прохожих и, разумеется, самой власти.

Напоминание о таком позоре страны, как детские дома, не входило ни в чьи планы. Проблема есть, но решения её не придумано, поэтому про неё лучше забыть. Отложить в долгий ящик.

Особенно когда речь идёт не о простом детском доме, а месте, где содержатся отказники-груднички с различными отклонениями.

Не факт, что у этих детей нет родителей. Бывало и так, что к стенам этой серой обители своих неполноценных чад привозили на роскошных автомобилях. Действительно, богатым и успешным родителям, добивающимся своих высоких целей, не хочется каждый день смотреть на свой самый большой провал в своей жизни – «некачественных» детей.

Именно поэтому ни пожарные, ни скорая не спешили особо на помощь в этот дом скорби, который уже через десять минут был объят пламенем.

Обслуживающий персонал поспешно ретировался. Уборщица Надя поспешно несла с собой новенький ноутбук, купленный неизвестным спонсором.

Остальные сотрудники не отставали в рвении по спасению имущества детского дома.

Вот только все забыли про детей. А может, просто и не вспомнили?

Виталик знал, где находятся дети, потому что проходил тут практику, будучи студентом медфака. И он знал, что, кроме него, их никто не спасёт.

Ещё на практике Виталик заметил, что персонал и не скрывал своего отношения к таким новорождённым. Двадцать невинных душ. Невинных по рождению и невинных в своём посмертии.

Мимо студент пройти не мог.

Вся жизнь пронеслась перед глазами.

Вот он сидит у лесной речушки, маленький, на коленях своей бабушки. У него в ручках маленькое лукошко. В нём – только что собранные ягоды черники. Бабушка рассказывает ему всякие дивные истории.

– Речка эта называется Слободушка. Наша эта река, внучек, – начинает свой рассказ бабушка. – Если пройти вверх по течению, то придёшь прямиком в нашу усадьбу старую. Мало что осталось от неё. Я ещё девкой была, уже всё обветшало, а папка твой уже и не видел, считай, ничего. Мне мой дед рассказывал, что, когда маленьким был, красота была неописуемая там. Что же, предки следили за всем.

Бабушке тяжело говорить, она тяжело дышит и, кажется, сейчас заплачет.

– А мы вот не уследили за всем, – продолжает она с придыханием. – Скоро и села не станет. Папка твой уже и не появляется почти. В город зовёт к вам. Да как же я уеду-то, как же оставлю всё? Ведь тут уже нашего роду и не осталось никого. Все троюродные и двоюродные ещё, когда уехали. Одна я осталась тут.

Бабушка, наконец, не выдерживает и срывается на тихий плач:

– Но ты, Виталька, не забывай, какого роду ты, племени! Нас братья родные в свои века еретиками заклеймили и сюда выслали. А в тебе княжеская кровь течёт! Не забывай это. Двумя перстами крестить, крестик носи, что я подарила тебе. Когда бабушки не станет, вспоминать меня будешь.

Ещё какое-то время они сидели так молча.

– Пойдём, Виталик, в избу, я тебе грибочков пожарю – лисичек. Вкусные они больно у нас тут. Где ты ещё в городе лисичков попробуешь?

Почему-то это были последние осмысленные воспоминания Виталика.

А потом он прыгнул в огонь.

Пятнадцать детишек Виталик достал довольно быстро. Он просовывал их в проёмы окон, и кто-то уже на улице их подхватывал.

Виталик не знал, были ли они живы или нет. На рассуждения не было времени. Дым становился более едким, а жар невыносим. Зрение практически отказало.

Среди треска разгневанного пламени Виталик ещё слышал крики новорождённых. В шестнадцатый раз он побежал от спасительного оконного проёма в адское пекло. В шестнадцатый раз он шёл по объятому пламенем коридору.

Что-то изменилось. Он чувствовал это, ощущал. Он ощущал ужас. Он ощущал Великое Лихо. В горящий проём палаты буквально в десятке шагов от него вползло нечто.

Что это? Виталик спятил? Наверное, дым, которым он уже дышал, как воздухом, подействовал на него галлюциногенным образом.

На секунду он застыл в коридоре, только для того чтобы откинуть все сомнения, и вошёл в шестнадцатый раз в палату.

Это было безумие. Над оставшимися в палате детьми склонилось нечто. Нечто бесформенное, чёрное, страшное. Казалось, оно тянет свои бесчисленные конечности-крюки к младенцам.

Виталика обуял ужас и вместе с тем освобождение.

Неважно, видит ли он это чудовище наяву или это его галлюцинации, важно одно: он – здесь, бросился в огонь, чтобы спасти детей. Всё остальное не имеет значение. Возможно, это смерть пришла за малышами и за Виталиком, возможно, он уже давно умер и лежит где-нибудь придавленный обвалившимися стенами и глотает отравленный дымом воздух.

Что ж, тогда всё действительно неважно. Но, даже мёртвый, он будет бороться до конца.

Бесформенные конечности-крюки почти дотянулись до чистой души невинного младенца, когда в тот же момент они были перерублены мечом.

Тень взвизгнула. Отрубленные руки его сразу же загорелись. Чудище обратилось в сторону Виталика.

Виталик переменился. На тень смотрел воин. Он был облачён в древние кольчужные доспехи искусной работы. Его голову венчал остроконечный шлем. На пряхе золотого пояса был выгравирован герб – сокол, пикирующий вниз на добычу. За спиной развевался красный плащ, который уже пожирал огонь. В руке князь держал меч, направленный в самое нутро чёрной твари.

Но Лихо сдаваться не собиралось. В мгновение ока из его бесформенного тела выдвинулись две конечности, сжимающие изогнутую и ржавую косу.

Виталик занёс свой меч для удара и послышался скрежет: металл столкнулся с металлом. Объятые пламенем противники начали свой танец мечей в огненном пламени. Тьма не могла победить, но могла отступить. Виталику же, напротив, было мало победы, чтобы выжить.

Очередным взмахом князь перерубил древко ржавой косы, и тьма на секунду замешкалась. В это самое время Виталик вонзил свой клинок в её бесформенное тело.

Чудище истошно взвизгнуло и исчезло в клубах пламени. В эту же минуту на Виталика обрушились потолочные перекрытия.

Так он и лежал какое-то время, сильно обгоревший, лишившийся органов зрения, слуха, рук, со сломанными ногами, придавленными огромной старой деревянной балкой, на которой во всю уже бушевало пламя.

Его последние мысли были спокойны и чисты. Он умирал с чувством выполненного долга.

И он не заметил уже, как в объятые пламенем остатки детского дома пришли пожарные. Ему уже было всё равно.

Если бы он мог закрыть глаза, он бы уснул, но у него не было больше глаз и век. Он не увидел бы, как на машине реанимации остатки его ещё живого тела на огромной скорости везли в городскую больницу.

Виталик провалился в подсознательную кому, вызывающую в его голове обрывки генетической памяти.

5

Группа воинов двигалась уже третий день по лесам и равнинам к своей цели. Во главе отряда стоял тысяцкий князя Владимира Святославовича – Осока Первославич. Ветер ласкал уставшее лицо всадника. Солнце уже было довольно низко над горизонтом, но до заката было далеко.

Конечно, указы князя обсуждать не велено, да и не правильно как-то, но от навевающей скуки Осока предавался различным размышлениям.

На самом деле он просто устал. Устал от, казалось, уже вечной гонки за язычниками и старыми порядками. Смешно представить, тогда, ровно три года назад, когда войска князя разорили Полоцк и надругались над местным правителем, немало было добыто церковной утвари в местных храмах Божьих.

Священников, правда, тогда не тронули (князь не велел), но и содеянного было достаточно, чтобы по новым обычаям жариться в Аду.

Осока боязливо перекрестился.

Прошёл ровно год после крещения, и тысяцкий уже начал привыкать к новым обрядам. Бабка Великого князя ещё в те времена крестилась в Царьграде, а внук её, стало быть, со всем людом только вот недавно.

Тем не менее, несмотря на поднявшийся авторитет Руси, относительно правильности княжьих поступков и растущей мощи государства на задворках сознания Осоки жили сомнения.

Ну не мог он забыть картины изнасилования княжны Рогнеды, тогда уже христианки, язычником, пусть и князем.

Да ещё и на глазах у родных, которых потом казнили.

Нет, в тот момент сомнений у тысяцкого не возникало. Своенравная княжна отказала Великому князю, унизив и оскорбив его. Ещё три года назад никто бы и не придал значения этому факту, как какому-то кощунственному акту: всё было в прядке вещей.

Важно было, что случилось потом. Князь и близкая свита его, а потом и весь люд киевский приняли христианство, как христиане православные.

И вроде бы и Бога единого узрели, и благочестивее стали, да вот только…

Оказалось, что жили-то они не по праведному, грешили все. Но Осока-то понимал, что жил по обычаям дедовым.

И эта мысль ему казалась какой-то неправильной, какой-то мерзкой.

Её надо было откинуть в сторону. У него есть указ князя, и его исполнить надобно. Тем более что уже впереди замаячили деревца старой рощи.

Тысяцкий ускорил коня. За ним последовало его воинство.

Из колонны всадников, опережая всех, мчался Лонга. Мчался так, будто показавшаяся роща притягивала его магнитом сильнее остальных.

Осока побаивался этого человека. Он не был частью его дружины. И формально не подчинялся указам князя. Человек церкви. Тайный надсмотрщик за всеми. С момента крещения на Руси таких появилось много.

И вроде бы беспокоиться было не о чем: служитель церкви в тёмной робе, без оружия, который вёл аскетический образ жизни. Вот только думать о нём спокойно тысяцкий не мог. Главное было непонятно: кому он служит и какую роль играют такие, как он, во всём происходящем. Окружили князя со всех сторон. Дают указания, наставляют в благочестии. Однако не только духовной сферой ограничивалась их деятельность. Дай им волю, эти сформируют совсем иной уклад жизни. А в действительности они кто? Чужеземцы. Хоть и единоверцы теперь.

Рассуждения эти были уже явно крамольные, и Осока с момента присоединения блюстителя веры к его дружине находился в дурацком положении. С одной стороны, перечить святому человеку не следует, с другой, иногда Лонга открыто настаивал на выполнении именно его указаний в делах дружины, которые к церковным отношения совсем не имели.

Это всё вызывало недовольство и ропот воинов.

В Киеве, конечно, находились глупцы, которые открыто выступали против нравоучений чужеземских. Осока сам отрезал пару языков этим отступникам. Ну а вот теперь, находясь в походе по истреблению языческих святилищ, уже как год наедине с Лонгой уличил себя в тайной крамоле.

Благо поход их близился к завершению.

Языческое святилище отличалось от остальных. Не было тут следов частых посетителей. Опушка заросла травой. На капище был установлен только один деревянный идол. Столб высотой сажени три представлял собой изображение стилизованного змея.

Возле идола не было ни подарков, ни жертвенных вещей, словно люди и не ходили сюда. И святилище это было вовсе не святилищем.

Но Осока знал, что за Богу тут молились и кто.

Это было святилище Чернобога, Чёрного Змея, Повелителя нави.

Подле идола на пеньке сидел человек. Лица, как и стати его, видно не было, потому как фигура его была окутана серой робой, а на чело надвинут капюшон, не позволяющий определить возраст.

Ясно было только, что это мужчина.

Осока невольно вздохнул.

Обычно, как весть приходила о святом крещении в отдалённые районы земли русской, все жрецы и идолопоклонники бросали богов своих и с радостью крестились.

Конечно, скорее всего, делали они это из-за не радужной перспективы быть наказанными князем, но тем не менее истинного Бога жители принимали мирно. В целом. Были, конечно, и исключения.

Две недели тому назад Осока лично зарубил двоих жрецов Перуна и четырёх сельчан, которые вилами встретили дружину.

Лонга тогда сказал: «Бог простит, ибо дело богоугодное делаем». Тысяцкий немного успокоился, но вид изрубленных им самим соотечественников и речи чужеземца выглядели страшно.

А ведь лет пять назад за такое и головы было не сносить – убийство соплеменников в святых рощах. Это ж какое злодеяние!

Вот и этот сидит, остался из последних. Печально поглядел Осока на человека: видимо, опять обагрит меч его землю-матушку родной кровью. В надежде тысяцкий посмотрел на Лонгу.

Тот не был омрачён, наоборот, прыть его скакуна обусловливалась именно тем фактом, что отступника постигнет наказание.

Дружина взяла человека в сером в кольцо.

– Назови себя, жрец! – начал разговор Осока.

Мужчина повернул голову в сторону воина, и из-под капюшона раздался зрелый и уверенный голос:

– Какой же я жрец, воин? Разве думаешь ты, что я ритуалы здесь какие справляю?

– Я вижу, что ты сидишь в языческом идолище, а по указу князя все места эти должны быть огню преданы, – ответил Осока. – Али ты княжьим указам не следуешь? Покажи лицо своё и назови себя.

Мужчина медленно откинул капюшон с лица.

На вид ему было лет сорок. Осока сразу понял, что перед ним воин, и воин не из последних, из варягов.

– Когда это наёмники варяжские языческим идолам молиться стали? – уже более спокойно спросил Осока. То, что иноземца убивать не придётся, сильно облегчило его душевное спокойствие.

– Кто сказал тебе, воин, что я молюсь идолам? – спокойно отвечал варяг. – Я почитаю Господа Бога нашего Иисуса Христа. А имя моё подскажет тебе спутник твой.

Последние слова выскользнули из уст иноземца с явным презрением к Лонге, после чего варяг сплюнул.

Лонга же, напротив, не выглядел удивлённым, увидев иноземного воина, и совершенно спокойно, без каких-либо эмоций держал слово:

– А, друг Торвальд! Рад тебя видеть. Мы уж с дружиной думали, что ты язычник немытый. Хотели тебя стрелами нашпиговать!

Церковник насмехался.

Осока тут же понял, что перед ним не кто иной, как Торвальд Путешественник – креститель Полоцка.

– Не могу сказать тебе то же самое.

Всем своим видом Торвальд показывал своё неприязненное отношение к церковнику.

Со стороны всё это казалось странным для тысяцкого. На его глазах происходила скрытая перепалка между двумя людьми одной веры. Тем более люди эти не были такими, как тысяцкий и его дружина. По сути, Осока и его воины ещё вчера были язычниками. Для полного осознания новой веры должно было пройти какое-то продолжительное время. Торвальд же был выдающийся миссионер того времени. О его похождениях слагали целые саги. Он ходил по языческим землям и просвещал местное население. Он строил много храмов. Он построил храм Христов в Полоцке за какое-то время до крещения Руси.

Лонга же был греческим миссионером, который прибыл вместе со своим начальством на Русь. Эти люди несли слово Божие варварам и участвовали в походах дружин по уничтожению языческой веры.

Таким людям полностью и безоговорочно доверял князь.

При этом разница между двумя этими людьми была видна невооружённым глазом. Если Торвальд был ко всему прочему могучим воином, который даже сейчас всегда носил с собой меч, то Лонга был простой книжник. Он не носил с собой никакого оружия, кроме слова.

– Что скучаешь здесь, в этом языческом обиталище? – усмехнулся Лонга, обращаясь к Торвальду. – Решил взяться за старое?

Торвальд резко встал и схватился за рукоять своего меча. Лонгу это ещё больше раззадорило.

– Что же ты, поднимешь руку на своего брата-христианина? За что? Защищаешь своего божка-идола?

Торвальд медленно и гневно начал подходить к церковнику. Его лицо было сосредоточено. Рука всё ещё была на мече.

Осока ничего не понял, чем была вызвана такая вражда между христианами, но однозначно знал, что это всё нужно прекратить.

Он преградил своим конём дорогу воину.

– Полно тебе, Путешественник, – примирительно начал тысяцкий. – Мы люди не книжные, всех ваших дрязг не разумеем, но кровь христиан здесь проливать не позволим.

– А я кровь христиан здесь и не собираюсь проливать, – с натугой ответил варяжский миссионер. После этих слов он, казалось, успокоился. – Змею вы за пазухой пригрели. Многие беды его действа приведут в дальнейшем.

Тысяцкий нахмурил брови:

– Заслуг твоих, Путешественник, перед Господом нашим не умаляем, но скверну возводить и напраслину на людей Божьих не позволим. У нас, в конце концов, княжий приказ. Да и на вопрос ты не ответил: что делаешь здесь?

Торвальд убрал руку с меча и уже совсем ровным голосом отвечал:

– Думаю, я здесь, воевода. Место тихое да спокойное.

– Как же оно тихое и спокойное, когда сатанинским язычеством осквернено?

Тысяцкого ответ варяга не удовлетворил.

– Где же тут сатанинское язычество? Роща берёзовая, опушка. Там, внизу холма, течёт речка. Тихо, спокойно. А идолище… – Торвальд вздохнул. – Идолище вы это не уничтожите. Сильно оно очень. Это вам не гром-молния и не солнце красное. Оно древнее всего. Со злобой людской родилось на заре эпох, так со злобой и умрёт. А идолы… Всего лишь статуи.

Тут в разговор встрял Лонга:

– Что же ты, Путешественник, не веришь в спасение Христово? Сам в Бога уверовал в истинного давнее многих здесь на Руси, но речи языческие держишь. Али не веришь, что к Христу можно через свет прийти и победить злобу людскую?

– Злобу людскую как же победить? Верим-то мы в хорошее, а дела делаем плохие, – сокрушённо отвечал варяг.

Лонга не унимался:

– Да знаешь ли ты, что с приходом на Русь веры Христовой сколько уже порядков зверских устранилось?

– Это каких же? – Торвальд возмутился. – А что, давеча, до крещения, можно было женщин насильничать на глазах у родни?

Тут уже возмущаться надо было тысяцкому, потому как варяг недвусмысленно намекнул на деяния князя в Полоцке.

– Ты последил бы за языком, а то не ровён час…

Договорить ему Торвальд не дал.