Инкард не был уверен, что к муравьям вообще применимо слово «лицо». Когда он воочию увидел это существо в загоне, то невольно содрогнулся и с головы до ног покрылся холодным потом, ибо тварь действительно ужасала. Их тут было несколько: с жуткими фасеточными глазами, огромными головами, бурые, волосатые, усатые – эти твари являлись, наверное, одним из самых жутких порождений тимпатринской пустыни. Впрочем, они все же были живыми созданиями и имели столько же прав на существование, сколько и сам человек.

– Дети, полюбуйтесь этими красавцами! Какие могучие, сильные, хищные! Завтра мы вернемся сюда и продолжим обучение, – важно провозгласил учитель.

После урока Тушкан зашептал на ухо Инку.

– У меня такая славная проделка в голове родилась, живот надорвешь. Хочешь узнать?

Откровенно говоря, Инк не хотел, ибо уже был по горло сыт «гениальными» идеями своего приятеля. Но как и раньше, возражать не стал.

– Завтра перед уроком я открою загон с муравьями. Они все повыскакивают, начнется неразбериха и урок отменят! – хвастливо заявил Тушкан.

– Нет, ты что?! Это же опасно! – живо запротестовал Инк, впервые не согласившись с новым знакомым. Он слишком ярко представил себе эту жуткую картину – страшные твари на свободе. – Они же запросто нападут на нас!

– Тю, да ты труусишь! – презрительно протянул задира. – Почему нападут, когда они привыкли к обществу людей. Их же давно держат в загоне.

– Мы не знаем этого наверняка. И вдруг они опасны для человека?

– Я придумал, как сделать! Мы оставим дверь в загон приоткрытой, а сами будем держаться ближе к таверне. Когда муравьи полезут, мы спрячемся внутри и все.

– А остальные?

– Придумают что-нибудь.

– Нет, эта затея мне не по душе, – наконец, решительным тоном возразил Инк. – Я не собираюсь рисковать жизнями других. По-моему, это не только глупо, но еще и жестоко.

Обычно мягкое и добродушное лицо Инкарда приобрело новые резкие черточки, серые глаза его сердито запылали огнем. – И ты этого не сделаешь, ясно тебе?

Тушкан криво улыбнулся, опустив глаза.

– Да брось, я же пошутил. Не думал, что ты такой нервный, беляш.

***

А на следующий день случилась трагедия. Инкард не понял, каким образом это произошло. Урок начался спокойно и безо всяких приключений, однако когда учитель, словно указкой провел посохом по воздуху, обрисовывая воображаемые части тела муравьев, дверь загона за его дряхлой спиной приоткрылась и оттуда выглянула устрашающая морда. Дети испуганно завопили, а сам старейшина, тут же смекнув, что его внешний вид явно не столь устрашающий, чтобы ученики принялись кричать, в панике обернулся. Тварь смотрела на него в упор хищными голодными глазами.

– Дети, убегайте! – жалобно воскликнул бедный старик, трясясь от страха. И тут все кинулись в россыпную. Никому не хотелось сдерживать напор неуправляемого ужаса пустыни. И тогда старик поднял над головой посох, надеясь напугать животное, но оно лишь рассердилось и боднуло бедного учителя своей огромной головой. Издав протяжный стон, старик упал на землю, будто мешок с песком. Еще секунда – и он уйдет к праотцам раньше, чем он мог себе вообразить. И тогда Инк, который от страха не двигался с места, поднял руку и применил естествознательские навыки. Они были весьма слабы, даже ничтожны, но на муравья оказали поистине магическое действие, морда тут же испуганно скрылась в загоне и больше не показывалась. Инк в два счета подскочил к страшной двери и плотно ее запер; с лица его стекал пот, а руки еще дрожали от пережитого. Учитель лежал рядом на песке без сознания, ребята трусливо убежали. Только он один, а напротив – уродливый загон, поистине внушавший ужас.

Инркард в бешенстве кинулся за остальными. Он знал, где искать виновника произошедшего – в таверне. Быстрее урагана забежав внутрь, он с кулаками накинулся на бывшего приятеля.

– Как ты мог, придурок! Я же говорил тебе, говорил! – не своим голосом вопил Инк, трясясь от неудержимой истерики, охватившей все его существо.

Драчунов быстро разняли и грубо выдворили из таверны, пригрозив пожаловаться родителям.

– Дрался в публичном месте. Сбежал с урока. – Лаконично объяснил толстый фуражир, сопровождавший Инка до его жилой пещеры-камеры.

– Инкард! Мой сын – драчун! Не верю, не хочу верить! – расстроенно восклицала Павлия, во все глаза глядя на провинившегося. – Зачем ты это сделал?

– Подумаешь, подрался, – вдруг вмешался Нороган, который тоже присутствовал при неприятном семейном объяснении. – Мальчишки всегда дерутся, ты слишком принимаешь все близко к сердцу.

Причины неожиданного заступничества со стороны ненавистного отчима были непонятны Инку, однако, несомненно, это послужило ему на пользу, ибо избавило от необходимости объяснять.

– Прости меня, мама, – заученным тоном проговорил Инк и ушел в свою комнату. На душе у него скребли короеды, и его вдруг охватила такая беспросветная печаль, что он сел на кровать и надрывно заплакал, вжимаясь спиной в холодную каменную стену своего пристанища.

***

На следующий день уроки в куттабе экстренно отменили. Всех родителей учеников попросили прийти. С Инком были Нороган и Павлия. Старейшина собрал присутствующих вокруг себя, а сам расположился в центре этого живого кольца напротив горящего костра, который зловеще отражался в его черных зрачках и драгоценном камне на посохе. Собрание это было молчаливым, мрачным и походило скорее на похоронную процессию; родители и ученики, подпавшие под власть гнетущей атмосферы, подавленно молчали, ожидая вердикта главного учителя школы.

– Случилось ужасное: один из отроков проявил невиданную жестокость по отношению к другим, выпустив муравьев из загона. Подобная шалость могла привести к смерти любого из нас. Боюсь, нам придется отчислить зачинщика. У нас имеется на примете двое подозреваемых; они уже несколько дней кряду совершали разные проступки, но вчерашний поистине превзошел по своей жестокости все остальные! Инкард и Саиб, подойдите к огню!

Родители охнули, глядя как двое подозреваемых на негнущихся ногах идут в центр круга. Инк краем глаза увидел, как вытянулось лицо матери, а в уголках ее глаз заблестели слезы. Заметил он также и то, как помрачнело лицо Норогана, сделавшись жестоким и непримиримым.

Неужели его обвинят в таком постыдном и подлом проступке? Впрочем, ему нечего бояться, совесть его чиста.

Старейшина суровым взглядом обвел провинившихся.

– В случае чистосердечного признания вина ваша смягчится, – строго изрек он.

– Это не я, не я, – жалобно хныкал Тушкан, мелко трясясь всем своим худеньким телом. Инкард подавленно молчал, боясь даже взглянуть на мать. Он всем сердцем ненавидел оправдываться, ибо это очень живо напоминало ему те жуткие минуты, когда Нороган собственноручно вбивал в него эту необходимость.

– Тут не нужно признание, я и сам догадываюсь, кто виновник! – вдруг раздался чей-то басовитый голос. Первые ряды всколыхнулись, и вперед выступил большой бородатый армут с длинными синевато-коричневыми руками, покрытыми черными жесткими волосами. – Это мой сын сделал! Я уже не раз побивал его палками за проказы, но теперь места живого не оставлю. Ууу, гаденыш! – гневно восклицал он, потрясая в воздухе волосатой рукой.

– Это не я, папа, не я! – униженно молил Тушкан, рухнув на колени. Инк потрясенно смотрел на эту нелицеприятную сцену. Его отношения с отчимом тоже были далеки от идеала, однако Нороган и не являлся ему родным отцом. А здесь ситуация была прямо противоположной.

– Я накажу его с такой жестокостью, что он несколько дней ходить не сможет. Однако прошу вас, блистательный старейшина, не отчислять моего сына из куттаба. Речь идет о его будущем. Клянусь бородой, он больше никогда даже не помыслит о шалостях.

Голос мужчины звучал в целом заискивающе, однако в нем проскальзывали такие жестокие нотки, что сомнений не оставалось: после собрания любящий отец приведет в исполнение все свои угрозы до единой. Наверное, и Тушкан понял, что пропал, ибо принялся еще пуще рыдать, униженно извиваясь в песке, будто змея. Вся эта сцена выглядела столь отвратительной, что Инкарда начало мутить. В его глазах мельтешили огни от костра, эти ужасные волосатые руки, – мерзкие, ибо причиняли боль родному сыну, в ушах звучали униженные рыдания и взволнованные перешептывания родителей, а нос его ощущал неприятную сладковатую вонь от маслянистых тел армутов – все это болезненно сказалось на общем состоянии мальчика. У него сильно закружилась голова.

– Это не он сделал. А я. – Послышался вдруг среди всеобщего хаоса его тихий дрожащий голос. Он прозвучал как бы отдельно от него самого, словно принадлежал кому-то другому.

– Что? Повтори, отрок! – суровым голосом провозгласил старейшина, безжалостно впившись своим орлиным взором в хрупкую фигуру мальчика, стоявшего рядом с ним.

– Я открыл загон с муравьями, – сказал Инк чуть громче и медленно поднял голову. В эту минуту он вдруг остро осознал, что на самом деле прав и поступает благородно. Мальчик до конца не понимал, откуда в его голове взялось это непоколебимое знание. Просто раз испытывав на своей шкуре жестокость другого человека, он смог глубже войти в положение Тушкана, посочувствовать ему и искренне пожалеть. Осознание своей правоты придало Инкарду небывалой смелости, что с ним ранее никогда не случалось. Он с немым вызовом посмотрел на мерзкого отца Тушкана, отвратительно ухмылявшегося своими толстыми губами. Затем взгляд его пытливых серых глаз прошел сквозь толпу и нашел Норогана. Инк даже позволил себе легкую дерзкую ухмылку: так, наверное, хищный волк скалится охотнику, хоть наверняка знает, что перевес сил на стороне врага и его вскоре убьют.

Кажется, от его небывалого поступка отчим оторопел. Ведь в последнее время он наблюдал лишь подчинение, униженную покорность, но никак не открытый вызов. Это была маленькая минутка триумфа, почти ничтожная, ведь Инкард отчетливо понимал, что совсем скоро будет молить о пощаде.

– Что ж. Значит, я ошибся, а виновник сам признался. Прости меня, сын, – без малейшего сожаления в голосе провозгласил отец Саиба, нарушив тишину. Затем он подошел к распластанному на песке Тушкану и потрепал беднягу по голове, будто собачонку. Инка вновь замутило. Приятное согревающее сердце чувство победы ушло так же быстро, как и появилось, и он, не помня себя, побежал прочь, не желая больше присутствовать на этом сомнительном мероприятии. Вслед ему что-то сурово кричали, старейшина стучал посохом, дети кидали оскорбления, мать слезно просила вернуться, но он не слышал ничьих увещеваний.

Полдня Инк бродил по шумливому городу среди торговцев, отупевший от усталости, голода и переживаний, однако в какой-то момент он понял – настало время возвращаться домой. Инкард, конечно, мог бы попытаться убежать из дома, а затем переместиться в Гераклион. Но на последнее у него не хватило бы естествознательских сил, а на первое он бы ни за что не решился, ибо преданно любил мать и не мог оставить ее одну.

Сейчас, когда кураж немного отступил, Инк стал испытывать страх. Ужас буквально пронизывал его до самых костей, ибо мальчик остро понимал, что сейчас ему уже не уйти от жестокой расправы. Его вина в глазах остальных была слишком велика. Странное дело – Инка больше волновало отношение матери, нежели жестокие побои Норогана. Мальчик искренне переживал, что причинил боль единственному любящему его человеку. Теперь, несомненно, его с позором выгонят из школы. Как это расстроит мать! Но еще более Инк страшился того, что Павлия сочтет его подлым и недостойным трусом. А он так хотел походить на отца!

Как заправский лис кружил Инк вокруг своей камеры, не решаясь зайти внутрь. Однако в какой-то момент он набрался мужества.

Нороган восседал на бархатной кушетке, и, подобрав под себя длинные ноги, задумчиво курил кальян. Матери не было видно.

– Она легла спать пораньше. Слишком переживала за тебя, – объяснил отчим спокойным и даже каким-то терпеливым тоном.

Инк нервно сглотнул слюну. Как бы он ни храбрился на собрании, как бы дерзко себя ни вел, и как бы ни кружила ему голову маленькая победа, теперь, когда он исподлобья глядел на мучителя, ему стало по-настоящему страшно.

– Зачем ты открыл загон? – ровным голосом поинтересовался Нороган, выпустив колечко дыма. Пряный сладкий аромат яблока проник Инку в легкие, вызвав очередной неприятный спазм в желудке.

– Я не делал этого. Но мне стало жалко Тушка… Саиба. Если бы его признали виновным, отец избил бы его до полусмерти, – жалко пролепетал Инкард, чувствуя, как с каждым новым признанием слабость все более охватывает его тело.

Нороган удивленно приподнял брови.

– Значит не ты выпустил муравьев?

– Н-не я.

– Но ты понимаешь, мой мальчик, что в таком случае вина твоя увеличивается?

Инк не понимал, ведь, в сущности, вина его увеличилась лишь оттого, что он повел себя благородно, в духе своего отца, а это не могло не взбесить человека, столько лет с ним соперничавшего.

– Тебя с позором выгнали из школы, куда твоя мать слезно просила тебя зачислить. Теперь нам придется платить большие деньги, чтобы нанимать частных преподавателей. Огромные расходы, ты понимаешь? Соседи по пещере теперь думают, что наш сын – отчаянный разбойник. Пятно на репутации, которое не смыть, а мы и так чужаки в Тимпатру. И все эти неприятности произошли лишь из-за того, что ты решил поиграть в благородство?! Заступаться за незнакомого парня, отчаянного хулигана, которому на самом деле не повредила бы хорошая порка?

Инк еще не анализировал столь глубоко свои действия, однако теперь, слушая Норогана, его сумасбродный поступок и вправду стал ему представляться глупым и жалким. В самом деле, зачем он вдруг вступился?

– Я не хотел жестоко наказывать тебя, однако теперь, думаю, мне следует это сделать. У любого принятого решения есть последствия. Ты захотел оказаться на месте Саиба, значит и примешь наказание за него, – раздельно проговорил Нороган и лениво поднялся с места. – Впрочем, если извинишься как следует, я, возможно, сменю гнев на милость.

Инк не знал, правду ли говорил Нороган и действительно ли просьбы о прощении так уж повлияют на его дальнейшую судьбу. Но отголоски гордости и желание сделать наперекор были сильнее. Он упрямо посмотрел на врага; и пусть все тело его сотрясалось от леденящего страха, во взгляде не было покорности. Тем более пока никто не принуждал его испытывать боль. Впрочем, Инк знал, и знал очень хорошо, что не пройдет и минуты, как он будет униженно ползать в ногах мучителя и умолять его прекратить. Так уже происходило, значит и теперь глупо уповать на помилование.

***

На следующий день за завтраком Инк неуверенным голосом попытался испросить прощение у матери. Нороган под страхом наказания запретил ему говорить правду, чтобы, как он выразился, лишний раз не расстраивать мать. И так как сейчас жестокий мучитель сидел во главе стола и пристально глядел в глаза Инку, тот не решился рассказать Павлии все, как было и ограничился одним лишь малоправдоподобным извинением. Вчерашний разговор с Нороганом оказался для него слишком мучительным, чтобы вновь желать пережить подобное. Впрочем, Инкард надеялся, что, возможно, зная его натуру, мама сама обо всем догадается, и ей не придется ничего объяснять. Близкие люди ведь на то и называются «близкими», что способны понимать друг друга с полуслова. Но мама оказалась на удивление непроницательной: она ничего не поняла.

Увы, Павлия была непреклонной и даже смотреть на сына не хотела.

– Твой отец спасал других людей! А что сделал ты? Натравил на друзей голодных тварей! А если бы кто-нибудь умер, ты об этом подумал?

Инк подавленно молчал, бледный и опечаленный, и только старательно прятал под столом свою покалеченную руку, которую ему так до конца и не удалось привести в порядок. Нороган убрал лишь видимые проявления вчерашнего воздействия, а Инку требовалось слишком много сил, чтобы исцелять самого себя.

Разве не ты говорила, мама, что нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих? Я сделал в точности по слову твоему.

Инкард в тот день страшно обиделся на мать: ведь она поверила, будто он действительно способен совершить подлый поступок! Именно эта обида помешала мальчику поговорить с Павлией по душам и открыть всю правду. В дальнейшем Инк стал частенько прибегать к подобной технике умалчивания, ошибочно полагая что таким образом надевает на себя броню.