Я уеду в Назарет за руном,
за строкою с переливами арф,
положу в котомку флягу с вином,
повяжу на шею праздничный шарф…
Будет греть меня зимой кашемир,
будут рифмы от друзей согревать,
будут жечь мне душу лира и мирт,
буду сладостно по дому скучать…
В каждом путнике живёт аргонавт —
за овчинкой золотою в стихах.
И за пишущую братию рад
царь Давид, что держит арфу в руках!
Я уеду в Назарет за холмом,
за стихами о любви и судьбе.
Будешь воздухом моим и плечом,
буду нежно прижиматься к тебе…
Я уеду в Назарет на заре…
В Яффском порту есть театр слепо-глухо-немых. «Прикоснись!» – это его название. На сцене – слепоглухо-немые актёры пекли хлеб, рассказывая о своей судьбе…
После спектакля «Не хлебом единым».
«Не хлебом единым»… Чувствительность пальцев
диоптрией мерить… Замешивать тесто
пред залом на сцене, в кругу постояльцев,
где каждый имел неизменное место,
где ни милиметра ни вправо, ни влево,
а твой монолог – переводят руками…
А тесто месилось и сытно белело
на сцене, расцвеченной прожекторами!
Несвязная речь объяснялась экраном.
Веселие лиц объяснялось искусством.
И корочкой хлеб покрывался румяной,
и выпечкой пахло, – домашней и вкусной!
И каждый актёр разговаривал с залом
лицом и руками… В каком-то бреду
потерянно публика в зале молчала…
заплакал ребёнок в четвёртом ряду…
Зависеть от прихоти ветра, рукою
внимать настроение поводыря, —
боюсь, что в сравненьи с такою судьбою,
ничтожной покажется горечь твоя!
А хлеб выпекался! И вкус его прочно
вязался с виденьем прижмуренных век…
Я съела горбушку, – но знаю я точно! —
не хлебом единым живёт человек!
Каждый год около 3000 женщин собираются на танахический праздник любви и вина в виноградниках, что раскинулись в историческом месте – крепости Шила…
Говорило тело языком танаха,
простирались руки за советом к богу,
одевалось тело в белое с размахом —
расплескалась кипень по края дороги…
Говорило женским голосом и ликом
место, сохранившее перепев историй, —
расстилались дали, разгулялись блики,
каменные глыбы гулко звукам вторят…
Освещало тайной вдохновенной лица
зрелости премудрой, юности невинной —
там, где виноградный сок в кувшин струится,
там, где время вяжет, сотворяя вина…
Танцевали страстно древних чар искусством —
раздувались юбки, развевались шали.
По дороге горной разъезжались густо —
по домам певуний половинки ждали!
Эмоцией, как донор – кровью,
делюсь с читателем. Рассветом,
в молочной дымке на восходе,
готовлюсь к «рифмовой» борьбе.
Я – лишь рецептор, и не боле,
от нерва слуха, я – поэтом,
как спутник в разовом полёте,
служу по жизни и судьбе.
Эмоции, как ворон – крови,
пылающее сердце жаждет!
И в ход идут любовь и радость,
и впечатлений жарких рой…
Сердечных ритмов тайных сбои
переживает в жизни каждый,
но лишь поэту – в строки надо
переиначить сердца бой!
Эмоций чувственным наркозом
наполнен день, как море – солью…
(Заложником капризной рифмы
я рождена была на свет!)
Не захлебнуться б в «передозе»
эмоцией, как воин – кровью!
Не подменить бы правду – мифом,
как часто делает поэт…
Вариации на тему скрипичного концерта Иосифа Ахарона
(1886–1943)
Скрипка разговаривала с Богом.
Жаловалась: – Жизнь подорожала,
холодно в лапсердачке убогом,
да жена б не каждый год рожала…
– Я готов делиться коркой хлеба
с каждым из соседей, – в счастье, в горе —
чтоб жидовским не звались отребьем
детки в каждой драке, в каждой ссоре.
– Чтобы околоточный не зыркал,
да не пялил глаз на дочку Браху…
Крышу подлатал весною лыком,
звал соседа, шил ему рубаху.
– Господи! Ведь мы ж блюдём Субботу,
заповеди все, что на скрижалях!
Руки вот распухли от работы,
пальцы еле шило удержали…
– Быть евреем, Господи, не просто
даже в мире сытых и богатых!
Говорили, перехрестов вдосталь
стало среди нас, жидков пейсатых.
– Господи! А как бы пригодилась
кроха счастья нам и деткам – тоже!..
Плакала струна, слеза катилась,
пела скрипка высоко, до дрожи…
Сегодня в новостях передали, что всенародно любимый израильский художник Менаше Кадишман продаёт свою подпись за деньги в порту Тель-Авива, чтобы рассчитаться с долгами…
Продавал свою подпись гениальный художник
в Тель-Авивском порту, в подпоясанной тоге,
босиком… Не нашёлся в этом мире сапожник,
чтоб обуть гениальные, вечно бОсые ноги!
В белоснежной рубахе, по ручьям горных речек —
сто пластмассовых смайлов! Как Господь… как в раю…
Под портретами нежных человечьих овечек,
на улыбках и рунах ставил подпись свою!
Что случилось, Художник? Почему свою душу,
крыльев ангельских пару и блаженный кураж —
за сто шекелей пошлых, за деньгу, за полушку! —
совершаешь скандальный городской эпатаж?
Завтра пасмурным утром, тель-авивским дорогам
на везенье отдавшись, прямо к пОрту спущусь —
я куплю твою подпись, поцелованный богом!
Может, даже к ладони прикоснуться решусь…
Перед картиной Марка Шагала —
в выси небесные ветер пречистый,
пахнущий розой, ирисом, сандалом,
душу уносит лёгкою кистью…
Перед картиной мэтра иллюзий,
шелковых шлейфов и розовых лилий,
звёздных, исполненных нежности блюзов,
взглядов овечьих и мягких идиллий,
перед картиной таких мирозданий,
где б проживать бесконечно хотелось! —
в дымке кисейной из томных желаний,
где б в поднебесье леталось и пелось!
Перед картиной вечерней порою —
ясный твой взгляд, предназначенный свыше…
Взявшись за ру́ки, взлетим над землёю
с тихой улыбкой… Нас не услышат.
День задуман был стройным, свободным от стихоплетенья.
Но попалась строка, не вписалась в течение дня,
не вязалась с погодой, мешала вестям и стремленьям,
разлохматила напрочь и вдрызг, деловую, меня!
Начитавшись стихов от пропитанных вечностью истин, —
ядовитей грибов! – от избывных и мнимых надежд,
ощутила удушье от сонма непошенных мыслей:
скудость планов и слов, тщетность брендов гламурных одежд…
О, как больно и вязко грибница таланта врастала
в обесцененный день, в плоть, лишённую сути и сил!
Где-то в смутной дали обнажённою правдой блистала
кротость бога, на землю тишайшую длань опустив…
А на Севере град колошматил дома и машины, —
переплюнув в разы опасения метеослужб! —
разбивал, лиходей, зарифмованных строк дисциплину,
и являлись стихи из ошмётков распененных луж!
Стеклянный куб, бетонные пролёты, —
аристократ в технократичном теле —
на гор святых вершины для чего-то
архитектуры чудеса надели…
Хрустальный отблеск стен угоден богу,
а горный воздух обостряет чувство…
и замирает сердце у порога
хранилища свидетельств и искусства!
А там, внутри, в тени от войн и света,
свети́тся тёплым перламутром кожа
«фламандцев», в алый пу́рпур разодета
знать – куртизанки и монархи тоже…
Полощется Дега. Скирдо́й Ван Гога
намечен контур чувств. Мулаткой красной
Гоген дразни́т столпов элиты строгой…
и Ренуар с Сезаном не напрасно
в душистом воздухе сирени и камелий
дают намёком а́брисы баркаса…
Там, в этих залах, тысячи немели
от дам геометрических Пика́ссо!
И храм Искусства, вне границ, вне веры,
окутал сердце щедрыми дарами…
А там, снаружи, расходились ветры! —
стучали в дверь разрушенного Храма[19]…
Как делали мозаику старинную
в монашьих кельях под Иерусалимом?
От вора, от зверья и от разбоя
хранились камни, что несли с собою.
А привозились камни издалёка,
ценимые, как жизнь, как дух, как око…
В мешках заплечных, ночью африканской —
японский розовый и чёрный итальянский,
афганский синий с русским сердоликом —
скрывали красоту под грубым ликом…
Потом, в тиши пещер, сверкали камни —
их шлифовали грязными руками!
Соединив фрагменты воедино,
вливались камни в общую картину
мозаики монашеской церковной!
Стыдились камни бедной родословной —
что из монашьих собраны котомок…
Замрёт пред вечной красотой потомок,
мозаики богатством очарован!
Здесь в каждом камне чей-то дух закован…
после прослушивания октета Франца Шуберта в фа-мажор[20]
Октетом Шуберта для струнных в фа-мажоре
обворожиться и забыть, что мир жесток…
У старой Вены столько шарма и задора,
и доброты, и утешенья, видит бог!
У старой Вены столько силы для октета,
что он сюитой вопрошает небеса:
померна ль плата за развитие сюжета —
тифозной смерти безразличная коса…
Я понимаю разговор гобоя с басом —
так духовые о фатальности судьбы
ведут беседу. Дирижёрство, служба, классы,
на ужин – редкая похлёбка и бобы…
О, милый Шуберт, о, «царя лесного» гений,
отец симфоний и слуга небесных муз!
Ты неудобен был. Поэтому гонений
не избежал. Так вышло. Не берусь
тебя судить ни в радости, ни в горе.
Твой взгляд с портрета бесконечен и глубок…
Октетом Шуберта для струнных в фа-мажоре
обворожиться и забыть, что мир жесток.
после прослушивания сонаты для струнного квартета № 1 соль-мажор Россини[21] (1804)
Насмешливый пацан. От силы – лет двенадцать.
Блестящий музыкант. И с цыпками рука.
Имеет божий дар и время состояться.
Он – баловень судьбы на годы, на века.
Сонатой нежных струн под солнцем итальянским
он начинает жизнь и слаженный квартет.
И начинает кросс по венским и миланским
подмосткам дней его на много-много лет…
Гурман и хлебосол, он музык отречётся
и будет жить в чести, преемников уча.
Взгляните на портрет – лукавый глаз смеётся,
и струны детских лет в душе его звучат!
Он счёт от прачки мог в вокал переиначить!
Визитной картой стал его сонаты бег.
Мальчишески легко победный путь был начат,
смеётся и бузит весёлый человек!
О проекте
О подписке