© Виктория Левина, 2019

© Интернациональный Союз писателей, 2019

Родиться имела честь в бывшем СССР, на стратегическом аэродроме, что на китайской границе в Читинской области. Случилось это в семье папы-лётчика и мамы-радистки в 1954 году, к несусветной радости двух израненных фронтовиков.

Росла на Украине, ходила в пионерках, даже удостоилась быть командиром пионерской дружины, чем очень разочаровывала философически настроенного папку, имевшего к тому времени диссидентский настрой ума.

Тогда же и случились первые литературные опыты. Писалось в муках, в состоянии огорошенности от появления опусов на свет, они были обильно смочены слезой от первых влюблённостей…

И вдруг – Москва! Учёба в Бауманке, огромная любовь, потрясшая основу бытия, музыка, камерные хоры с гастролями и – стихи, и – небольшие рассказы!

Однажды, прилетев на короткую побывку к обожаемым родителям, случайно оказалась на литературном конкурсе на Украине – и победила! Состояние шока. Неожиданная окрылённость занесла в редакцию «Юности», где по рекомендации маститых украинских «виршистов» и пропечаталась.

Писалось хорошо везде – на тесной кухоньке в хрущёвской «двушке» – шумной и прокуренной квартирке студенческой семьи, на конференциях, на пне в походных условиях, под гитару и портвейн, у детской постели с посапывающими во сне дочечками.

Выходили подборки на Украине, в России. Литературные семинары, литературные друзья на всю жизнь…

А потом всё кончилось. И был Израиль, и было синее-синее небо, и пальмы, и море. И скалы пустыни Негев с горными козлами на склонах, и библейские тропы, по которым ходил Бог…

Имею я и свою аудиторию, и десятки тысяч горячо любимых мною читателей, которые заходят на мою литературную страничку в инете.

Мой второй «израильский» муж понимает понемногу мой родной язык, но не настолько, чтобы понять всю глубину моей радости, когда что-то из пролившегося на виртуального читателя вдруг прорывается на главные страницы медии. Он просто радуется вместе со мной и тихо гладит меня по голове, когда я читаю ему новорожденное, переводя каждое слово…

Я сегодня – Ван Гог…

Романс

 
Я сегодня – Ван Гог,
мои тени деревьев красны,
на руках – фиолетовым пламенем
вспучены вены…
И расхристанный бог
рыжей с синим забытой весны
мне картины рисует – как в знамени
юной вселенной!
 
 
Мне сегодня видны
ярко-розовый цвет облаков,
что надеты, как бусы, на неба
зелёного дали
и лиловой луны
очарованной диск, и цветов,
опадающих чёрным, как небыль,
созвездья печали…
 
 
Подчиняется мне
всей палитрой усвоенных лет
суть знамений, влюблённостей полных,
предсказанной доли.
И уже прорисован вчерне
яркой масляной краской сюжет:
моя жизнь – как тот жёлтый подсолнух
на ветренном поле…^[1]
 

Гора Свержения

 
Гора Свержения^[2]. Парю, стою над бездною,
на цикломены не смотрю (цветут, прелестные!),
 
 
на сотни сосен и камней (так… украшение…).
На гору гнали главарей – для устрашения.
 
 
А он тогда стоял на краешке, непризнанный,
и на него вовсю глядел весь город «избранный»!
 
 
«Ворона белая», изгой в своём отечестве,
на край скалы привёл простое человечество
 
 
и показал всем им, отвергнувшим познание,
что – смел и мудр, неуязвим и горд изгнанием!
 
 
Там кто-то подлый подтолкнул, и в полдень ветренный
пророк бесстрашно сиганул в своё бессмертие!
 
 
А может быть, слова нашёл душою любящей
и молча сквозь толпу прошёл к Голгофе будущей…
 
 
А может, слепо поглядел, как смотрят странники,
и – растворился, улетел, как время праздников…
 
 
А там, внизу, стояла мать, глядела пристально,
стараясь в птице распознать судьбу и истину.
 

И лишь слова…

 
И снова строю виртуально жизнь из кубиков:
что было, если б не пошла дорожкой встречною,
что было, если бы другой любви пригубила,
уста медовые и радость быстротечную?
 
 
Проблема выбора встаёт всё актуальнее:
не оскудеет ли рука щедрот и Господа,
когда возникнет за окном горой сакральною
пейзаж заморского жилья, что долей послано?
 
 
И как мне быть, и что мне делать, чтобы ангелы,
что в спину дышат, продолжали покровительство?
И не пора ли прекращать скитанья дальние
и все удачи обращать в домостроительство?
 
 
И лишь слова, что прилетают с неба птицами,
слагают строки моего стихотворения,
и буква каждая кивает, что сгодится мне,
ни кривотолк не предвещая, ни сомнения…
 

О бельгийской земле распеваая повсюду…

 
Видишь след золотой на брусчатке Брюсселя^[3]? —
Это путь, по которому шли менестрели.
 
 
Здесь бродили студенты, растили таланты —
в разухабистых песнях рождались ваганты…
Мимо глыбы Собора и ратуши мимо
по дорогам Брюсселя брели пилигримы.
 
 
Королевскою площадью и галереей
прохожу и предчувствую, что заболею
 
 
твоей прелестью, арками, шармом, дворцами,
шоколадными, в сладком томленьи, губами…
 
 
Осторожно – к Гран-Пласу, к Дворцу – осторожно, —
скоро эту красу позабыть невозможно!
 
 
И останусь бродить по брюссельским дорогам
пилигримом, просящим, как милости, бога
 
 
ощущать этот воздух, вбирать это чудо,
о бельгийской земле распеваая повсюду…
 

Ницца. Дом Паганини…

 
Ницца. Дом Паганини. Рождественский рынок.
Слепо окна глядят на излишество света…
Папский дом проклинал в парадигме ухмылок
неуёмный огонь скрипача и поэта^[4]!
 
 
Папский дом душу дьявола видел и адом
неуёмному телу грозил в исступленьи!
Бальзамировал плоть. И гробы, как награду,
разрешал на повторные захороненья…
 
 
На безумства святош, фарисейство и мифы —
он ответил пассажем бессмертных творений!
На подпиленных струнах судьбы да на грифе,
испоганенном завистью, – ширился гений.
 
 
Для избранников божьих, отважно рискнувших
приближаться к Николло, – в истории место.
Старой Ниццы дома в переулках уснувших.
По брусчатке хромает бессмеррный Маэстро.
 

У дома Анны Франк

 
Прочитан весь дневник^[5]. Я – девочка. Я – Анна.
Я не люблю зануд. Талантлива. Легка.
Воспитывают все и пилят постоянно.
Пытливый, острый ум и – детская рука…
 
 
Отрезана от войн дубовым книжным шкафом,
отрезана от звёзд и ветра, и луны…
Еврейское лицо – наследие от папы,
от мамы – лишь глаза, страданием полны.
 
 
Ещё не влюблена, но слышу голос плоти.
Познаю ли любовь? Скорее «нет», чем «да».
Замедлен бег секунд. Полиция в пролёте
чердачных этажей. Нашитая звезда.
 
 
Написанный дневник хранит движенье мысли
и радость, и печаль, и горе сорванца!
Галактику вместил простой по виду листик.
Я – Анна, я – судьба, похожая с лица…
 

О Милане прекрасном два слова…

 
О Милане прекрасном два слова —
Микеланджело Буонаротти,
замок Сфорца иль крепость Сфорцеско —
как удобнее, так и зови…
Галерею Витторио снова
посетите – к Ла Скала пройдёте,
и да Винчевой «тайною» фреской
задохнётесь в порыве любви!
 
 
Я рыдала на Пьяцца Дуомо
от кружившего голову чуда!
Я касалась святынь и паролей,
отшлифованных сотнею рук…
И «Пьета Рондонини» – знакомой
плотью мрамора светит оттуда^[6],
а Да Винчи недюжинной долей
замыкает Ломбардии круг.
 
 
Пел фонтан возле замка Сфорцеско
(У Ломбардии – синее небо!).
У Милана, красивого ликом,
поразительно лёгкая стать!
Даже ветры, задувшие резко,
не испортили прелести, – мне бы
эту лёгкость, изящества блики
утончённого города взять…
 

Пел певец Эллады

после концерта Димитриса Басиса

 
Греческие танцы истово и страстно,
выбежав на сцену, в зале танцевали,
пели под бузуки, а певец прекрасный
с греческим ансамблем – сердце разрывали!
 
 
Как впитала песня Греции волшебной
горный и приморский ветер побережья,
как плясали люди – как на ниве хлебной,
с ветром, поднимавшим лёгкие одежды!
 
 
Как они плясали на пурпурной сцене —
руки влёт раскинув, как орлы, и долу
очи опускали, внутренним гореньем
прикасались к небу, как касались пола…
 
 
Пел певец Эллады. Вторили гитары.
Слёз струились капли по щекам и шее.
Греческие боги меж рядов витали
в танце легкокрылом, песнею немея…
 
 
Окружали горы и вздымалось море
бирюзово-белым гребнем на прибое.
Отрыдали звуки и бузуки, вторя, —
улетали боги мимо нас с тобою…
 

Вальс. Равель

«Я задумал это произведение как своего рода апофеоз венского вальса, впечатление от кружения которого фантастично и фатально. Я поместил этот вальс в обстановку императорского дворца, приблизительно около 1855 года».

Морис Равель, 1928 г.

 
Так начинался вальс^[7]. В холёной Вене
сгущались облака. Звучат фаготы.
У Габсбургов сумбурно представленье
о будущем династии. А боты,
 
 
накидки и плащи, и скрип кареты —
преддверие к несмелым звукам вальса…
И вот он начинается. В просветах —
голубизна. Особо удавался
 
 
вальсирующим парам бег по залам,
по анфиладе комнат, до балконов!
Звучала музыка, влюбляла и взывала
всё к новым реверансам и поклонам!
 
 
Но что это: затишье перед бурей
иль «танец на вулкане» войн грядущих?
Уже – камланья разъярённых гурий
и обречённость армий, в смерть идущих!
 
 
Так не похож на вальс финал и крики
в агонии всплакнувших инструментов!
Поёт обрывки вальса соло скрипки,
утраченного мира монументом…
 
 
И – замирает притча венской были,
и притча миру, павшему в руинах, —
теперь лишь вспоминать, как нежно плыли
в том вальсе пары, слившись воедино…
 

Бартоку

после прослушивания сонаты для двух фортепиано и ударных инструментов Бэлы Бартока

 
Возьми меня, возьми меня в страну
чистейших рек от горного истока, —
я проплыла по жизни не одну
пучину вод, пришедши издалёка…
 
 
Я тоже понимаю речь лесов,
скрывающих в себе разбой и святость!
Я упиваюсь музыкой басов
твоей сонаты, что плывёт на радость
 
 
над головами слушающих жизнь,
вцепившихся в сиденья от волнений…
В штормах гармоний ветренных – держись,
мой бунтовщик, мой музыкальный гений!
 
 
Приговори меня к ударам в гонг,
спаси меня в бурлящих фуг потоках,
духовной власти музыкальный бог,
верховный жрец и плачущее око…
 
 
Тебе – хранить пассаж душевных мук,
мне – уходить с душою потрясённой!
Кружит под потолком последний звук,
незримым ветром кверху унесённый…